Драгоценная моя Драгоценка

Казакам было приказано сесть. Кто-то из казаков крикнул:

– Детей-то отпустите, не убивайте!

На что Жуч крикнул:

– Огонь!

Заговорили пулемёты. Из винтовок стреляли по тем, кто пытался вскочить на ноги. В какие-то минуты всё было кончено. Жуч отдал приказ добивать раненых, несколько раз повторив:

– Никто не должен остаться в живых!

Раненых было много. Казаки сидели в несколько рядов. Жуч не решился расстреливать партиями. Так было бы наверняка, но он торопился. Добивали раненых штыками, прикладами, тунгус Николай Валиев орудовал ножом – одним движением перерезал горло, переходя от одного раненого к другому. Делал это сноровисто, по-деловому, будто баранов резал.

Каратели не забывали мародёрничать – снимали обручальные кольца, перстни…

Хорунжий Димитрий Подкорытов накануне приехал в Тыныхэ из Хайлара к родственникам. И попал на расстрел. Не в первый раз в жизни в упор смотрел смерти в лицо. Красные партизаны его уже расстреливали в Гражданскую войну. Тогда упал перед пулей и прикинулся мёртвым. Помогло и то обстоятельство, расстреливали группу казаков под вечер, в сумерках. Ночью выбрался из-под тел убитых и ушёл. В Тыныхэ был ранен, сдерживая боль, сделал вид, что убит. Мойшу Жуча Подкорытов прекрасно знал по Хайлару, как и тот его. Жуч крутился в кругу военной молодёжи, с ним охотно шли на контакт, как же – белый офицер овеян славой боёв против красных партизан, штабс-капитан контрразведки самого генерал-лейтенанта барона Унгерна. Героическая личность для молодёжи, настроенной на борьбу за свободу России. Жуч одно время жил в приграничном городе Маньчжурия, затем в Харбине, несколько лет в Хайларе. Конечно же, он имел полную информацию о посёлках Трёхречья, о настроении русских в Маньчжурии.

Переступая через убитых, Жуч увидел золотой перстень на руке Подкорытова, наклонился, начал сдёргивать добычу, и распознал опытным взглядом – знакомый казак прикидывается мёртвым. Жуч никак не хотел засветиться в этой операции, в Маньчжурии ему жилось припеваючи. Разведка разведкой, он ещё и обогащаться успевал, имел свой гешефт, был у него в помощниках некто Вольфович. «Бизнес-партнёры», в частности, имели интерес к золоту и драгоценностям. Не исключаю, да почти уверен, Жуч со временем планировал удрать от своих новых хозяев куда-нибудь в Америку. Пока же служил советской власти.

Поэтому убирал в той вылазке всех свидетелей, и тех, кого знал по Маньчжурии и тех, с кем воевал у Унгерна.

Жуч гадко осклабился, узнав Подкорытова:

– Ты ещё живой, сукин сын!

Грязно выругался и выстрелил казаку в голову из нагана:

– Получи, собака!

Однако кипящая злоба сбила прицел, рука дрогнула, пуля, пройдя от правого уха под углом, мозг не задела и вышла через левую щеку. Выжил казак.

Алёша Баженов, ему шёл двенадцатый год, испугался, услышав команду «огонь!», вскочил, бросился бежать, пуля угодила в шею… Упал… Придя в сознание, услышал:

– Пройтись наганами, прикладами по головам, штыками по животам, всех добейте!

Алёша лежал чуть поодаль от остальных в луже крови. Это и спасло… Хотя, один Бог знает, что лучше… Каратели посмотрели на мальчишку, залитого кровью, один другому бросил:

– Этот готов.

Зачем, дескать, мараться с ним.

Жуч заметил ещё одного знакомого, Ивана Матвеевича Госькова. Тот учительствовал в Хайларе. Жуч тоже (чем он только не занимался) некоторое время преподавал в хайларской школе. В Тыныхе Иван Госьков приехал в гости к родителям на праздник Воздвижения Креста Господня.

Ивану пуля угодила в ногу. Даже кость не задела. Жуч выхватил у карателя винтовку, шагнул к Госькову, вонзил штык в живот и с остервенением провернул. И этот свидетель был крайне опасен. Однако и его не убьёт Жуч. Но если Подкорытов проживёт долгую жизнь, умрет в Швейцарии в доме престарелых, Иван Матвеевич скончается на операционном столе в Хайларе.

Женщины долго не решались идти в Крестную падь, хотя выстрелы отгремели несколько часов назад, рано утром увидели окровавленного человека, спускающегося в деревню с горы. Он являл собой жуткую картину: волосы, лицо, одежда, руки – всё было в крови. Казалось, как можно остаться живым, потеряв столько крови. Не сразу в нём узнали старика Волгина. Дед сказал, подбежавшим к нему женщинам:

– Там ещё есть живые.

Он был единственным из всех, кого не задела ни одна пуля, а кровью был залит чужой. Несколько часов Волгин пролежал под трупами односельчан, боясь – каратели вернуться и убьют.

Женщины на месте расстрела в живых застали четверых. Истекал кровью Алёша Баженов. Хорунжий Подкорытов лежал с развороченным пулей лицом. В Афанасии Томышеве каратели тоже не распознали раненого, пуля угодила в плечо. Иван Матвеевич Госьков то приходил в сознание, то терял его… Рана от удара штыком была жуткой. Мать повезла его в Хайлар. Сын, приходя в себя, повторял всю дорогу:

– Мама, запомни, командовал бандитами Моська Жуч! Запомни!

Отряд чекистов не мог чувствовать себя в полной безопасности на чужой территории. Поэтому бандиты торопились. Мой двоюродный брат Виталий Патрин говорил со слов своей бабушки Аполлинарии Ивановны, что в Тыныхе шёл отряд самообороны казаков. Он уступал карателям в численности и вооружении, но в планы бандитов не входило вступать с ними в бой. Отряд самообороны будто бы и спугнул карателей, потому те ускакали и не расправились с женщинами Тыныхэ, которые ушли за село к озеру.

Картину в Крестной пади женщины застали страшную. Тела мужей, братьев, отцов, детей, лежали в лужах крови. У Аполлинарии Ивановны погибли двенадцать близких родственников – муж, братья родные и двоюродные, тяжело ранен сын Алёша… Было решено хоронить всех не на кладбище, а тут же в братской могиле. Заворачивать в простыни и хоронить. Женщины обмывали, обряжали, копали могилу вместе с подростками…

Первое время на могиле стоял деревянный крест, позже был водружён памятник – металлический крест на высоком каменном постаменте с плитами, на которых были имена погибших. В 1963 году, когда Аполлинария Ивановна с взрослыми внуками и дочерью уезжала в Австралию, памятник стоял. Двоюродные мои братья Виталий и Владимир Патрины в 1992 году приезжали в Россию и Китай из Австралии. Посетили Драгоценку, Тыныхэ. Не было уже ни креста, ни плит, ни даже тополей, что росли подле памятника. Китайцы всё уничтожили.

Каратели после расправы в Тыныхэ отправились в Чанкыр, там тоже расстреливали, зверствовали. После этого отряд ушёл в Советский Союз, но Мойша Жуч почему-то остался в Маньчжурии. Или ушёл, а потом вернулся. Вдруг объявился в Харбине. Или чего-то боялся, или, выполнив одно задание по уничтожению казаков, получил другое. Это мне рассказывал двоюродный брат Виталий Патрин. Жуча выдали китайским властям, его арестовали. Клавдия Сергеевна Таскина, в замужестве Госькова, оказалась главным свидетелем участия Жуча в карательных операциях. Родственники отговаривали её, просили не связывалась с этим оборотнем, убеждали, что человек он страшный, значит, и покровители у него сильные. Мужа не вернёшь, надо думать о детях.

Но Таскина стояла на своём. Не могла смириться с гибелью мужа, жаждала наказания тем, кто зверствовал Тыныхэ.

На Таскину стали оказывать мощное воздействие. Мол, вы путаете, другой человек орудовал в Тыныхэ. Всячески пытались сбить её с толку. Устраивали несколько раз опознания, вплоть до того, что Жуча переодевали в монаха, брили ему голову, но Клавдия Сергеевна узнавала карателя во всех видах.

Трагедия Тыныхэ попала в мировую прессу. Писали газеты США, Европы, проводились демонстрации, сборы средств для поддержки жителей Тыныхэ. Была послана нота в Лигу Наций. Осенью двадцать девятого года каратели совершили несколько налётов, пострадали посёлки Аргунский, Комары, Усть-Уровск… Если в Тыныхэ расстреляли только мужское население, в других местах были случаи убивали целыми семьями, от грудных детей до стариков. Более трёхсот человек уничтожили в Трёхречье в ту страшную осень… В Верх-Кулях убили священника и его сыновей, над священником долго издевались – привязали за волосы к лошади, и волокли по земле… Глава Русской Зарубежной Церкви митрополит Антоний (Храповицкий) направил письмо главам правительств, Церквей и в адрес ведущих газет мира, в котором говорил о жутком красном терроре в Трёхречье.

Этот шум не позволял просто так замять дело Жуча, выкупить его у китайских властей И тогда покровители Жуча нашли молодого еврея, который подъехал с сердечными чувствами к Клавдии Сергеевне. Снабдили его деньгами, дабы выглядел богатым, ничего не жалеющим для возлюбленной. Он сумел вскружить голову бедной женщине. Доверчивая, порядочная она не смогла распознать обман. Поверила подлой душонке, согласилась на замужество. Богатый «муж», готовый на всё для любимой жены, предложил медовый месяц провести в Японии. Отправились из Шанхая на океанском лайнере. Однако в первом японском порту «муж» как сквозь землю провалился, прихватив все деньги и паспорта.

Что стало с Таскиной – никто не знает. Не исключаю, её просто-напросто уничтожили. Виталий Патрин рассказывал, что Аполлинария Ивановна по приезду в Австралию настояла пойти внуков в японское посольство и сделать запрос на поиски Клавдии Сергеевны, приложили фото пропавшей.

Заявление приняли, но сколько ни обращались потом в посольство – никаких результатов не было, даже фото в конечном итоге не вернули.

Чем кончил Жуч – не знаю. Будто бы он какое-то время сидел в китайской тюрьме. Потом я встречал информацию, Моисея Жуча арестовали во время чисток 1937 года и расстреляли в 1938-м. Тот ли это чекист или нет – неизвестно.

Алёша Баженов не вынес потрясения – расстрела отца, дядьёв со стороны отца и матери – сошёл с ума. Я его видел, когда было Алёше под тридцать. Жутковатая картина. В Драгоценке при японцах построили мельницу. Алексей часто ходил вокруг неё… Что-то бормочет, разговаривает-разговаривает сам с собой. Высокий, нескладный, голова к плечу наклонена, глаза в землю уткнёт, будто что-то ищет. Мы, дети, боялись его. Обязательно холщовая сумка через плечо… Принимался панически кричать, если на него направляли палку. Боялся – начнут стрелять… Года через три после войны Алёшу увезли в Харбин, там умер в психиатрической лечебнице.

Я рассказал Олегу о расстреле в Тыныхэ, Алёше Баженове, Топоркове, Жуче. Многих деталей на тот момент не знал, прочитал позже, когда появились публикации в прессе. В 1992 году встретился с Виталием Патриным, он тогда в первый раз приезжал в Россию из Австралии. Да мне и без его рассказа хватало информации, получил её от родителей, старших братьев, жителей Тыныхэ, Трёхречья. Если уж весь мир знал, тем более – трёхреченцы. Олег мне не поверил.

– Быть не может! – горячо возражал. – Чистой воды провокация. Известный приём, чтобы опорочить кого-то, надо под его марку сделать гнусность. Явно – это дело рук белогвардейцев! Сработали под наших! Ты ведь читал, что делали каратели Колчака в Омской области, в Тюменской. У мамы есть знакомая, её дядя был царским офицером, но воевал на стороне красных, попал в плен, так ему погоны прибили гвоздями к плечам! Взяли погоны царской армии и прибили. Дескать, ты должен такие носить. А у вас в Забайкалье каратели атамана Семёнова сколько крови пролили подобными устрашающими акциями?

Каратели Семёнова отличались беспощадностью, тут ни убавить, ни прибавить. Пример, тому Жуч. Кровь проливали каратели и казачью (тех, кто к красным перешёл) и мужичью… Откровенно зверствовали… Специально инородцев набирали – бурят, монголов, – да и наших хватало…

Я, конечно, не мог доказать Олегу правоту своих слов документальными свидетельствами. На тот период ими не располагал. Но одно такое появилось лет на десять позже у земляка Василия Чипизубова. Железобетонное доказательство. И даже не газетная заметка. Из советских органов (да ещё каких!) бумага. Чипизубов был человеком смелым, отсидел десять лет в лагерях. Трёхреченец. Не побоялся в самые махровые застойные семидесятые годы пойти в КГБ. Написал, что лично знал свидетелей карательной операции. А в 1935 году побывал на месте расстрела в Крестной пади, где односельчане в память об убиенных поставили поклонный крест. Указал точную дату карательной операции – 27 сентября 1929 года. И просил подтвердить факт разбойного нападения красноармейского отряда на русское поселение в Маньчжурии.

Что самое удивительно, КГБ не отписалось, не отмахнулось, был дан краткий, но убедительный письменный ответ: данный факт имел место.

Сам я не нуждался в свидетельствах. Я знал мать Алёши Баженова – Аполлинарию Ивановну. Она второй раз вышла замуж за моего дядю Иннокентия Фёдоровича, дядю Кешу. У него при родах в 1930 году умерла первая жена, та самая красавица полячка, привезённая в Кузнецово забайкальским казаком с немецкого фронта в качестве трофея. Дядя сошёлся с Аполлинарией году в тридцать первом. Перевёз их с сыном Алёшей и дочерью Варварой в Драгоценку. К Аполлинарии Ивановне из Хайлара приехала родная сестра Анастасия Госькова. И так получилось – Кокушины и с ней породнились. На Анастасии Ивановне женили моего другого дядю – Семёна Фёдоровича. Тут мой отец с дядей Федей постарались. Сосватали Анастасию, чтобы вернуть дядю Сеню к жизни, отвлечь от трагедии, происшедшей с женой, что зарезалась в Кузнецово, не выдержав издевательств чекистов. У дяди Сени с Анастасией родилось двое детей – Анна и Георгий, и живут они не где-нибудь, а в Омске. Анастасия с ними приехала, похоронена в Омске.

Госьковы из ясашных, так у нас называли метисов. У меня есть фотография с похорон двоюродного моего брата Михаила Фёдоровича. Ранняя весна тридцать шестого года, у гроба в ограде человек тридцать родни. Аполлинария Ивановна на переднем плане. И явно читается на лице наличие бурятской или тунгусской крови.

Дядя Кеша с Аполлинарией Ивановной и пяти лет не прожили одним хозяйством, что-то не срослось. В год, когда умер Михаил, они уже разошлись. Дядя Кешу домовитым не назовёшь, его тянуло в мужские компании, подолгу жил на заимке. Занимался только скотоводством, к хлебопашеству душа не лежала. Ничего не сеял. Любил жить сам по себе. Видимо, это Аполлинарии Ивановне не нравилось. Набожной была, а дядя Кеша, как я уже говорил, в Бога не верил…

И это ещё не всё в наших родственных связях с Аполлинарией Ивановной. Её дочь Варвара, как уже говорил, вышла замуж за моего дядю по маминой линии Ивана Петровича Патрина.

Варвара живёт в Австралии. Аполлинария Ивановна, когда в пятьдесят четвёртом началась эпопея отъезда русских из Маньчжурии, слышать не хотела о возвращении в Россию. Как и мой брат Митя, который готов был податься хоть куда, только не в Союз. Варваре в декабре 2009-го девяносто лет исполнилось. Я позвонил ей, поздравил. Живёт с дочерью Полиной, два сына рядом, мои двоюродные браться – Виталий и Владимир, которых уже упоминал. Муж, Иван Петрович Патрин, в сорок пятом был арестован сразу, как СМЕРШ появился в Драгоценке, проходил по особым спискам, как сотрудничавший с японцами. Он был мобилизован ими, прошёл военную подготовку в отряде Асано. В Союзе отсидел десять лет. Кстати, ещё одна сестра Аполлинарии Ивановны – Дарья – вышла замуж за японца, в сорок пятом с ним вместе бежала и умерла в Японии. Раскидала судьба…

Недавно узнал ещё один нюанс о Тыныхэ, касаемый моей родни. Тайну открыл перед смертью в 2002 году муж моей родной старшей сестры Тони – Пётр Павлович Банщиков. В карательной акции участвовал муж его тёти. Рядовой красноармеец после расстрела безоружных в Тыныхэ и Чанкыре дал дёру. Понял, больше не сможет выполнять такие приказы. Во время ночного марша, когда отряд спешно уходил к границе, выждал удобный момент и отстал. Места знал, свернул на дорогу, что вела к пустующей заимке. До следующей ночи там отсиживался, а потом по темноте тайком пришёл в деревню Верх-Кули к родственникам… Честно рассказал, как оказался в Трёхречье. Дезертировав из отряда, попал между жерновами. В Союз обратной дороги нет, и в Трёхречье, узнай казаки, что он из карателей… И те и другие не помилуют, попадись им в руки, и обе стороны будут по-своему правы. На семейном совете родственники решили: надо менять фамилию. Двадцать девятый год, легализоваться в Китае было нетрудно. Он взял фамилию Тимофеев. А был Опрокиднёв. Зигзаг судьбы: в один день опрокинулась вся жизнь. Тимофеев уехал подальше от Тыныхэ в Барджакон. Там женился… Умер Тимофеев-Опрокиднёв году в сорок четвёртом, естественной смертью. Знали о его тайне единицы.

Сомневаться не стоит: чекисты искали предателя Опрокиднёва, их агентов хватало в Трёхречье. В каждой из девятнадцати деревень имелись завербованные казаки. Приходящие разведчики тоже открыто крутились. А что не работать в идеальных условиях. Язык изучать не надо. Объезжает вроде как обычный мужик деревни, продаёт дары природы (в округе полно голубицы, брусники, смородины, груздей, рыжиков, подосиновиков с подберёзовиками) и на ус мотает, что и как. Покуривая, светские новости узнаёт. Это потом, через много лет, выяснилось, что за грибники-ягодники ездили по деревням. Кое-кто из них в сорок пятом в красноармейской форме появился в Трёхречье. Тимофеева Бог миловал, не попал в сети СМЕРШ. Родственники не проговорились, сберегли раскаявшегося карателя, а чекистам не подфартило вычислить. Узнай в тридцатых годах, что за птица скрывается под Тимофеевым, акт возмездия провели бы непременно. И не просто убили на месте. Выманили бы или выкрали.

Сын Тимофеева уехал в Австралию. И прожил там до глубокой старости. Думаю, мать поведала ему историю отца, почему сын и выбрал самую дальнюю точку от Советского Союза, отбывая «на целину». Из Трёхречья мало кто за океан отправился. Для деревенских жителей – из них не все паровоз видели, хотя КВЖД была рядом – Австралия представлялась краем света. Ехать через весь Китай на поезде, плыть на пароходе…

Отец Петра Банщикова – наш сват Пал Дмитрич Банщиков – не захотел уезжать из Китая. Ни в Австралию с сестрой (жену он схоронил к тому времени), ни с сыном в Союз. Боялся, вдруг чекисты вычислят, что он покрывал преступника-перебежчика Опрокиднёва, не доложил китайским властям, кто есть муж его сестры. Поэтому Пал Дмитрич посчитал для себя лучшим вариантом остаться в Китае. В Культурную революцию его хунвейбины взяли в оборот за русское происхождение. Русские всем как кость в горле. Схватили – и к стенке. Точнее, к дереву. Сейчас, дескать, мал-мала убивать будем. К счастью, дело кончилось инсценировкой. Над головой пули прошли. Как только сердце выдержало, ведь за шестьдесят ему было? Кое-как удалось после этого Пал Дмитричу вырваться в Союз. Жил в Кустанае, раза два приезжал к отцу в гости в Троебратное. Но так никому, в том числе и сыну, не сказал о Тимофееве-Опрокиднёве. Настолько всё скрывалось. Зять наш Пётр Банщиков в 1995 году отважился слетать в Австралию, тётю попроведовать, племянника. Там-то и узнал семейную тайну. Мне тоже не сразу открыл её, лишь через семь лет, перед самой своей смертью. Мы с ним вдвоём остались в комнате, не вставал уже.

– Павлик, – шёпотом мне говорит, – ты вот всё интересуешься, как мы жили, я тебе вот что хочу поведать…

И открыл семейную тайну…

Я Олегу Морозову рассказал о карательной операции. Водка язык развязала, промолчать бы даже из соображения – на день рожденья пригласили, а я затеял с комсомольским секретарём антисоветскую беседу. Олег кричит:

– Враньё! Чистой воды белогвардейская провокация!

Кстати, вскоре после нашей стычки с Олегом познакомили меня с земляком по Драгоценке Анатолием Фёдоровичем Федченко. Он был на двадцать лет старше меня, а в сорок четвёртом году возил на машине (был шофёром) Алёшу Баженова в Хайлар в психиатрическую лечебницу.

– Сильный был, – рассказывал, – два здоровых мужика еле сдерживали, если вдруг буйствовать начинал. И страшно боялся воды…

Подраться мы с Олегом не подрались. Я выскочил из-за стола, дверью хлопнул, по лестнице башмаками прогремел, чуть не до городка Нефтяников пешком прошёл, не мог успокоиться, в голове крутился спор, я продолжал что-то доказывать Олегу, внутри всё кипело: как можно жить таким слепцом?!

Одним словом, испортил Олегу праздник. На следующий день проснулся в прескверном настроении. И не от выпитого накануне. Первое, что ударило в голову: «Дурак, что я наделал?» «Всё, – думал, – хана учёбе». Как специально подстроено: пригласил, спровоцировал на разговор, а я, деревня-простофиля, раскрылся. Будто птенец желторотый. В армии замполит учебки, капитан Большаков, спрашивает:

– Кокушин, почему ты не комсомолец? Надо вступать!

Там не скажешь: «По идеологическим соображениям».

В школе я поначалу хотел в комсомол. Но был случай в 1955 году на уроке истории. Учителем, это в деревне Кривояш, был Останин… Сидели мы за одной партой с Мишей Мальцевым. И вот Останин что-то бубнит… Вместо правой ноги у него был протез. Я поначалу думал: фронтовик, воевал, получил ранение в бою. Для меня, пацана, все фронтовики – особый народ. Как же – смерти в лицо смотрели, фашистов били. Потом выяснилось: Останин по пьянке обморозился… Миша Мальцев вытащил комсомольский билет из кармана, подаёт мне: смотри. Он знал, что мы из Китая. Собственно, мы даже одеждой отличались. Ходили казачата в гимнастёрках. Блестящие пуговицы, два больших накладных нагрудных кармана, воротник стойка, подпоясывалась гимнастёрка или ремнём, или боевиком – узеньким кожаным ремешком. Он завязывался на узел, а на конце пластинка металлическая. Боевик – особая статья для молодых и форсистых казаков. Бляшечка какая-нибудь особенная… На ногах носили ичиги – сапожки из мягкой кожи, без каблуков, под коленом завязывались. На зиму у меня были унты из лося, прочнейшие и мягкие. Подошва из толстой кожи, без каблуков. Тёплые, конечно. Первый раз в унтах в школу пришёл, на меня смотрели, как на марсианина… Я комсомольский билет разглядываю, Останин увидел и на весь класс ругательным тоном:

– Комсомолец Мальцев, на каком основании вы даёте комсомольский билет сыну белоэмигранта?

На всю жизнь сделал антибольшевистскую прививку. Никогда не забуду его слова. Как было больно и обидно! За себя, отца. Какой он белоэмигрант? И почему меня надо сторониться?

И я зарёкся с комсомолом. Но на слова замполита капитана Большакова про себя думаю: а ведь тоже проходной билет в институт. В армии я твёрдо решил, демобилизовавшись, идти в вуз. Пишу заявление, отдаю Большакову. На комсомольском собрании взвода просят рассказать биографию. Я предварительно продумал ответ. Место рождения не Китай назвал, а КНР пулемётной скороговоркой выдал. С деревней и районом значительно проще, по-русски звучат: Трёхреченский район, посёлок Драгоценка. Драгоценка – это не Тыныхэ или Якэши. Сказал уверенно. Что выехали в Союз опустил, сразу перешёл на год окончания школы… И вот призван в армию, стою перед вами готовый вступить в авангард советской молодёжи. Невыгодные моменты замял для ясности, и никто ничего не понял.

Всегда был настороже, а с Олегом прорвало. Столько сил вложил в меня отец, так мечтал, пусть хоть один из детей получит высшее образование. Отправляя меня в армию, а потом в институт, наказывал:

– Павлик, только держи язык! Мало ли что! Не лезь на рожон!

Дома у нас понимали: власть в любой момент может круто обойтись. Как жалею, уничтожили все фотографии, где родственники сняты в казачьей форме. Ни одной не осталось. Было фото, даже два, Ганя на казачьих сборах. На одной держит Урёшку под уздцы. Вторая групповая: бравые парни в гимнастёрках, в папахах, с шашками. С добрый десяток хранилось в семейном альбоме. На одной дядя Семён в казачьей форме на коне…

Мама в один день приняла решение: нельзя держать такой криминал. И сожгла фото из Драгоценки…

С мыслью о том, что скоро вызовут в комитет комсомола института, или к декану, а то и к ректору, я жил несколько недель. Олега увидел дней через пять. На автобусной остановке стою, он подходит, руку подал как ни в чём ни бывало, перебросились несколькими фразами, подошёл автобус Олега, он уехал. Но и после этого я не был уверен, что пронесло.

Олег оказался порядочным, не стукнул. Он после защиты диплома остался в институте, работал освобождённым секретарём комитета комсомола, защитил диссертацию. Никогда мы с того раза больше с ним не откровенничали, не оказывались рядом в компаниях, и он ничем не намекнул о споре на дне рождении, будто и не было его…

А у брата Мити, того, что в вытрезвителе всю ночь кудряво материл Ленина, с началом перестройки появилась поговорка в ответ на сладкие посулы о новых временах: «Какой чёрт перестройка! Вы сначала пропастину из Кремля, из мавзолея, вынесите, а потом уж начинайте перестройку».

В корень простой человек смотрел.

Коллективизация по-китайски

В 1949 году, 1 октября, к власти в Китае пришёл Мао Цзэдун. Китайцы засучили рукава на социализм. Эскизы социальных преобразований Советский Союз предоставил, срисовывайте, братья-китайцы, и вперёд. На селе началась коллективизация. В Трёхречье первым делом она коснулась коренного населения. В Драгоценке прошлись карающим мечом по Китайской улочке. Скотоводством и землепашеством китайцы не занимались, зато были торговцы, сапожники, портные, фотографы и огородники. Первые огурцы всегда у них. Длинные, аппетитные. Идёт китаец пружинистой походкой по посёлку, на плечах коромысло, весь в движении, кричит: «Хозяйка-мадама, огурсы!» Картошку до русских не знали. Начали выращивать. Работяги, конечно. В Драгоценке обитали довольно зажиточные китайцы. Их начали шерстить. Конфискации подлежало всё – товар, капитал, заодно и жизнь… У китайских коммунистов ещё проще с коллективизацией, чем у наших, было…