Тума

Пётр торопливо застелил Степаново место медвежьей шкурой.

«Не то к хану повезут…» – дивился Степан, привычно не ожидая ничего, кроме подвоха.

Кухари стучали ножами. Из раскрытых кухонных дверей валил пар. Над кучей рыбьей чешуи, очисток и объедков густо брунжали огромные мухи.

У коновязи гнедой конь в дорогой сбруе обмахивался хвостом.

Журчал фонтан.

Минька довольно оглядел Степана, наряженного им, не по тёплой ещё погоде, в кобянку. Махнул Абидке рукой: трогай.

Повозка выкатила в раскрытые ворота.

Отставший было Минька скоро нагнал их на том самом гнедом.

Степан, чтоб не глядеть на Миньку, тут же, вытянув ноги, улёгся на спину.

Улочка была узка, горбата.

Пахло помоями и варёной кукурузой.

Несколько татарских женщин, несущих на головах тазы с бельём, прошли навстречу.

Игравший у дороги чумазый мальчик, завидев проезжавших, нагнал повозку и, упав на её край загорелым голым животом, болтал босыми ногами. Некоторое время он катился так, не глядя на Степана, будто тот был чем-то неживым, вроде снастей.

– Кул! (Раб! – тат.) – крикнул мальчик, сильно ударив Степана по колену, и спрыгнул прямо в лужу.

Минька, свистя, оглянулся на татарчонка. Тот ещё звонче свистнул в ответ, так и оставаясь посреди лужи.

Миновали сад: слуга, рус по виду, стоя за высокой оградой, стриг засохшие ветки черешни.

Показались вычурные, в два этажа, с многочисленными балконами и лестницами, татарские хоромы.

Проехали зелёные ворота, с начертанными на них многими белыми полумесяцами.

Близкая, открылась ставня. Из окна пахну́ло кальянным дымом.

Мелькнула белая тонкая рука: ногти были крашены тёмно-красным цветом.

Съехали с широкой дороги в сторону. Чавкая колёсами по грязи, со спуска на подъём, катили кривыми путями вдоль татарских лачуг.

Степан видел: везут в сторону Дона.

«Неужель на мен?» – думал насмешливо, сам себе не веря.

XI

В предпоследний апрельский день Степана пробудило небесное пение: вытягивая шеи, за чёрными, тягучими облаками кричали незримые птицы.

Он открыл глаза и сел на лавке.

Никаких птиц не было.

…не слухом, а существом своим осознал: городок вмиг очнулся весь. В сенцах уронила пустые вёдра выбежавшая Матрёна.

Били в котлы тревогу.

Иван кружил по куреню, сминая стеленную овчину, и безуспешно пытаясь запрыгнуть в шаровары. Яков, сидя на лавке, одевался так прилежно, словно был собственной куклой, – и только поглядывал в дверь: а где матушка, а когда придёт.

В соседних дворах заорал, загоношил скот.

Мимо куреня, надрывно крича, проскакали конные казаки.

– Беда, детушки, – сказал уже одетый отец будничным голосом.

Он стоял посреди куреня, проверяя, ничего ль не запамятовал.

Тут же колокол будто сорвался и покатился с горы, а человеческих криков, ржанья, воя, свиста стало в разы, обвально, больше.

…чужие трубы на той стороне Дона верещали так, как если бы в самом густом лесу каждое дерево обрело голос и возопило.

– Матрёну слушайте! – перекрикивая нисходящий на Черкасск ад, велел отец. – Скажет бежать – бегите, чада.

Не закрывая дверей и с Матрёной не простившись, вышел, и уже во дворе, вспрыгивая на коня, крикнул Мевлюду:

– Проломят – бегите на каюке!

Привычного «а-люб-ба!» Степан не расслышал.

– На валы пойду! – выпалил, тараща глаза, Иван, справившись наконец с шароварами. – Кто ж там явился-то?

– Смертушка, – по-взрослому ответил Яков.

…на валах городка шла свалка. Слышался непрестанный лязг, крик.

Всё ближе, накатывая, вгоняя в дрожь всю душу целиком, звучали чужие литавры, роги, цымбалы, набаты.

И лишь пушек и ружей казачьих слышно не было: пороховой запас в Черкасске закончился ещё в декабре.

Воздух сёк непрестанный свист татарских стрел. Всё чаще падали те стрелы посреди городка, утыкивая куреня и мостки, раня лошадей, скотину, казаков, баб.

Бешено лаяли во все стороны собаки. Металась домашняя птица, взлетая необычайно высоко и падая на бегущих казачек, тащивших на руках малых детей и пихавших впереди себя тех, кто мог бежать сам.

– Бросайте всё! – пронёсся охлюпкой казак, размахивая саблей. – Не сдержим поганых!..

…Степан увидел, как, завалив плетень, незнакомые воины с разных сторон окружают жилище Корнилы Ходнева.

И лишь спустя миг догадался: татарва!.. Уже пришли! Явились!

Матрёна, став посреди двора, странным, чужим, слишком высоким голосом крикнула:

– К протоке отец велел вам! На воду!..

Иван не шевельнулся. На боку его висела сабля, за спиной – карабин.

Матрёна беспомощно посмотрела на Ивана. Потом махнула рукой и некрасиво, по-бабьи, села на ледяную землю.

– …нехай нас всех тут побьют, – сказала.

Иван, зарычав, бросился к Матрёне: поднимать её.

…с базара бежали ночевавшие там торговые люди: московские – в распахнутых кафтанах, в заломленных на затылок шапках, персидские, сверкающие ошалелыми глазами, – в чалмах, эллинские, чернявые и губастые, – в шляпах с полями.

Повсюду валялись тюки с просыпанным товаром, уздечки, сёдла, гроздья ожерелий. То медно, то серебряно мигала в разгоравшихся огнях посуда, хрустел побитый хрусталь. Из пробитой бочки лилось в жирную лужу вино, пробивая в грязном песке тонкую, чёрную дорогу.

…Разины пробежали через расстеленную дорожку дорогого сукна к протоке.

В каюке их дожидался Мевлюд.

Увязавшийся за ними жеребец Ворон недолго трусил вдоль протоки, но поперёк его пути выкатилась повозка – и, сломав ось, завалилась.

Старуха несла вдоль воды кричащего годовалого ребёнка – дитя извивалось, указывая во все стороны растопыренными пальцами.

Калечного казака на бегу спихнули в апрельскую воду; он сразу канул, будто каменный.

Дребезг, лязг, визг слились в единый тошнотворный гомон: будто над адом подняли крышку. Пестрела огненными языками вода. Черкасский колокол стал неразличим и запропал в рёве.

С протоки казалось, что черкасский люд бежит во все стороны сразу, словно земля зашаталась и стороны света спутались.

Последнее, что Степан разглядел: кто-то, будто от шума, захлопнул раскрытые ставни в курене.

…толкнулись боками с каюком, где сидели дед Черноярец со старухой, их невестка, прочая разномастная сопливая Черноярцева поросль, самый старший средь которых был Ванька, а самый малой – меньше годочка, у невестки на руках; лез по матери, как по дереву, хватая её то за губу, то за ухо.

Протокой вышли на большое донское теченье. Погнали на самую средину, торопясь отстать подальше от берегов, чтоб не побили из луков.

Смертный гомон так и висел над ними, не отставая, кружа, изводя жутью.

…только за излукой – Мевлюд на удивленье ловко, хакая, грёб, – шум начал ослабевать. Лишь по воде будто бы тёк тихий гуд.

На ещё заснеженных берегах изредка показывались за камышами конные татары, но стрел не тратили.

…вскоре стал различим плеск воды. С берега раздалось стрекотанье одинокой птицы.

Матрёна смотрела в сторону невидимого уже, но дымящего пожарами Черкасска. Яков не шевелился. Мевлюд безмолвно плакал, не утирая слёз.

…Каюки и струги убегавших растянулись на несколько вёрст.

Одни отставали, другие гнали вперёд.

В рукавах и протоках расходились кто куда считал верней.

За Разиными так и шли Черноярцы; грёб Иван. Он рос длинным, рукастым, очень сильным, но в их каюке было больше людей.

Старуха Черноярца сидела, как чёрная безглазая птица.

…раздался выстрел; следом – крики; свист стрел; снова крики…

Разины пошли рукавом, уходя от засад.

Навстречу им выгребли Минаевы. Молча, как онемевшие, замахали руками, указывая на правый берег, в камыши.

Мевлюд, багровея сразу всем круглым безбородым лицом, закусив верхнюю губу, остервенело погрёб к тому берегу.

… ползком, черпая рукавами воду, братья Разины размяли посреди камыша дорожку и затянули каюк в камыши.

Влекли его всё дальше вглубь, в камышовые заросли, пока не пропали из вида вовсе.

…не слишком далеко раздался вопль и дурная предсмертная сутолока; и крики татарвы:

– Бу ере! Чек! Чек! (Сюда! Тащи! Тащи! – тат.)

…шумная суетня приблизилась.

Иван, сжав топорик, завалился на бок, ожидая…

Оказалось: Ивашка Черноярец с дедом затягивали в камыш свой каюк.

…у молодой их бабы вдруг вскрикнул – сквозь материнскую руку, зажимающую рот его, – младенец.

Дед Ларион хапнул ребёнка из бабьих объятий и тут же сунул, как полено, в стылую воду. Баба рванулась к Лариону, но дед безжалостно сгрёб всё её лицо в другую, раскорячившуюся пауком длань, сминая ей неумолимыми перстами рот, скулы, виски, как глину, другой же рукою продолжая держать младенца под водой.

Баба, теряя сознание, осела.

Спустя недолгое время дед вытащил из воды онемело обвисшую, побелевшую, в красных пятнах, клешню. Сжал-разжал кулак, разгоняя застывшую в жилах руду.

…к ночи вышли на каюке из едва проницаемой серой мари навстречу – нос в нос – казачьему, на стружке, дозору, державшему вёсла на весу, ружья наготове.

Не сумели уже ни напугаться, ни обрадоваться.

Кровь их закиселилась.

Якушка не переставая лязгал зубами.

В лице Матрёны не нашлось бы и кровинки, и губы её как растворились.

К станице Верхние Раздоры, откуда ходил дозор, татарва не пришла.

…в натопленном курене у белёной, набухшей жаром печи плоть их оживала.

Ивану со Степаном поднесли по ковшу крепкого вина.

Сжимали те ковши непослушными ладонями, лили неразличимое на вкус в стылые рты.

Под висками обрывочно застучало. Нехотя поползла красная кисельная жижа сквозь занемелую плоть.

Поднесли в плошке обжаренное, шипящее сало.

Ни пальцы, схватившие его, ни рты ожога не ощутили.

Начали жевать – глаза у братьев стали круглые, слюдяные.

Якушка всё лязгал зубами, и не мог ничего прожевать.

…укутав всех троих шкурами, Матрёна тоже, зажмурившись, выпила.

И, хоть не могла по-прежнему произнести ни слова, будто отрешившись от своего тела, деревянно пошла до хозяйки куреня в сени.

Вернулась, неся в руках сухие порты и рубахи.

Все трое её казаков безропотно разделись донага.

Матрёна развесила на печи насквозь сырые одежды.

Растёрла хлебным вином Якова, зажав его голову под мышку, чтоб не лязгал ртом. За ним – Степана, ставшего, без стыда, столбом пред ней. За ним – Ивана; и тот – дался.

…только потом занялась собой.

…крепко, потерянно спавшего Степана растолкал старший брат. Голос плохо слушался Ивана, он сипел:

– Слышь? Стёп? Шумят…

Заполошная жуть сжала сердце: вослед за Черкасским городком явились татарове в Раздоры!..

В курене трепетали лампады. Кто-то грохнул дверями, выбегая.

Матрёна с Якушкой спали в соседней землянке: надо было скорей разыскать их, не потеряться.

Всё происходило будто в тягучей одури.

Похватали высохшие кафтаны, влезли в тёплые рукава.

Ткнувшись друг в друга, стали на крыльце.

Горели, расплёскивая языки, факелы. Огромные тени проносились по лужам. Тоскливо, умученно ржали во тьме лошади.

Не стучали тулумбасы, не взвывали трубы, не громыхали ружья, не свистели стрелы, – не звучало того отчаянного хора, что со вчерашнего дня так и клокотал в голове.

Никто никуда не бежал.

Шла перекличка.

– Прокопий!

– Тута!

– Мартын!

– Слышу!

– Агей!.. Агей!

– …с лекарями Агейка!

– Емельян!

– Здеся!..

…двинулись на близкие голоса, к мятущимся теням.

Всё было как длящийся, обморочный сон.

Возле прокричали:

– С Черкасска!.. Горсть и ещё полгорсти! Вернулись! Засадной отряд! Весь день кружили с татарвой по степи!.. Насилу отбили их!

– Батька, батька, батька… – повторял беззвучно, одними губами, Степан, пробираясь меж присталых лошадей и задирая голову.

…грязные бороды, бесноватые глаза…

…лошадиные морды в кровавой пене…

Отец окликнул сынов сам.

Он был на чужом коне. Без шапки. Дробные выемки в изуродованной щеке забиты грязью.

Смотрели друг на друга так, будто виделись жизнь назад.

– …здесь? – спросил Тимофей, чуть склонившись и вглядываясь сыновьям в лица. – …Яшка с вами?.. Матрёнушка?..

XII

…по конскому ржанью, по густеющему навозному и сенному духу догадался: везут на конный торг.

Минька подмигнул:

– Пособишь подобрать лошадку, Стёпка? У вас, слыхивал, добрые базары в Черкасске… Ногаи пригнали утрось табун отборный. И кызылбашские люди торгуют, а у них товар случается – эх!..

…азовский конный торг был вынесен за городские стены.

Проехали мимо Дона, такого близкого, но дотянуться к нему было – как до матери во сне.

Издалека гладь водная казалась недвижимой. Камыш на том берегу был выжжен. Далеко виднелась степь, и над ней – несчётные облака. Над тем берегом висел беркут.

У конного торга стояли в ряд несколько едален и кофеен.

В гостевых клетях шумели.

Пахло жареной камбалой, овечьим сыром, зеленью, бараниной.

У кофеен, под открытым небом, сидели множество людей в тюрбанах. Одни курили кальян, другие дремали.

Неподалёку виднелся прогон, через который, верша счёт, загоняли лошадей.

Указывая путь повозке, Минька первым заехал в раскрытые ворота с той стороны, где торговали ослами.

Торговцы в татарских халатах сидели подле ослов на сене. Многие пили кофе. Высокие кофейники стояли тут же.

Миновали загон с пастушьими собаками. Собаки, безучастные ко всему, спали; лишь две молча бегали вдоль изгороди.

Степан примечал ногайские, турские, черкесские, славянские, греческие, кизилбашские, ляшские, сербские, цыганские лица и платья. Тюрбаны, замшевые калфаки, матерчатые буреки, башлыки, шубары, валяные колпаки, папахи, рогатовки, тюбетейки, – всё здесь мешалось, как в грибной жарёхе.

Разноязыкие выкрики были понятны ему.

Меж рядами ходили толмачи, громко предлагая помощь:

– Чингенелернен, ногайларнен, эрменилернен хонуша билирим! Кельдиниз эки аяхла, кетерсиз дерт аяхла! (Говорю с цыганами, с ногаями, с армянами! Пришли на двоих, уйдёте на четырёх! – тат.)

– Хандлюе для ляха, для русака, для вшелякего словэна, волоха и булгажина! В блонд не впровадзе, скшивдзичь не позволе! (Торгую для ляха, для русака, для всякого словена, для валаха и болгарина! Не введу в обман, в обиду не дам! – пол.)

Минька часто останавливался.

Минуя низкорослых, пузатых ногайских лошадей, смотрел иные породы. Не отвечая на поклоны и таратористую речь торговцев, призывал Степана разделить с ним радость.

– Взгляни, Стёпка! А?.. – кричал, и тут же торговцу: – Да отстань ты, рожа неумытая… Аз сам себе сынши. Заморенная, гляжу, кобыла твоя! Через кудыкину гору, что ли, довёл её сюда… Всех, кто навстречу шёл, обогнал на ей?.. Собаке оставь на праздник!.. Во-о-он к той пойдём приценимся лучше, слышу, зовёт меня. Стёпка? Слышишь, что зовёт?

Степан перетерял и перегубил лошадей несчётно, и хоть всякую бурушку свою и каурушку помнил, и прочих соловых, и буланых, и гнедых, и вороных тож, – но прикипать сердцем отучил себя. Однако восторг втайне всё равно настигал его, когда видел, как по тонким и сухим ногам лошадиным пробегает лёгкая дрожь.

Минька из притороченной сумы достал морковь – и сразу, криво сцепив пальцами, три крупные морквы кинул Степану:

– Сам не съешь всё, тебе ещё дам, побалуй лошадок-то, до какой дотянешься. Пусть погладят тебя губой, Стёпка!.. – Минька, наскоро отерев рукой морковку, с хрустом откусил, жмурясь, начал грызть.

…тот вороной, что привлёк внимание Миньки, был не ногайский, а кызылбашский.

Конь будто знал, что им любуются. Чуткие его уши в стоящем гаме, верблюжьем рёве, ослиных воплях различали всё, что касалось его: окрик хозяина, близкие удары хлыстов, раздававшийся поблизости собачий лай.

Спешившись, Минька подошёл к нему на чуть пригибающихся от восхищенья ногах. В холке конь был с него ростом.

С наигранным неудовольствием вороной пошёл по загону кругом, без упрёка неся сухую, точёную голову с удивительно прямой линией лба и переносья.

Минька следовал, как привязанный, вослед.

Угостил коня морковкой. Тот пошёл за ним, благодушно фыркая, изящно переставляя стройные, с длинными бабками, тонкие ноги. Минька зарделся.

– Стёпка, ты разглядел? – крикнул, оглядываясь на повозку. – Вот коник! В нём же руда бриллиантова течёт! У него, видно, Горыныч Змей в отцах!

…на подошедшего продавца, опознавшего русскую речь, и воскликнувшего – «Добырый! Кароший!», – Минька глянул хмуро, разговора не поддержал.

…сделали полный круг по торгу.

Минька вспотел, накричался.

Наскоро влюбился ещё в одного, валашского жеребца, и тут же к нему охладел за злой голос.

У ворот, перекрикивая оголодавших ослов, нагнулся с коня к Степану:

– Берём? Того? Змея сына Горыныча?.. Кня-а-ажеский!

Степан молча пожевал губами: не его торг.

…Минька кликнул сидевшего при воротах татарина – видно, ему знакомого. Тот споро подбежал. Склонившись, Минька долго пояснял: какого, за сколько.

– Артык олмаз, бак! (И не больше, гляди! – тат.) – крикнул вослед.

Дожидались в каменном караван-сарае, где Минька заказал овечьего сыра с бараниной.

Нетерпеливый, жуя на ходу, вышел на улицу, будто и не волнуясь, что Степан сумеет уковылять или с кем перекинуться запретным словом.

…едва оставшись один, Степан поднял голову, чтоб оглядеться, что здесь за люд; сразу поймал на себе острый пригляд татарчонка, стоявшего неподалёку. Неотрывно, как суслик, он глядел на Степана.

…когда час спустя Степан, придерживаемый возницей, усаживался в повозку, там лежали: чёрной кожи седло, изукрашенная сбруя, боевые стремена, потник, попона.

Минька, стоя у повозки, всё перебрал, перетрогал, помял, понюхал.

Остался предоволен.

…в тюремном дворе, привязывая восхитительного кызылбашского вороного к столбу, Минька говорил Степану:

– Ты пока посидишь, а он тебя дождётся тут. Голос запомнил его? В окошко слушай, как зовёт. Как пожелаешь выйти, он и тут… Имя сам дашь, али мне?

Степан сидел на краю повозки, дожидаясь молдаванина, и покачивал больною ногой.

– Всё гадаю… – ответил. – Тебя самого-то как звать, Минь?

Минька прищурился, решая. Собрав брови и посуровев голосом, сказал твёрдо:

– Мехмет. Мехмет моё имя.

– Султанское, – уважливо кивнул Степан. – Здоров будь, Мехмет… А меня как звать станут – подобрал?

Минька не слишком доверчиво оскалил одну сторону рта, вглядываясь в Степана. Решившись, вкрадчиво предложил:

– Сулейман?

– Мыслишь, так? – Степан задумался.

Минька молчал, выглядывая в Степановых глазах насмешку, однако веря ещё в удачу.

Задрав в темнеющее небо голову, где летала чайка-хохотунья, Степан погрезил:

– …встретились два казаченьки, Мехмет один, другой Сулейман… Песню б такую сложить, да?..

Минька проморгался.

– Никак, потешаешься? – спросил.

…молдаванин спешил к повозке, волоча носилки.

Кызылбашский конь прядал ушами, слыша перестук рукояти носилок по дворовому камню.

Глава третья

I

И открылось ещё одно.

Сколько бы ни было смерти, жизни всегда остаётся на семечку больше.

Даже когда выгорело всё – проглянет зелёный стебель посреди липкого пепла.

В очередном мае, получив государево жалованье, длинным, гружёным караваном потянулось казачество на оставленные черкасские островки.

Везли те струги три сотни казаков с Монастырского Яра и самого Черкасска, выживших тогда, в ночь адову. И с ними шли с верхних станиц казаков три сотни, решивших уйти на низ. И ещё три сотни было решивших оказачиться пришлых с украин руських и литовских.

И сотня нанятых работников с Воронежа, и с иных городков.

На месте поджидали их дозорные, да караульные, да работные люди, сплавлявшие по Северскому Донцу и Дону лес до Черкасска.

Городок явился глазам, как оставленный на год пир, растасканный птицей и зверем.

То, что не пожрал пожар и не разметали татаре, – унесло водополе.

…собрали первый круг.

Вынесли знамёна.

Вышли Наум и Осип, есаулы и старшина.

В праздничном облачении, с тяжёлым нагрудным серебряным крестом, торжествующий поп Куприян отслужил молебен, испросив у Господа сберечь от нового поруганья столицу казачью. Вразмах обдал кропилом казаков. Богомол Ивашка Черноярец катил за ним на возке бадью с освящённой водою.

Раскопали подвал войсковой избы. В подвале так и сидел на цепи казак-конокрад, мертвец в лоскутах шаровар. Нательный крест его на серебряной почерневшей цепке налип к грудной кости. Христос сторожил его живого во всех муках, а теперь оставался и при упокоенном.

Тужь о случившемся позоре выбил из сердца первый удар топора.

Ещё час – и заколотила в сотню топоров новая черкасская жизнь. Понёс по сырой земле ветер первую смешливую стружку.

К вечеру черкасский пустырь обратился в стан.

Свиньи, коровы, лошади, собаки, козы паслись вперемешку.

Дрались, не зная своих участков, молодые петухи.

…всяк вернувшийся черкасский казак помнил свой баз и свою горотьбу.

След в след протаптывали казаки свои прежние тропки.

Спешно ставили на прежнем месте часовенку.

Возводили мостки, тревожа одичавшую лягушачью братию.

Вода убывала – жизнь прибывала.

Кладбищенские мёртвые, пережившие одиночество, ликовали, заслышав голоса живых. Павших негоже оставлять надолго: у них свой страх.

Живые пугаются мёртвых, мёртвые тоскуют без живых.

…к вечеру второго дня казалось: то, что казаки не поспели отстроить, – подрастает само.

Спали по три часа, но стук топоров не смолкал и в ночи.

Костры горели непрестанно, дразня степное зверьё.

Явился вдруг рубленый город: деревянная стена вкруг, а смотровая башня – выше прежней.

Бабы безжалостно чистили бьющуюся в руках рыбу.

Дед Ларион Черноярец покрикивал на внуков. Молодая баба, потерявшая дитя в апрельской воде, ходила брюхатая другим.

Корнилы Ходнева служки ухитрились в протоке притопить целую лодку, полную добра. Теперь Корнила вытянул её.

Тимофей тоже раскопал загодя прирытое: кувшин с камнями да монетами.

От всего разинского двора сохранились – груша да свая.

Едва было закончено с часовней и раскатами, Тимофей заложил по серебряной монетке под четыре угла и приступил к стройке куреня.

Татарин Мевлюд, пятнадцатилетний Иван, четырнадцатилетний Степан, Якушка да два воронежских работника: всё ладилось.

Васька Аляной, наскоро сотворив себе шалаш, обмазав стены кизяком, покрыв крышу бурьяном и поставив земляной стол, заключил, что до следующей большой воды ему иного не потребуется, – и отправился к Разиным.

– Ак-ку-у-уля… что шьёшь не оттуля? – то приговаривал, то покрикивал Аляной, сидя на стрехе.

Тяжело проболевшая зиму Матрёна снова смеялась и говорила без умолку.

Курень ставили на сваи вдвое выше прежних. Выкрасили стены жёлтой глиной. Вдоль куреня возвели балясник, который Аляной назвал галдареей.

Горницу обили досками.

Отец развесил на стене саблю, пищаль, пистоли, пороховницы, дорогую конскую сбрую. Жильё ожило, засеребрилось.

…когда первый раз в пахнущем новью курене накрыли на стол, Аляной, углом поставив выгоревшую бровь, посетовал:

– …ежли татарове пожгут в сей год – крышу переложим, как я сказывал.

– Чтоб тебя, Васька! – замахнулась тряпкой Матрёна на него.

Аляной не шелохнулся, и только заметил, косясь на Тимофея:

– У тебя баба дерётся, гляжу.

…семь дней спустя по прибытию, 417 казаков – в том числе Разин-отец, побратимы его Аляной, Вяткин и Корнила Ходнев – на шестнадцати стругах ушли к Азову.

То были самые утешные поиски из многих памятных. На третий день взяли под Азовом три каторги с товарами. На шестой, погромив ногайский улус, захватили 807 голов ясыря, а к тому по три тысячи овец и лошадей. На десятый вернулись – ни погибших, ни пораненных средь казаков не оказалось.

День пробыв дома, Тимофей отправился с артелью рыбалить; сынам же велел идти на достройку пережабин, проточных мостков.

…едва завершили – Матрёна напомнила за отцов наказ рыть ледник.

Мевлюд с воронежцами тем временем возводили амбар, котух, овчарню, птичник.

Степан с Иваном исхудали. Неутомимая самогуда Матрёна – и та притомилась.

Иван в какой-то день затосковал: из работы любил он лишь ту, что берётся нахрапом. Отлучившись на час, сгинул до ночи.

Вернулся – словно охмелелый, и глядел маслено.

Провозившись с ледником в одиночку, Степан озлел. Толкнул стоймя Ивану лопату, сказал:

– Я посижу.

Иван копнул прямо у ноги землицу – и хитро спросил: