скачать книгу бесплатно
Падаю на пол, выискивая взглядом Саню, и нахожу его, прижавшегося к стене спиной, сидящего на корточках в грязной воде, озирающегося по сторонам и, кажется, видящего людей, готовых его убить.
– Саня! – ору я и тяну вниз руку.
Андрюха Конь, расставив ноги, стоит надо мной, полосуя из пулемета туда, где вот-вот… должны…
Саня, бросив автомат, подпрыгивает, цепляясь двумя руками за мою ладонь, за пальцы мои, за рукав, и я чувствую его цепкую, живучую, жаждущую силу. Но тут же эта сила исчезает, сходит на нет, и Саня, простреленный насквозь, разжимает свои пальцы, и я не в силах его удержать, и мне незачем его держать…
На затылок, на спину мне падают тяжелые гильзы, выплевываемые из пэкаэма.
Внизу, на первом этаже, смеются люди, я слышу их смех.
– Сдохните, мрази! – ору я в пролом. – Мы всех вас выебем!
Кто-то снизу стреляет в потолок.
Мы бежим с Андрюхой Конем к своим, к выпадающим в окно, в грязь и дождь пацанам.
Снизу, с первого этажа, тянет дымом, сквозняком разгоняет слабую гарь по этажам, по коридорам.
На площадке несколько трупов, кровища, кишки, неестественно белые кости, куски мяса – видно, снизу пальнули из «граника». Кто-то визжит неумолчно.
Никто никого не прикрывает.
Семеныч – вся безумная рожа в крови – подгоняет оставшихся пацанов. Кажется, он рыдает, у него голос, словно он рыдает…
Кто-то выпихивает раненых, те бестолково валятся за окно.
Андрюха Конь остервенело смотрит на происходящее, пытаясь понять, почему все это происходит, почему все лезут в окно, зачем…
– Давай! – толкаю я Андрюху Коня.
Кажется, он отвечает: «Я не вылезу», – или: «Я не полезу». Наверное, последнее.
Я ору на него, не понимая, что ору, возможно, вообще не произнося слов.
И рыдающий голос Семеныча…
Андрюха Конь морщится, сплевывает, поправляет на плече ремень ПКМ, выворачивает на площадке, тяжело ступая в чьи-то размотанные внутренности.
– Я через дверь выйду, – сказанное я понимаю по его губам. Он сказал это для себя, ни для кого больше.
Семеныч не останавливает его.
Старичков толкает Филю, но пес вырывается, не хочет прыгать. Старичков выпрыгивает один. Филя жалобно смотрит вниз, долго примеривается, прежде чем прыгнуть, но кто-то пинает его, и Филя, лязгнув зубами, выпадает.
Чтобы выпрыгнуть, надо присесть. Присаживаюсь. Перед глазами кривые, в чьей-то крови, зазубрины стекла. Слева – берцы Семеныча, тяжело вдавленные в кровавую лужу, в ошметки человечины, от которых, кажется, идет пар…
Внизу, в воде, под дождем лежат – никуда не бегут, никуда не плывут – пацаны, наваленные друг на друга.
Оглядываюсь, вижу спину и белые плечи Андрюхи Коня, спускающегося по лестнице, стреляющего куда-то в дымную тьму, где слышны гадливый ор и гортанный хохот.
И еще собачий визг слышу, визг подстреленного пса.
Вылезаю, чувствуя теменем, хребтом оконный проем… выпадаю, кувыркаюсь, с брызгами и чмоканьем падаю, не понимая куда… на податливые, скользкие, сырые спины… сразу теряю автомат, кувыркаюсь еще, прыгаю, отталкиваясь ногами, приземляюсь на руки, как убогое млекопитающее, решившее стать рыбой… пытаюсь избавиться от скрюченных белых и сырых пальцев, и спин, и оскаленных голов… с визгом дышу, и дождь бьет в лицо – в глухое, слепое, обрастающее жабрами и теряющее веки лицо…
Как много трупов!
Валюсь в воду в надежде нырнуть и плыть, невидимый, по дну оврага, подальше от «почивальни»… Взбиваю руками ледяную воду и грязь. Сжимаю грязь в руках, скольжу ногами, толкаясь. Не получается, не получается уйти на дно. Здесь по колено воды. На дне чавкающая, илистая почва, и ноги путаются в кустах и сучьях.
Путаюсь и вязну…
Как здесь передвигаться, Боже?!
Пытаюсь бежать по воде, ноги двигаются медленно, берцы засасывает, ничего не вижу вокруг, ничего не понимаю. Брызги, и дождь, и автоматный гам.
Глубже, тут чуть-чуть глубже, быть может, по пояс воды. Падаю, хлебаю грязь и воду, потому что дыхания нет, воздуха нет, легкие вывернуты наизнанку.
Вырываюсь из-под воды на свет, пытаюсь бежать, перед глазами прыгает, качается школа, и разбитое окно, из которого я только что выпрыгнул, и завал трупов под окном…
«Чего? Куда я? Почему школа передо мной?»
Разворачиваюсь, двигаюсь в другую сторону, тяну себя, цепляясь за кусты, сдирая кожу с ладоней.
Резко уходит почва – проклятая, гнилая, засасывающая почва уходит из-под ног, валюсь в воду, бью всеми конечностями, ползу по дну, отталкиваюсь ногами, пытаюсь плыть… Здесь глубоко, но плыть дико, дико, дико тяжело.
Скидываю разгрузку, крутясь в воде, беспрестанно хлебая воду, кашляя, снова хлебая… Плыву, толкаю по-лягушачьи себя ногами.
Нет сил, сил больше нет.
Ухнуло. Показалось, будто из-под воды вылетел некий радостный подводный дух. Бьет в лицо грязью, меня переворачивает, толкает в грудь, ухожу под воду.
«Меня не убили», – ясно стучит в голове.
…На одной ноге нет берца, голая ступня чувствует дно…
Лениво шевелю руками, мозг тяжело и сладко саднит, словно переполняя голову, готовый выплеснуться…
«А я ведь тону…»
Лениво, лениво, лениво…
Тяжелые веки, красное тяжелое зарево под веками. Внутренности рывками, с каждым горловым спазмом, с каждой попыткой вдоха заполняются грязной, тяжелой водой… Вода теплая. И выдохнуть нет сил.
Голая нога, пятка моя чувствует дно. Нет моего тела, тело растворилось, только живая белая пятка и жилка на ней – мерзнет…
«Толкнись ногой!»
Вылетаю на поверхность, с лаем хватаю воздух, плашмя бью руками по воде, разодранными, рваными на лоскуты ладонями.
Вижу, я вижу человека.
Уйдя под воду, помню, что видел человека.
Стегающий по воде тяжелый дождь…
Тяжелый дождь, стегающий по воде, тысячи тяжелых капель – вижу, странно близко вижу. Только что видел грязную подводную тьму, а теперь – капли по воде.
– Егор! Плыви, Егор!
Двигаю руками, ногами, слушаюсь кого-то, кто тянет меня за шиворот.
Монах, это Монах.
Двигаю, дергаю конечностями…
Вдыхая и выдыхая, лаю сипло, визгливо.
Бьюсь в падучей на воде, на грязи, долго, долго.
Дергаю, дрыгаю…
– Егор, не лупи руками! Егор! Стой! Стой! Здесь мелко. Сиди.
Держась распахнутыми руками за кусты, сижу…
Рвет, меня рвет. Не в силах поднять глаза, равнодушный ко всему, нет, не смотрю, просто вижу, как в воду рывками изливается из меня дурная, густая жидкость.
Монаха тоже рвет.
Нас колотит и рвет… Все тело дрожит. Кусты, за которые держусь, гнутся и ломаются в руках, падаю на четвереньки, стою на четвереньках.
Изо рта изливается, с рыданием изливается изо рта рвота. И длинная, неотрывная слюна висит на губе.
Дышать трудно. Внутренности мои, кажется, разорваны, все кишки перекручены…
Сажусь, сморкаюсь грязью… Рука пляшет у лица, ледяная рука пляшет, дрожит, трясется, чужая рука… Протираю глаза.
Школы не видно, она на той стороне оврага, далеко…
Ничего не страшно. Кто бы ни пришел, что бы ни сделали с нами – ничего не страшно.
Сидим по пояс в воде, нагнув головы, вцепившись в ляжки ледяными, скрученными, кровоточащими пальцами. По спинам, по затылкам бьет дождь.
Пытаюсь еще раз сплюнуть. С онемевшего безвольного языка свисает слюна. Все тело мое, онемевшее, сошедшее с ума, колотит, лишь под языком горячо…
Выстрелов уже не слышно. Темно…
Слюна сладкая…
…Было нераннее сентябрьское утро, навстречу по тротуару шли алкоголики и молодые мамы с колясками; и те и другие имеют обыкновение появляться на улице именно в это время.
Припухлые физиономии алкоголиков и лица молодых мам вызывали во мне нежность; у пьяниц они были иссиня-серого цвета, у женщин – бледно-розового.
Алкоголики топали деловито, им очень хотелось, чтобы все думали, что они идут на работу. Завидев меня или другого молодого человека, они всматривались в нас, определяя для себя, уместно ли позаимствовать у встречного несколько рублей, скажем, на хлеб.
Мамы смотрели вперед, старательно объезжая канавы и лужи, взгляд их был одновременно преисполненным смысла и отсутствующим – мне кажется, такой взгляд у Девы Марии на иконах. Женщины тихо покачивали своими располневшими после родов бедрами, познавшими тяжесть плода.
В знакомом дворике, куда я бесхитростно свернул от алкоголика, намеревавшегося за счет моего видимого благодушия обогатиться на пару монет, все тот же, что и два месяца назад, юноша носил ящики с овощами, в ящиках лежали огурцы.
Во дворе я увидел старых своих знакомых – колли, мальчика и девочку.
Отец-колли был счастлив. Хозяева выпустили его из вольера, он вертелся во дворе, ища, с кем бы поделиться прекрасным настроением.
В вольере, нежная и заботливая, суетилась мать-колли, вокруг нее дурили три щенка – два в основном черных, один в основном рыжий. Мать давно оставила попытки собрать их вместе и только изредка полаивала, не строго, но жалобно.
Почти обезумевший отец, казалось, не замечал семейных проблем, непослушанья детей и мне, медленно подошедшему, улыбающемуся, тут же поднес небольшую сухую палочку, вихляя даже не хвостом, а всем рыжим пушистым ласковым телом. Я принял палочку и, повинуясь его восторженному взгляду, откинул насколько мог. Отец подпрыгнул, будто хотел ее поймать еще в воздухе, и, касаясь земли тонким изящным мушкетерским носом, помчался искать, пролетел дальше, чем нужно, схватил другой, мало похожий сук и принес его мне, счастливо подрагивая всем телом.
– Вот где была твоя девочка! – радовался я вместе с ним. – Рожала она! – Я ласково прихватил за шиворот, приобнял пса, чувствуя ароматное роскошество его шерсти. – Домой ее увели, а ты тосковал, да? Ах ты, псинка моя…
Он снова сбегал за палкой и принес ее; когда я выдернул сучок из его рта, на языке пса осталась черная, как мне показалось, сладкая весенняя грязь. Розовый язык его вяло и влажно колыхался, как флаг.
Дашу я дома не застал.
А через два дня был в Моздоке.
«Сколько мы здесь сидим?..»
– Монах! Сколько мы здесь сидим?
– Не знаю… Полчаса… Или час…
У меня часы на руке, неожиданно вспоминаю я. Запястье левой руки чувствует браслет.
– Пойдем… На сушу…
Ноги тяжко ступают по грязи. Неудобно идти в одном берце… Снять? Сажусь в воду, снимаю. Монах, стоя рядом, ждет.
– Оружие есть? – спрашиваю я.
– Нет…
Встаю, смотрим вокруг, сырая темнота… Пошел легкий, мелкий, жесткий снег.
Едва выговаривая буквы, спрашиваю:
– Школа там? – и указываю.
– Нет, вроде вот там…
