скачать книгу бесплатно
Я несу ее как лекарство больному. Присев на корточки рядом с Кизей, с нежностью смотрю, как он пьет, клацая зубами о кружку. Тут же подаю ему лепесток лука и бутерброд с безглазой рыбинкой.
Вернувшись к столу, пью сам как воду.
Пацаны пригубляют по очереди.
– Ну, когда за нами приедут? – ругается кто-то, ни от кого не ожидая ответа.
Кто-то, бродя по «почивальне», закуривает. И тут же в «почивальню» бьет снайпер – пуля, чмокнув, входит в стену.
Закуривший поднимает с пола сигарету, которую, чертыхнувшись, выронил.
– Курить в коридор, – говорит Столяр. – И жратву разнесите пацанам.
На улице совсем стемнело. Стрельба то в одной, то в другой стороне города учащается, не стихает. Иногда одиночными или короткими очередями бьют по школе.
Курим, осыпается пепел, сшибаемый корявыми, не разгибающимися после долгих трудов указательными пальцами… Иногда кто-то появляется в темных коридорах, бредет. Узнать, кто это, можно только с нескольких шагов.
«Сейчас влезет в школу какая тварь, разве углядишь… Самоубийца, весь надинамиченный…»
«А я ведь человека убил», – думаю устало и не знаю, что дальше надо думать.
«Человека убил», – повторяю я, словно вслушиваясь в эхо, но эха не слышу.
– Егор, часы есть? Будешь до трех дежурным. Обходи посты, чтоб никто, как вчера… После трех тебя сменят, – это говорит Столяр.
Киваю.
Сижу на корточках, медленно докуриваю. Понимаю, что Столяр не видит, как я кивнул, но говорить лень.
«Даша».
«Где-то есть Даша».
«…есть Даша?»
Рядом сидит Скворец. Спросить у него?
Неприязненно морщусь, не понимая, откуда она взялась – неприязнь, что она, к чему, зачем…
Скворец не шевелится.
За сутки я так привык к тому, что он рядом. Мы даже не разговариваем, иногда касаемся плечами, иногда переглядываемся. Он так молчит хорошо, и я точно знаю, что он всегда на моей стороне, когда я кричу на кого-то, прошу парней о чем-то. И когда молчу, он тоже на моей стороне. Или я на его? Почему я все время о себе думаю? Нет, все-таки он на моей…
Разносим пацанам банки с консервами.
Прислушиваемся к пальбе.
Пацаны жадно глотают пахучую массу – говядину или рыбу.
Опять хочется есть.
Мы идем со Скворцом вниз, к Хасану: может, хоть там накормят?
Слышен говор внизу.
– О! Егорушка! Родной! – Столяр, заметно поддатый, встречает меня радостно: – Ну как?
Я не знаю, о чем именно он спрашивает, но тоже улыбаюсь. Лиц друг друга мы почти не видим, но улыбки слышны в голосах.
– Всё хорошо. Загадили только всю школу. Может, место какое определим?
Столяр не отвечает, наливает мне в кружку дурнотно пахнущей горилки – он принес еще один пластиковый пузырь.
Пью, передаю Сане.
Тот, захлебнувшись, кашляет.
– Ну-у… – гудят пацаны разочарованно, каждый считает своим долгом ударить его по спине. Плохиш дает оплеуху. Саня отмахивается от него недовольно.
– А чего? Всем можно тебя бить, а мне нет? – смеется Плохиш.
Появляется откуда-то тушенка, ее держит на широкой ладони Вася. Заедаем.
Что-то говорим о происходящем, много материмся, кажется, что только материмся, изредка вставляя глаголы или существительные, обозначающие движение, виды оружия, калибры. На каждую «Муху», на каждого «Шмеля», летевших в наши бойницы, раскурочивших школу, приходятся россыпи дурной, взвинченной, крепкой, как пот, матерщины.
Поминаем пацанов, снова материмся…
Немного, почти истерично, смеемся, вспоминая, как гранаты, что бросали чичи, бились о сетку и летели вниз.
– Мы, пусть пацаны меня простят, хорошо еще отделались, бля буду! – говорит захмелевший Плохиш. – По уму, нас всех тут должны были уже положить…
Столяр выспрашивает у Хасана, куда можно отсюда уйти через овраг. Все замолкают. Хасан подолгу молчит, не отвечая. Он часто так делает: ему зададут вопрос, он паузу тянет – усиливает значимость ответа. Сейчас все ждут его слов с нетерпением. Но он, похоже, искренне затрудняется.
– Я всё здесь знаю. Но я не знаю одного – где… боевики. Куда идти? К ГУОШу? Или в сторону Черноречья? В заводской район? К Сунже? Везде можно нарваться. Причем на своих.
Все молчат.
Где-то в стороне заводской комендатуры слышна серьезная перестрелка.
Школа тиха. Раздается бульканье горилки. Повторяем – по кругу. Говорим что-то несущественное…
Идем дальше по школе. Чувствую себя бодрее. Водка – славная отрава.
Никто не спит. Все надеются, что утром за нами приедут.
Монах хмур. Он вглядывается в темь за окном, стоя у бойницы. Я встаю рядом с ним и долго молчу. Отстранившись от бойницы, закуриваю, пряча сигарету в ладонях. Табак вновь обрел вкус.
– Сереж, а правда, Бог есть? – спрашиваю.
– Есть, – отвечает он безо всякой ненужной твердости, так, как если бы я спросил у него, есть ли у него рука, ухо, глаз.
– А зачем Он?
Монах молчит. Ему не хочется со мной разговаривать. Кажется, что Монах часто разговаривал со мной мысленно, пытаясь меня убедить в чем-то. И, наверное, уже так много всего сказал, что понял: без толку мне что-то объяснять.
– Чтобы люди не заблудились, – отвечает Монах.
– Это живым. А мертвым?
– А ты как думаешь? – спрашивает он вяло.
– Я не знаю… Бог наделяет божественным смыслом само рождение человека – появление существа по образу и подобию Господа. А свою смерть божественным смыслом должен наделить сам человек, – говорю я.
«Тогда ему воздастся», – хочу добавить я, но не добавляю. «Иначе зачем здесь умирают наши парни…» – хочу я сказать еще, но не говорю.
– Это, что ли, смысл? – спрашивает он, кивнув за окно.
Там, я помню, лежал труп.
– Божественный смысл… – тихо повторяет за мной Монах. – Ты очень много говоришь о том, чего не способен почувствовать.
Спустя несколько часов я укладываюсь спать в «почивальне». Брожу и рвусь во сне, как в буреломе.
Приснились слова. Кажется, такие: «Бог держит землю, как измученный жаждой ребенок чашку с молоком – с нежностью, с трепетом… Но может и уронить…»
Проснулся.
– Уронить, – повторил я внятно.
– А? – зло спросил кто-то.
– Уронить, – отвечаю.
XI
Филя ест блевотину Старичкова.
На улице опять льет. Стоит тупой, нудный, наполняющий голову мутью шум воды.
Под утро ранило еще одного пацана из взвода Столяра, в бок срикошетило пулей.
Ему так плохо, что все боятся – умрет.
У Амалиева вылезла черная густая щетина – впервые за всю командировку он не брился два дня подряд. Он смотрит на осипшую рацию.
Непроспавшиеся, с красными глазами, подрагивающие в ознобе, ждем: быть может, Семеныч приедет за нами.
Город всю ночь горел, дымился, беспрестанно стрелял. Что там происходит, а?.. Может, уже убили всех? А кто стреляет?
Хочется есть. Кошусь по сторонам, вижу на полу несколько пустых консервных банок. Пожевать бы что-нибудь хочется, корку хлеба или лимона.
Шнурки, обращаю внимание на свои шнурки. Кажется, что они кислые на вкус, их можно пожевывать и посасывать, гоняя по рту приятную солоноватую слюну. Откуда-то из детства помню об этом. Рот наполняется слюной. Глотать ее, почему-то холодную, не хочется. Сплевываю.
Курю на голодный желудок. Дую на серые пальцы. Вижу свои неприятно длинные грязные ногти. Не поленившись, лезу в свой увязанный рюкзак за ножницами. Никогда не выносил длинных ногтей, даже ночью просыпался, чтобы постричь, если, проведя рукой по простыне во сне, чувствовал, что отросли.
С щелканьем ножниц на грязный пол падает кривая мелко струганная роговица, сухая мертвечина.
Слышна тяжелая стрельба. Не хочется вставать, идти смотреть – кто там стреляет, куда стреляет, зачем стреляет. Подумав об этом, бросаю на пол слабо звякнувшие ножницы, встаю, иду.
– Три «коробочки» на дороге! – докладывают наблюдающие. – Движутся в нашу сторону.
«А может, за нами едут?»
Останавливаюсь, чувствую, что дрожат руки, но уже не от страха, нет – от волненья за тех, кто едет к нам, и еще, наверное, от усталости.
Еще не дойдя до поста, слышу гам, крики, стрельбу из автоматов.
Забываю, что устал, не выспался, голоден. Кто-то обгоняет меня. По невнятным суматошным голосам понимаю, что на дороге наши – наверное, Семеныч, они уже близко, и по ним стреляют. И по школе тоже стреляют. Опять стреляют, сколько можно?..
Вхожу в помещение, съежившись от брезгливой дурноты. Запах пороха, и железа, и пота, битый кирпич, битое стекло и этот беспрестанный грохот – чувствую, вижу, и слышу, и не хочу чувствовать, не хочу видеть, не хочу слышать. Но руки уже сами снимают автомат с предохранителя, и патрон уже дослан в патронник.
– Прикрывайте, ребятки, плотнее прикрывайте! – это голос Семеныча, я слышу его по рации и вздрагиваю, не понимаю сам от чего – наверное, от ощущения счастья, готового, подобно тяжелой рыбе, вот-вот сорваться, кануть в тяжелую воду.
Хочется высунуться в окно и бить, и бить безжалостно и без страха, ведь нас просит Семеныч – командир, который приехал за нами, нас, непутевых, забрать.
Три бэтээра – едва выглянув, я сразу вижу три бэтээра на дороге и бесконечную грязную сырость, и дождь, и дым, и одна из «коробочек» горит. Прочь от нее спешат бойцы, волоча за руки раненого.
По бэтээрам стреляют прямо из дома у дороги – полощут в упор.
Наверное, еще из хрущевок стреляют, гады.
Все начинает заволакивать дымом, наверное, угодившие в засаду бросили шашки.
– Семеныч! – выкрикивает кто-то из наших.
Да, это он, наверняка: прямой, с крепкой спиной, с трубой «граника» на плече. Он бьет в упор в дом, где сидят чичи. И теряется в дыму, больше его не видно.
– Берите выше! – кричу я стреляющим рядом со мной пацанам, боясь, как бы не порешили своих, не видных за дымом.
Рядом цокают пули, я не прячусь. Не знаю, боюсь или нет. Просто какой смысл прятаться, если уже не попали. Тем более что стреляющие по школе бьют наугад. Слышу – Столяр вызывает Хасана:
– Внимательнее! Подъезжают «коробочки». «Коробочки»! Внимательнее! Понял, нет?
– Понял он, понял, – отвечает Плохиш.
Дым порывами рассеивается. Один бэтээр горит, двух других нет.
«Где они? – думаю, усевшись, снаряжая магазины. – Должны уже приехать».