Домик на дереве

«Папа, что происходит?» – спросил я.

«Я не знаю, мать твою. Не знаю» – ответил он, кипя от ярости; схватил пульт и швырнул его в телевизор. После этого резкого встал с дивана и вышел на балкон. Закурил».

«Мама, – теперь уже спрашивала моя сестра, – почему товарищ Силин сказал, что мы, армяхе, враги, которых нужно уничтожить?».

– Мама не ответила, – рассказывал Гриша. – Не смогла ответить. Ее лицо покраснело, а в глазах застыли горькие слезы, слезы от непонимания, от несправедливости бренного мира. – Он убрал со лба выбившую прядь волос. – В ту ночь нам было не уснуть. Мы с сестрой лежали в постели и слушали родительский спор на повышенных тонах, доносившийся через тонкие стены дома. Мама предлагала, немедля, собирать вещи и уезжать из страны, пока гнев нацистов не обрушился на них со всей нечеловеческой силой. Отец называл ее сумасшедшей и просил успокоиться, мол, ничего страшного не произойдет, мол, они нечистокровные армяхе, мол, они такие же романдцы, как и все остальные, поэтому ничего с нами не сделают. Тем более, убеждал он, я – главный хирург в этом городе, кто, мол, посмеет посягнуть на мою свободу? – Молчание, задумчивое, с грустным вздохом. – Отец, верующий в свою неприкосновенность, авторитет, заработанный долгими годами труда, глубоко ошибся. Суровая правда больно ударила его под дых. Всех нас ударила. Тех, кто считали себя романдцами и которые были отнесены в черную графу «армяхин».

Гриша рассказывал, как его семье – и ему соответственно – в один прекрасный день сделали горячие наколки-отметины на лбах (большая буква «А»), которые говорили сами за себя: вот идет армяхин, отброс общества, который не достоин жить в Романдии и который не достоин, чтобы с ним здоровались, помогали, обслуживали и так далее и тому подобное. Это было начало конца. Сначала армяхам запретили ходить в кино, в театр, посещать общественные парки и литературные скверы, появляться на массовых мероприятиях, посвященных знаменательным событиям. Потом их не стали впускать в магазины, в лавки, где отоваривались романдцы (если владелец магазина впускал хотя бы одного армяхина, то он автоматически становился для партии врагом, который пошел против их воли, и его могли без суда и следствия расстрелять; так было сплошь и рядом). Позже всех армяхин, без исключения, поголовно, убирали с руководящих – и не только! – должностей в государственном аппарате, из учебных заведений, больниц, правоохранительных органов; отец Гриши, к его негодованию и непониманию, был первым в списках на увольнение. В одночасья все лишись работы, даже те, кто держал собственные лавки и предприятия, потеряли их, потому что пришли чиновники, олицетворяющие нацистское государство, и на законных основаниях забрали то, что им не принадлежало. И ладно бы на этом все остановилось, дальше было только хуже. Государство этих, как выразился Силин, мягких мер стало недостаточно, мало! и они перешли к тому, что и задумывали: к жестким мерам, которые предполагали изгнание и уничтожение армях. Девятого апреля N-года по всей стране были проведены погромы; отряды ЦЦ вместе с горожанами, внезапно ожесточившимися на своих соседей и друзей армяхского происхождения, вламывались в чужые дома и мародерствовали, уничтожая память и воспоминания, хранившиеся в каждом доме, в каждой квартире. Некоторые солдаты ограничивались обычными погромами, другие, всласть поразбивав чужое имущество, поджигали дома, третье – приходили, чтобы нанести увечья мужчинами и насиловать женщин. В том же месяц прошла массовая отправка армях в концлагеря. Часть армях, которым не хватило мест в лагерях, демонстративно расстреливали на городских площадях. И только верхушка, привилегированная и очень богатая, смогла с помощью связей и огромной суммы денег депортироваться из страны, за океан, в благонадежную Аменигу.

– Нам еще повезло, что нас солдаты просто выдворили на улицу, причем без побоев и угроз, а потом зашли в дом и повеселились там на славу. Мать благодарила Всевышнего, что они не стали поджигать дом. Когда отряд солдат сделали свое грязное дело, они извинились перед отцом, и ушли. Не успел я зайти в дом, как вдруг к горлу подкатил комок с кулак, отчего стало трудно дышать. Мать с сестрой и вовсе заплакали. Отец молчал, на удивление не нервничал, не сквернословил, просто ходил по разрушенному дому, скрестив руки за спину, и с тоской смотрел на погром, на осквернение его жилища. Женщины еще долго не могли отойти от увиденного и пережитого, а мы с папой начали самую долгую, самую больную для сердца приборку – мы собирали нашу жизнь и выбрасывали ее в мусорку. Боже, как же это было тяжело! Тяжелее, чем тебе кажется, Саша. Все, что я когда-то любил – фарфоровую статуэтку, подаренную на день рождения, коллекцию миниатюрных машинок, подборку любимых журналов, памятные фотографии – исчезло, превратившись в осколки прошлого. А знаешь, что самое было отвратительно в этот день? Никто, ни один горе-сосед не зашел к нам и не сказал слов соболезнования, слов поддержки. Никто. Им было безразлично, что с нами сталось и что станется в ближайшем будущем. Всё, мы для них враги (а всего несколько месяцев назад были друзьями) – и точка! Так сказал Силин, так продиктовала Партия, так повторяли романдцы и они не в праве кому-то доказывать, что семья оных совсем не такая, как другие армяхские семьи, она хорошая, что она не заслуживает всех этих бед. Так же они были не в праве с ними здороваться; у них одно имелось право – избегать их, ибо мы стали прокаженными.

Не прошло и нескольких дней, как на мою семью, несчастную и потерянную, обрушилась новая беда. Сестру, Азочку, избили до смерти. А знаешь почему? Из-за двух буханок хлеба, которые она хотела взять в долг в местной хлебопекарне «У Розы». Хлебопекарню держала Роза Владимировна, особа властная, наглая и зловредная, обладающая огромной силой убеждения, властью. Она была лично знакома с моими родителями и постоянно продавала нам хлеб за цену вдове меньшую, чем на ценниках. Когда «Времена» изменились, эра сменилась другой эрой, она перестала с нами знаваться. Мы для нее превратились в бестелесных призраков.

Азу была упорной и не понимала, что ей грозит опасность, если проявлять настойчивость, показывать индивидуальность, человечность. Ведь мы, армяхе, в одно мгновение переродились из людей в нелюдей. В тех, кто ниже собак по социальной лестнице и поэтому не имели ни прав, ни свободы, ни мнения, ни слово. Говорят она начала отчитывать, унижать Розу Владимировну, которая не желала вступать с Азу в разговор. Роза, выслушав сестру, вышвырнула из хлебопекарни. И ладно бы на этом остановилась. Нет, ей этого было мало. Она вызвала отряд ЦЦ, навешала им лапши на уши, не стесняясь лгать при сестре. Та совсем обезумела и набросила на Розу Владимировну – и за это проступок лишилась жизни. Они забили дубинками ее, не думая сжалиться. Что она такого сделала? Что? Почему они так жестоки? Но к чему эти вопросы. В этом чертовом мире все набекрень, хладнокровное убийство теперь в порядке вещей. Человеческая жизнь и гроша ломанного не стоит. А что такое одна жизнь в жизни государства? Одним больше, одним – меньше.

Узнали мы о смерти Азу от восьмилетнего мальчугана, живущего по соседству. Он единственный, в силу своего возраста, не понимал, почему ему вдруг запретили общаться с этими милыми и добрыми людьми, которые всегда при встрече угощали его конфетами и вкусными печеньями. Как сейчас помню, стрелки только перевалили за шесть вечера. Азу ушла за хлебом в пятом, мы еще не успели ее потерять. Она лежала на проезжей части – машины лениво объезжали ее, никто и не думал останавливаться – подле лавки, которую Роза Владимировна благоразумно закрыла. Я не сразу ее узнал. ЕЕ лицо… было обезображено… не лицо, а один сплошной кровяной синяк, заплывший и опухший. Пока я сидел на земле, не веря, что Азу больше нет, что ей не исполнится восемнадцать лет, и она не поступит в институт, как такого желала, мать истошно рыдала в объятьях отца.

– Дальше только хуже, Саша. – Гриша вытер слезы; закурил. – Говорю, а сердце так сжимается, отчего хочется провалиться под землю и больше никогда об этом не вспоминать. Ты не знаешь, как вернут все на круги своя? Что б у меня был дом, семья, прежняя жизнь?

– Построить машину времени?

– Было бы здорово.

Он продолжил свой рассказ:

– Я не знал, что можно привыкнуть к людскому неуважению, осуждающим взглядам, презрению, равнодушию. А, казалось бы, как к такому можно привыкнуть? Оказывается, можно! Это не так страшно, если сравнить с массовыми демонстративными казнями на площади Силина. Казнили тех, кто был невиновен: стариков, женщин, инвалидов, душевнобольных. Всех, кто был бесполезен в концлагерях. Отец каждый день пытался вывести нас с матерью из страны, но все его попытки были тщетными. От него отвернулся каждый, хотя многие были обязаны отцу крепким здоровьем, даже жизнью. Человек – существо неблагодарное, быстро забывающее хорошие дела.

Мы жили две недели в страхе. Каждый день ждали незваных гостей, которые уволокут нас к площади Силина и растерзают. И вот когда отчаяние настолько сдавило наши грудные клетки – когда понимаешь, что все бесполезно и что бы ты ни делал, тебя все равно ждет неминуемая погибель – отец решил действовать. Он разбудил нас глубокой ночью и сказал, что сегодня мы попытаемся бежать из города. Мама сразу же запротестовала, доказывая отцу, что ничего не выйдет, отряд ЦЦ усиленно патрулирует город и его границы. Чего ждать, кричал на нее отец, смерти? Мама ничего ему не ответила, лишь отвернулась, чтобы скрыть слезы. Я знаю, продолжил отец уже спокойно, это опасно и не гарантирую, что у нас получится сбежать, но и сидеть, сложа руки, я не собираюсь, пускай мне лучше выстрелят в спину, чем повесят на площади перед глазами сотен зевак.

Отцовский план был изначально обречен на провал. Он сам это понимал, но почему-то проигнорировал последнюю толику здравого смысла. Видимо, действительно не хотел, чтобы его прилюдно казнили. Мама тоже быстро сдалась и пошла на поводу отца. А может, она где-то глубоко внутри, в душе, верила, что есть крошечный шанс остаться в живых, сбежать из города и надеяться, что в другом не убьют… а там глядишь и граница. Свобода! Собрав в сумки все самое необходимое – документы, золото, деньги и кое-какие вещи с продуктами – мы в четвертом часу ночи выдвинулись в путь.

Все пошло не по плану сразу же, как только мы вышли из дома. Мы были замечены соседом, который с утра пораньше решил выбросить мусор в контейнер, стоявший возле дома. Конечно, он нас узнал и подивился нашему ночному шествию. Просто он виду не подал, якобы, не заметил нас и быстрей-быстрей в дом. Я больше чем уверен, что он позвонил «куда надо». Ведь не пройдет и двух часов, как мы окажемся в машине отряде ЦЦ, в качестве заключенных. Удивительно еще то, что мы прошли через весь город и были пойманы уже в лесу, в непосредственной близости от границ города. Кстати, отец ошибся… солдаты ЦЦ не отстреливали бегущих из города армях. Они делали так: отлавливали и сажали за решетку до очередной массовой казни, которую так полюбила национал-социалистическая партия.

Нас продержали взаперти два дня, даже не думая кормить. Две миски с водой – и то была радость. А потом пришел товарищ Власов, оберштурмбанфюрер, попросил всех выйти из камеры. В камере нас было семеро. Еще четверых, избитых и еле живых, приволокли на следующий день. Семья – мать, отец, два брата-близнеца шестнадцати лет – тоже, как и мы, побежали на поиски лучшей жизни. Глупцы! Власов внимательно осмотрел каждого заключенного и сказал, что забирает с собой мальчугана, то есть меня, и двух близнецов, мол, пригодятся в лагерях, хорошая (а главное молодая) рабсила. Остальных – казнить, как ненужный скот.

Все произошло так быстро, я даже не успел проститься с родителями. В последний раз. Не сказал ни слов благодарности, ни слов любви. Ничего. Меня грубо схватили, закрыли рот рукой и вывели на улицу, где нас поджидала грузовая машина с открытым кузовом, в котором были сотни армях, преимущественно молодых и здоровых, годных для тяжелой физической работы.

Меня перед тем, как затолкать в кузов, пару раз брякнули по голове. Чтобы я шибко не капризничал. Я лежал ничком на металлическом полу кузова. Помимо армях в кузове сидели четверо солдат, направив на нас дуло автоматов.

Выбраться оттуда, живым, было нереально. Но мне каким-то чудом повезло: мне удалось сбежать, при этом не сломать ни ноги, ни другие части тела, как и не получить несколько смертельных ранений. Ты представляешь, я выпрыгнул через борт кузова, когда машина была на ходу… мы как раз ехали по проселочной дороге, с одной стороны тянулся лес, с другой – небольшое село. Приземлившись в траву, не чувствуя ни боли, ни сомнения, ни страха, я ринулся в лес, петляя, уходя от свистящих пуль, выпущенных солдатами прямо из остановившейся машины. Я был уверен, что они так просто не отпустят меня и пока не убьют, не успокоятся. Но я, к счастью, ошибся. Они не стали из-за меня заморачиваться и двинулись дальше в путь.

Я бежал и бежал, пока силы не оставили меня. Рухнув наземь, я дал волю эмоциям, чувствуя, как по телу растекается боль от безумного прыжка в преисподнюю.

Так я прожил в лесу два дня, чуть не сгинув от голода.

На третий день, утром, я проснулся от собачьего слюнявого языка. Открыв глаза и увидев перед собой морду овчарки, я инстинктивно вскрикнул. Собака испугалась больше чем я – и отпрянула в сторону, продолжая вилять хвостом.

«И кого ты тут нашла, Лайла?» – послышался в нескольких метрах от меня грубый мужской голос с хрипотцой.

Все, подумал я, конец моей истории, пора прощаться с жизнью, они нашли меня.

Но мне надо было сразу догадаться, что это не солдат, дабы если бы меня нашла бойцовская собака, обученная убивать армях, то она вряд ли стала бы лизать мое лицо, чтобы я проснулся; скорее всего, вцепилась бы в шею мертвой схваткой – и поминай, как звали. Мужчина оказался фермером с необъятной спиной и сильными руками, ростом под два метра и с такой ступней, что тебе и не снилось – сорок девятый размер, не меньше. На нем свободно сидела хлопчатая рубаха с красными квадратами, заправленная в штаны цвета хаки. Он взглянул на собаку, подозвал ее к себе, та покорно подбежала к его ногам и уставилась на хозяина. Фермер присел, погладил и похвалил овчарку, отчего та завиляла хвостом еще учащенней, сильней. Лишь потом он бросил взгляд на меня и спросил, кто я и что тут делаю. Я не стал врать. Какой смысл говорить что-то, если в это все равно не поверят? Я сказал, что армяхин и сбежал от отряда ЦЦ, который хотел меня отправить в концлагерь.

– Любой бы убежал. – Ни осуждения, ни злости, ни отвращения в голосе. Он смотрел на меня не так, как другие люди, нормально, как на человека. – И давно ты в лесу? – Я просто кивнул, не став вдаваться в подробности. – Голоден?

– Да, – ответил я.

– Я так и знал. Пойдем со мной, малыш. – Он протянул мне свою большую руку и помог подняться с земли. Заметив мое замешательство, он сказал. – И не бойся. Меня не надо бояться. Я ничего не имею против других национальностей. Тем более против беззащитных детей.

Он привел меня в свой дом и на «славу» накормил. Свежеиспеченный домашний хлеб с яичницей после долгих недель голода показались едой Богов. Мне в мгновение ока стало лучше, тело налилось утраченной силой и энергией. Да и окружающий мир расцвел в более радужных цветах.

В фермерском доме царствовали простота и скромность, но в тоже время тепло и уют. Было явно как день, что фермер, которого, кстати, звали Федор, тут жил не один. И действительно не успел я подумать об этом, как в дом зашла его жена славянской внешности с русыми волосами, заплетенными в широкую косу, и большими голубыми глазами, которые строго впились на меня, а потом на Федора.

– Кто это? – спросила она, уперев руки в бока. Как сейчас помню, на ее лице застыла жуткая гримаса. Она была готова убить мужа, который притащил в их дома незнакомца, да еще с такой запретной физиономией.

– Это мой новый друг, – спокойно ответил он. – Его зовут Гриша.

– Друг? – Ее правый глаз дернулся. – Можно тебя на минуту?

– Я слушаю.

– Наедине!

– Не надо кричать, дорогая. Зачем мне вставать из-за стола, если я знаю, что ты хочешь сказать? Он – армяхин. Ты не ошиблась. Гриша сбежал от солдат, которые хотели его увести в концлагерь. Я нашел его в двух ста метрах от фермы. Точнее Лейла его нашла. Я накормил его, потому что не мог поступить иначе. Уж прости.

– Ну и дурак! – выругалась она и вышла из кухни. Потом где-то хлопнула дверью.

– Не обращай внимания, дружок. С женщинами такое бывает. Пройдет.

– Я могу уйти, если…

– Куда? – Я задумался и пожал плечами. Я впервые осознал, что теперь мне некуда идти и не к кому. Я был сиротой и бездомным. – Поживешь пока здесь.

– Но…

– Это не обсуждается. Я так решил. Поможешь мне по хозяйству. Что умеешь? Хотя не отвечай, не надо. Всему научу, если придется.

Таким вот чудесным образом я нашел для себя новый дом, в котором сначала мне были не рады (жена фермера, Людмила, избегала меня, не разговаривала), но со временем все изменилось, причем в лучшую сторону; мы нашли друг с другом контакт и создали что-то общее и цельное, связывающее только нас троих, живущих под одной крышей. Прижились да попритерлись, как сказал Федор. Я считаю, что Людмила изменила свое мнение по отношению ко мне по трем причинам. Первая причина – я героически затушил внезапно воспламенившуюся баню, вторая – я не дал фермеру убить кота Ваську, который напрудил в его домашние тапочки, третья – я работал с утра до позднего вечера на фермерских участках, не требуя ничего взамен. Возможно, были и другие причины, я не знаю и не могу знать. Главное ведь, что она потеплела ко мне и даже полюбила меня. Да-да, друг, полюбила. Часто обнимала, иногда целовала, готовила то, что я хотел, заботилась обо мне, как мама.

Я прожил у них год. Спокойный и по-хорошему размеренный. Лишь однажды приходил патруль, чтобы осмотреть дом (благо, что их дом был построен отдельно от других ферм, вдалеке от посторонних любопытных глаз). Мы были готовы к проверке, так как ждали ее почти целую неделю. Меня спрятали в мешок из-под картошки. Чтобы не бросалось в глаза, мой мешок обложили другими мешками, заполненными картошкой. Всю проверку я просидел в подвале и молился, чтобы меня не нашли. Мои молитвы были услышаны, солдаты ЦЦ ушли ни с чем.

Я уверен, что если бы не сглупил, то так бы и жил себе, не зная проблем и одиночества. Но я в очередной раз потерял то, что было дорого для моего сердца. И сколько мне еще придется потерять в этой жизни? Ты никогда не задавал себе таких вопросов? Наверное, нет. А я вот постоянно об этом думают. Думаю, что произойдет завтра, через неделю, месяц. Смогу ли я приходить в ваш домик или же нет? Станете вы моими друзьями или нет? И сколько продлится наша дружба: день или два года? И что будет потом? А будет ли это «потом»? Или уже ничего не будет впереди?

Такие мысли угнетают. Лучше не думать и не загадывать. Порой себя осаживаю, говорю, мол, не грузись по поводу будущего, думай о настоящем, живи моментом и используй его на полную катушку. Но говорить-то одно, а вот делать… хочется какой-то, знаешь ли, постоянности, уверенности в том, что завтра ничего не рухнет, что тебя не поймают и не казнят.

Прости, я отвлекся.

В общем, я потерял на некоторое время бдительность и был за это наказан. После тяжелого трудового дня в поле, заранее отпросившись у Федора, я рванул к реке, чтобы освежиться в прохладной воде. Голый по торс, в рваных шортах, босиком, я бежал навстречу гаснувшему солнцу по лесной тропке, которую обступила высоченная трава, в которой бурлила своя неведомая для глаз человека жизнь. Спустившись с довольно-таки крутого склона, я судорожно разделся догола, бросив шорты с трусами на притоптанную траву, и издавая восторженные крики, окунулся в чистейшую реку. Вынырнув на поверхность воды, прибывая в неописуемом блаженстве, я услышал звонкий девичий смех. Я посмотрел в ту сторону, откуда лился смех, и к своему вещему стеснению увидел двух девчушек, которые сидели на бережку реки, ласкались в лучах вечернего солнца. Скинутые мной шорты с трусами были всего в нескольких метрах от них. Вот позор-то, подумал я, разделся прямо при девчонках и даже не заметил их. Я снова ушел под воду, как рыбацкий поплавок при наживе, пытаясь смыть стыд.

Мне ничего не оставалось другого, как только плавать и плавать, в надежде, что они в скором времени уйдут. Но они, как назло, не уходили, даже не собирались. Я тебе, Саша, больше скажу: они поджидали, когда я выйду. А я, знаешь ли, не собирался снова сверкать наготой при девчонках, поэтому продолжать наматывать круги. Если бы я был рыбой, то, наверное, выиграл бы это сражение. Но я был обычным теплокровным человеком, и проиграл. Не став больше издеваться над и так переохладившимся организмом, я подплыл ближе к берегу и попросил девчонок уйти или хотя бы отвернуться. Они не согласились и захихикали.

– Я уже продрог, черт бы вас побрал! – выругался я. – Имейте совесть.

– Кто тебе мешает выйти из воды и согреться на солнце? – дерзила одна из девчонок.

– Вы.

– Раньше мы тебе не мешали, а сейчас что изменилось?

– Раньше я вас не видел.

– А ты закрой глаза, – через смех посоветовала мне вторая девчонка.

– Очень смешно! – Я злился. Это и понятно. Кто бы на моем месте не злился бы? – Сейчас лопну от смеха! Валите отсюда!

– Ишь какой командир тут нашелся! – фыркнула одна.

– Даже не мечтай, – вторила ей подруга.

– Ааа! – вскрикнул я, чтобы выпустить скопившийся внутри пар. – Почему вы такие трудные? Нравятся, когда другие мучаются? Так?

– Свое мнение оставить при себя.

– Да, оставь при себе.

– Откуда вы вообще тут взялись?

– Не твое дело, – синхронно ответили они.

Что мне еще оставалось? Пришлось перебороть стеснение, стыд, уязвимость. Когда я начал выходить из воды, я прикрывал руками свое достоинство. Подойдя к сухой одежде, хитрые девчонки поднялись с земли и приготовились бежать, с удивлением глядя на меня.

– Все увидели? – спросил я. – Понравилось?

– Ты армяхин что ли?

– А что невидно?

На их лицах застыла маска страха.

– Побежали Светка, он опасен!

– Очень опасен… и очень зол! – крикнул я им вдогонку, отчего они завизжали.

От их визга я сначала засмеялся, но потом смех перешел в горький стон подбитой охотником птицы. Я был пойман, снова в сетях. Я снова потерял то, что обрел.

***

– Ты что, больше не вернулся к тем людям, которые тебя приютили? – спросил я у Гриши, который печально кивнул головой. – Но почему?

– Я не хотел навлекать на этих добрых людей беду.

– Беду?

– Девчонки ведь не умеют держать язык за зубами. Тебе ли не знать? Я знал, что они растрезвонят по секрету всему свету, что видели купающегося в речке армяхина. Об этом узнают горожане. А если узнают горожане, значит, узнает и вездесущая партия. Цепная реакция, знаешь ли, произойдет. Дело дойдет до проверок. Причем проверки, как пить дать, станут дотошными и вероломными. Ни один мешок и ящик не останется без внимания. Так что спрятаться в мешок, как прошлый раз, мне бы не удалось. Нет, спрятаться-то я мог в мешок, но меня нашли бы. И что тогда? Либо повешенье, либо трудовая каторга. Моя судьба, в общем-то, была ясна. А что бы сделали с теми, кто скрывал в доме армяхина? Я нисколько не сомневался, что это означало лишь одно – расстрел. И если бы я вернулся в тот вечер в дом, где скрывали «врага» больше года, я бы вынес Федору и Людмиле смертный приговор. Это была бы моя плата за их доброту и милосердие? Нет, решил я, не пойду я на это… они сохранили мне жизнь, почему тогда я должен забрать жизнь у них?

– Ты принял это решение сразу же, после того, когда тебя поймали девчонки?

– Да.

– Ничего себе. – Я был восхищен его мужеством и отвагой. Принять такое тяжелое решение за несколько минут – не каждый сможет. А смог бы я? – И потом ты скрылся в нашем городе, в заброшенном селе?

– Ага. Скрылся там, где думал, что не будет проверок. – Гриша заговорчески улыбнулся, посмотрев на меня. – В действительности все вышло немного иначе. Появился некий Саша и начал докапываться до истины.

– И докопался, – с гордостью заметил я.

– Да, ты оказался крепким орешком. Очень настойчивым. Не испугался ни моего страшного грима, который я дотошно наносил на лицо, ни костюма с крыльями, ни взрывных веществ, ни устрашающих предупреждений. Ничего! А я так старался оттолкнуть тебя и твою компанию от себя. Ведь дружба со мной ничего хорошо не принесла бы. И я уверен, что не принесет. Лишь беды и проблемы. А они тебе нужны?

– Я умею хранить чужые секреты, а ты умеешь маскироваться.

– Если бы я умел, как следует, маскироваться, то наверняка бы вы меня не заметили и не начали бы за мной следить. Верно, я говорю?

– Верно, – согласился я.