Домик на дереве

– Когда это?

– Неделю назад. Когда на площади Силина забили до смерти ни в чем неповинных людей!

– Это ты сейчас говоришь о тех предателях, которые получили по заслугам?

– Кто сказал, что они предатели?

– Мой отец. Моя мать. Мой дед. Все говорят, что они предатели.

– И ты им веришь?

– Да, знаешь ли, верю. А кому, если не родным верить?

– А ты знаешь, что они сделали?

– Ну да… они вроде бы нарушали наше романдское единение… что-то типа того. Я особо не вникал.

– А я видел, как их убивают романдцы. Мой отец! – И из глубин души вырвался отчаянный крик, раненный и больной. – И я хорошо вник, почему их так жестко, на глазах миллионов романдцев, убили.

– И почему, умный ты наш?

– Они говорили не те слова.

– И как тебя понимать?

– Они высказали свое мнение, которое не совпадало с мнение большинства людей – и их убили. Убили! И ты считаешь, это справедливо?

Степан не отвечал, задумался; я спросил у Насти:

– А ты как считаешь? Разве правильно, справедливо убивать, когда мыслишь по-другому, никак все?

– Я не знаю. Наверное, нет.

– Несправедливо! – ответил я за них. – Может, наш друг тоже мыслит по-другому?

– Может, это и так, – согласился Степан, – но откуда тебе знать, что он не убил кого-нибудь, например?

– Я хочу верить, что он не такой.

– И к чему все эти вопросы, Саша? – Настя поймала мой взгляд, далекий от ревностной влюбленности. – Что толку знать о том, кто сам не хочет о себе рассказывать? Где он, твой несправедливо осужденный друг?

– Он скрывается, – ответил за меня Степан. – А если человек скрывается, значит, ему есть что скрывать.

– Да ну вас, вы мне противны! – обозлился я. Оказалось, что не только я.

– Раз мы тебе противны, мы уходим, – не на шутку рассердилась Настя и взяла за руку Степана, и они пошли к выходу. – Иди к своему новому другу!

– Забудь уже о нем, – посоветовал мне Степка.

– Предатели!

– Это ты предатель! – не унималась Настя. – Променял нас на не понять кого!

На такой славной ноте мы и расстались; они ушли домой, а я остался в домике на дереве, в гордом одиночестве.

***

Выкурив три папироски, я, все еще сгорающий от злости (злился я больше на себя), достал из-под груды газет потрепанную тетрадь – и начал строчить одно предложение за другим. Высказаться в письменной форме, было отличным подспорьем излечить неприкаянную душу от терзаемых мыслей, блуждающих, наслаивающихся друг на друга и мешающих вздохнуть полной грудью. Откладывая в сторону тетрадь с ручкой, я чувствовал себя намного лучше, можно сказать исцеленным. Очередная сигарета показалась ароматной и сладкой, да и жизнь, окружающая меня, наполнилась буйством красок, вакханалией звуков и магией запахов, перемещенных от розы ветров. Прогнав из остова чувств злобу, всегда смотришь на мир, на его невидимые границы по-другому, с волевой надеждой на то, что все будет так, как ты этого захочет.

– Надо извиниться перед друзьями, – вслух сказал я, и собрался было идти домой, как вдруг постучали в дверь; я вздрогнул. – Входите, открыто.

Снова постучали, так же скромно, неуверенно, с сомнением.

– Входите! – крикнул я и напряженно посмотрел на дверь. Тишина. – Ну, Степка, твои шуточки!

Я бросился к двери, открыл ее нараспашку и увидел перед собой далеко не Степана. Это был он, «Дитя тьмы» собственной персоны! Он стоял неподвижно и смотрел на мое взволнованное и ошарашенное лицо, спрятав руки за спину. Я тоже замер, не веря собственным глазам и не зная, что сказать; ни словечка не мог из себя вытянуть.

– Ты… – только и мог вымолвить я.

– Я. – Его лицо было все в саже, а тощее тело скрывали черный плащ, черные брюки и черная футболка, на голове – потрепанный парик с длинными черными волосами. – Можно войти? У меня к тебе разговор.

– Да, – ответил я, отругав себя за не гостеприимство. – Входи. Будь как дома.

Он вошел, скинул дырявые туфли, под которыми оказались босые ноги, потом снял плащ, пропахший костром, лесом и потом, повесил его на гвоздик, прибитый к доске – и спросил:

– А где твои друзья?

Я не ответил, так как прибывал в другой прострации; я все еще не верил глазам, думал, что это мое бурное воображение; что такого не могло быть, чтобы сам экс-инопланетянин, пришел в этот дом поговорить со мной один на один – тет-а-тет! Нет!

– Саша, очнись!

Он коснулся моего плеча, отчего я вздрогнул, вернувшись в этот бренный мир, в домик на дереве.

– Что? – встрепыхнулся я и машинально одернул руку.

– Не бойся, я не кусаюсь. – Он улыбнулся мне; пожелтевшие зубы на фоне черноты сажи напомнили мне о лучах солнца, пробивающихся через иссиня-черные облака, сковавшие небеса. – Где твои друзья?

– Ушли домой.

– Без тебя? – Сказать, что он не удивился – значит, ничего не сказать.

– Да.

– Странно.

– Почему?

– Обычно вы, ребята, не разлей вода.

– Обычно мы не ссоримся, – признался я.

– Ссора – это полбеды, – он тяжело вздохнул, – беда приходит, когда люди не пытаются помириться, простить друг друга. – Он взглянул на меня; шевелил губами, но слов не произносил. Я понял, что он хочет меня о чем-то спросить, но сомневался. – Не хочу показаться невеждой, но нет ли у тебя чего-нибудь съестного? Со вчерашнего дня ничего не ел. Тяжело.

– Сейчас гляну.

Из запасов, оставленных на «черный» день, нашлись шоколадный батончик, просроченный и помятый, и мешок сухарей, нетронутый еще с этой весны. Батончика в первые же секунды не стало – я даже не заметил, как он его съел! – а еще через десять минут мешок с сухарями опустел ровно наполовину. Ел он быстро, жадно, дико, забыв обо всех мерах этикета; я не судил его, да и в праве ли я был судить того, кто нормально не ел неизвестно сколько времени.

– Сколько ты не ел? – спросил я.

– В каком смысле? Каждый день ем. По крайней мере, стараюсь не пропускать завтраки с ужинами. – Его смех был грубым, но доброжелательным. – Когда я начал жить в лесу, я понял очевидное: главное, несколько раз в день ты ешь, а что ты ешь! Ох, что я только не ел: недожаренную живность, сырую рыбу, червяков, объедки, которые находил на мусорках, горькие корни горечавки, траву, грибы и прочую ерунду. Я еще удивляюсь, как я все еще стою на ногах, а не лежу в могиле, не кормлю червяков.

– Сколько лет ты живешь в лесу?

– Долго. Не считал – и не хочу. Не хочу знать ничего о времени. Для меня его нет, не существует.

– Почему?

– Так проще жить, когда не отмеряешь дни на часы. Если бы я считал каждую минуту, то, скорее всего, сошел бы с ума. – Он попросил меня наклониться к его лицу и перешел на шепот. – Хочешь еще раскрою тебе один секрет? Ты же любишь разгадывать секреты? – Я кивнул. – Люди бояться одиночества сильнее, чем думают. Они постоянно в поисках тех, кто разделил их мир. Мы рождаемся и умираем в одиночестве, но не хотим жить одни, нам нужна поддержка, общество. Понял?

– Ага.

– Я вот боюсь одиночества. Очень боюсь. Сильнее тебя, твоих друзей, всех вместе взятых людей на планете.

– Но ты и так одинок…

– Ты ошибаешься. У меня есть верный друг. Отличный товарищ! Правда, у него четыре лапы и хвост, но это ничего не значит. Его верности, преданности и любви мне достаточно, чтобы знать, что я не одинок. Ты ведь видел мою собаку?

– Да.

– Его зовут Питер. Ну в честь того мальчика, который не желал стареть. Помнишь?

– Я читал книгу, – ответил я, налив ему в стакан холодной воды.

– Я тоже. – Он залпом выпил стакан воды и поблагодарил за сухари и батончик.

– На здоровье. – Я рискнул спросить. – Сколько тебе лет?

– У тебя все вопросы будут начинаться на «сколько»?

– Не знаю…

– Мне шестнадцать, но тяну на тринадцать из-за мелкого роста и худобы. А тебе? Тринадцать?

– Двенадцать.

– Я так понимаю, что твоим друзьям столько же.

– Ага, мы одногодки. В одну школу ходим.

– О, я уже забыл, что такое школа! – с горечью в голосе сказал он.

– Ты ходил в школу?

– А чего ты так удивился? Конечно, я ходил в школу. Я, знаешь ли, не всегда жил в лесу.

– А как тебя зовут?

– Я не представился? – встрепыхнулся он.

– Нет.

– Совсем забыл, как знакомиться с людьми. Озверел напрочь! Мое имя – Георгий. Или просто Гриша. Только не Гоги!

– Гриша…

– Что, «Дитя тьмы» было лучше? – спросил он и засмеялся.

– Гриша – лучше, – сказал я, сдерживая глупую улыбку, которая наровилась нарисоваться на моем лице.

– Твое имя уже знаю, так что будем считать, что познакомились. – Мы механически протянули друг другу руки и скрепили их в крепкие рукопожатия. – Тебе, наверное, интересно, почему я здесь. Я прав?

– Сгораю от любопытства.

– По двум причинам. Я решил доверить вам свою судьбу – благо, что вы надежные ребята, не выдали меня, когда могли это сделать. А вторая причина тебе известна: я боюсь одиночества. Дружить с людьми необходимо, как необходим воздух для того, чтобы дышать – жить. А я, знаешь ли, хочу жить. Очень хочу! Почему-то когда не имеешь ничего, ты жизнь чувствуешь острее и нуждаешься в ней, как в наркотиках. – Он задумался. – Не так давно, пару месяцев назад, я считал по-другому. Я не собирался больше жить. Не хотел – и все тут. Жизнь мне опротивела. Дурно от нее стало, короче. Тошно.

– Разве можно отказаться от жизни по собственному желанию?

– А что нет? Еще как можно! С легкостью я бы даже сказал!

– Надо быть сумасшедшим.

– А я думаешь нормальный? – Он вздернул брови, уставившись на меня. – Нормальные люди не маскируются, чтобы стать незамеченными для остального мира. Не бегают босиком по лесам. Не роются в мусорках, чтобы найти легкий перекус. И уж точно не живут в заброшенных домах, у черта на куличках. Ты ведь нормальный?

– Ну да.

– Как-то ты не уверено ответил. Тоже шарахаешься по заброшенным домам?

– Нет.

– Тогда чего сомневаешься-то?

– Да просто все мы немного «того», сумасшедшие.

– Точно, все «с приветом!». – Гриша засмеялся; его щеки горели, а глаза на ходу засыпали после перекуса.

– Но все-таки я не понимаю, как можно не хотеть жить?

– Тебе и не понять, – заключил он.

– Почему?

– Потому что ты не жил моей жизнью. – После такого контраргумента не попрешь и не поедешь. – А она – ну жизнь! – знаешь ли, не цветочек. Мне через многое пришлось пройти. Даже слишком для такого, как я – жалкого человечка. Жизнь раскошелилась мне показать себя со всех сторон; только приспосабливайся подставлять задницу, чтобы мягче было падать. – Гриша нервно засмеялся, потирая левой рукой подбородок. – Я ведь думал о смерти, так, мимолетно. Быстро пришло, быстро ушло – как мысли. Бывает. Главное ведь вовремя опомниться, понять, что ты не прав, что жить надо, что жизнь продолжается, как бы это банально не звучало. А это порой чертовски тяжело, ну… продолжать жизнь я имею в виду,… когда те, кого ты любил, уже никогда не вернутся, дабы они ушли в Царство Мертвых, а про тебя забыли. Не пригласили в свой закрытый клуб.

– У тебя не осталось ни одного родственника?

– Как видишь… я совсем один.

– Неужели все умерли?

– Их убили, – его глаза наливались слезами, – всех, без исключения.

– Что же такого натворила твоя семья?

– Все из-за цвета кожа.

– Цвета кожа?

– Не понял что ли?

– Нет.

– Ты не понял, что я армяхин?

– Нет, не понял.

– Даешь, товарищ!

– Ты весь в саже и грязи – поди, разбери, кто ты там?

– А мой южный акцент? Его не слышно?

– Я не заметил.

– Плохо прислушивался, а он у меня – есть.

– А что, не романдцев, убивают?

– Ты где живешь? Еще как убивают!

– Почему?

– Я сам задаю себе этот вопрос: «Почему?». И мне кажется, я никогда не узнаю ответа.

– Это несправедливо.

– Лучше не говори мне о справедливости. Это только слово. Справедливости в мире – нет. Я знаю, я проверял и на себя испытал. Уже стихами тут с тобой заговорил.

– Ты хороший собеседник, – похвалил я Гришу; он сразу же сверкнул улыбкой.

– Ну, спасибо, товарищ! – Он откусил полсухаря и, чмокая, сказал. – Я уже заочно придумал себе, что вся это идея со знакомством выгорит. Поэтому я долго не мог решиться придти к вам и рассказать о себе. А ничего вроде, получилось. Видимо, еще не разучился общаться с людьми, не до конца озверел. А общаться с тобой – одно удовольствия. Еще бы! Я ведь прожил в лесу очень долго и за это время толком ни с кем не разговаривал, не считая милой женщины из местного кафетерия. Она меня подкармливала.

– Я бы чокнулся, – признался я.

– А чтобы не чокнуться, ты загрузил бы себя какой-нибудь деятельностью, которая сглаживала бы твое одинокое существование. Вот я, например: и маломощные бомбы научился делать, и собственные крылья изобрел, и завесу из тумана сотворил, и ненужное барахло отремонтировал, и сколотил мебель из досок, и охотился, и говорил с собакой, словно она человек, и еще много чем занимался. Ни минуты покоя не давал себе, чтобы не вспомнить, что я самый одинокий человек на свете. Это помогало. И тебе бы помогло.

– Я бы и двух дней не прожил в лесу, – сказал я.

– Я тоже так думал, когда оказался на улице. Без дома. Без ничего. Но я приспособился. Приспособился, словно всегда, с самых пеленок, готовился к этому периоду жизни. И тогда я понял, что если я приспособился, то и любой человек сможет приспособиться ко всему, когда захочет жить. Ко всему!

Я вытащил из загашника две сальные сигареты, одну запустил себе в рот, вторую – предложил ему; Гриша, на удивление, не отказался. Мы закурили; каждый из нас, по-своему, наслаждался сигаретой, залежавшейся, пропитавшейся влагой, но такой душистой и сладкой, что голову кружило от легкого дурмана.

– Я так-то завязал с никотином, – оправдывался я; а сам курил с удовольствием, со страстным рвением.

– Я заметил, как ты завязал. – Не укор и не усмешка, а скорее дружеское замечание. Гриша умел расположить к себе людей, даже в таком неприглядном виде; доброту сразу же чувствуешь, неосознанно, почти интуитивно, кожей, телом, сердцем. От него исходило сияние, которое притягивало к себе, как магнит; я знал его не больше часа – как человека! – и за это короткое время я готов был раскрыться ему, стать его другом, которого у него не было в силу сложившихся обстоятельств. – Хорошо сидим.

– Это точно.

– Тебе не пора домой?

– Нет. До девяти вечера – я вправе делать то, что захочу.

– Это хорошо. Очень хорошо. Сегодня мне хочется выговориться. Ты ведь не против?

– Нет. – После недолгого молчания я спросил. – Ты расскажешь о себе?

– Тебе все еще интересно?

– Да, – уверенно ответил я. – Мой интерес только возраст после нашей болтовни.

– А сигарет больше нет? – вдруг спросил Гриша.

– Не знаю. Сейчас поищу. Может, что найду.

– Было бы здорово. Люблю рассказывать и курить.

– А я курить и слушать.

Мы одарили друг друга улыбками, и я начал тщательный обыск домика. Через некоторое время я держал полупустую пачку сигарет, которую нашел за скамьей.

Глава 10

Когда Гриша родился, армяхе романдского происхождения не знали, что такое массовое гонение, всеобщее призрение, унижение и уничтожение. Они были свободными, независимыми, уважаемыми членами общества, занимавшими высокие должности в государственном аппарате, а так же в институтах, школах, адвокатских конторах, лечебных заведений, на военных кафедрах. У многих был малый и средний бизнес. У родителей Гриши имелся небольшой магазинчик бытовой химии; он занимал ровно один этаж в их двухэтажном кирпичном доме, построенном еще прадедом Гриши в прошлом веке. Его мама, Рагда, растила и воспитывала двух детей – Азу и Гришу – и попутно занималась магазином: вела бухучет, заведовала заказами, ездила на склады (продавщицей подрабатывала Азу, она была старше брата на существенные семь лет). Отец, Ашот, работал хирургом в городской больнице; работе отдавался полностью, без сухого остатка, не жалел себя и работал по пятнадцать часов в день. В больнице его ценили за трудолюбие и профессионализм; любая даже самая сложная операция завершалась триумфом – победой, которая окрашивали его серые и тяжелые будни, и давала сил работать так же, на пределе своих возможностей. Дети почти не видели отца, разве что в короткие выходные, которые он проводил обычно в постели перед телевизором. По словам Гриши, их отношения с отцом были партнерскими и деловыми, то есть холодными и отстраненными; Ашот не позволял себе таких вольностей, как рукопожатие при встрече или расставании, уже не говоря о чем-то большем; Гриша не помнил, чтобы отец обнимал его или целовал. Они держали между собой дистанцию, и если бы была возможность, Гриша бы с радостью сократил эту дистанцию до нуля; ему не хватала отца, его поддержки и внимания. Когда он рассказывал о себе, о своих нелегких отношениях с отцом, я сразу же проникся к Грише симпатией; я понимал его и то, что он чувствовал.

– До дня, когда наступила эра несправедливости, я был круглым отличником, – рассказывал он. – Ботаником, короче. Любил учиться, познавать что-то новое, внешкольное, а потом свои знания применять на практике. Мама меня называла технарем и видела во мне будущего инженера на каком-нибудь военном заводе или на промышленном предприятии. Я целыми днями пропадал в гараже. Классное было время! Не знаешь, как туда вернуться? – Я пожал плечами. – Я знаю: надо создать машину времени. – Он засмеялся. – А так, кроме шуток, я нехило зарабатывал в свои двенадцать-четырнадцать. Чинил всей улице бытовую технику. Особенно мне нравилось ремонтировать телевизоры. Очень увлекательный процесс: сначала ищешь неисправность, потом соображаешь, как устранить эту неисправность, а потом чинишь-чинишь-чинишь. Под финиш, когда все готово и худшее позади, получаешь кайф, удовольствия от того, что совершил маленькое чудо. Да я гордый малый, гордился, когда воскрешал из мертвых ту или иную дребедень. – Он достал из пачки очередную сигарету и закурил. – Ты не думай, я был не таким задротом, каким ты меня уже поди-ка представил. Меня интересовали и девчонки, и фильмы, выходившие в прокат, и машины, рассекающие по городу, и многое-многое другое, что сейчас и не вспомнить уже. Друзей у меня толком не было, лишь Вовка да Сашка, два брата-близнеца, из параллельного класса, которые, как и я, увлекались работами в гараже. Правда, по другому профилю. Они из обычных деревяшек создавали невиданной красоты фрегаты, матчи и шхуны, которые всегда меня восхищали, когда я удостаивался взглянуть один глазком на них. Они в отцовском гараже пропадали еще больше моего, поэтому мы идеально подходили друг другу. Никто никого не переманивал на улицу, чтобы там погонять мяч или поиграть в какую-нибудь детскую игру – и нас это устраивало. То я к ним приходил в гараж, то они ко мне. О, вспомнил! Однажды они принесли мне сломанный радиоприемник и попросили починить. Я с легкостью справился с задачей и на следующий же день отнес им приемник, чтобы они работали под музыку. Под музыку всегда веселее! – Он почесал затылок. – Приношу им, значит, приемник, а они такие счастливые и окрыленные, что я так быстро сделал его, дарят мне свое детище – деревянную шхуну, сделанную собственными руками. Вот это был подарок! Я так берег его, хранил. Думал, что сохраню на всю жизнь, в память о братьях. Не вышло. Вмешались романдцы и собрали все, что у меня было: вещи, дом, друзей, родителей, целую жизнь.

До эры «несправедливости» Гришина семья была чуть ли не самой уважаемой семьей в городе и все благодаря его отцу, его репутации первоклассного врача-хирурга, который мог вылечить то, что другим специалистом было не под силу. Соседи приветливо здоровались при встрече, заходили в гости, причем не с пустыми руками, обычно с тортами или домашними пирогами; даже в скверах, в магазинах, на улицах, в театре их, молодую и красивую семью, приветствовали посторонние люди, бывшие пациенты Ашота, и желали им счастья и благополучия. Иногда Гриши казалось, что его отец работал вовсе не врачом, а как минимум королем, перед которым кланялись, преклонялись и которым повсеместно восхищались. Да и зарабатывал он никак обычный врач. Помимо двухэтажного дома, площадью сто шестьдесят квадратных метров, его родители имели бизнес, о котором я упомянул ранее, черную респектабельную машину «Мерс», собранную в Гернадии и стоявшую баснословных денег. Так же у них была не самая бедная и захудалая дача в пригороде, затерянная среди хвойного леса, вблизи рокочущей реки – и гараж, в котором хранились запасы бытовой химии и прочая домашняя утварь, ставшая ненужной. В общем, они имели все, что было необходимо молодой семье, преуспевающей и культурной, ни в чем себе не отказывающей и не знающей, что такое бедная жизнь, жизнь от получки до получки. Их дети, Гриша и Азу, учились в дорогой, почти богемной школе и получали хорошее – лучшее во всей стране! – образование; как правило, дети, закончившие эту школу, становились в незримом будущем уважаемыми членами общества, оседающими на руководящих должностях в самых разных сферах влияния. Их мать тоже не церемонилась в магазинах и покупала то, что ей было по душе, не обращая внимания на цены: лучшую одежду, лучшую еду, лучшую аппаратуру в дом – все самое лучшее и дорогое. Она была убеждена, что вещь должна быть обязательно дорогой, без всяких исключений, чтобы стать хорошей; однажды Ашот пытался разубедить ее в этом твердолобом утверждении, но она даже не стала его не слушать, посчитала, что ее муж – неисправимый скупердяй, который ни черта не понимает. Хотя это было не так, Ашот не страдал болезнью «закоренелых скряг» – и если бы страдал, то жена вряд ли получала бы в свое распоряжение больше десяти золотых монет. Он любил одаривать жену модными платьями, привезенными из Франгии, сшитыми на заказ, вручную, мастерами своего дела. Ходить только в дорогие рестораны, в которых собирался весь свет общества. Отправлять детей в южные страны, поближе к лечебному морю. И закупать элитные сорта коньяка со всего света, который пил каждый вечер перед сном грядущим.

– Мы жили в достатке, это точно. На широкую ногу, как говорила бабушка, мать Ашота. Захотели съездить в зоопарк, который был построен на южном континенте – да, пожалуйста, езжайте. Захотели новый проигрыватель с мощными колонками – да, без проблем, купим. Захотели в парк развлечений – да, конечно, вот! держите деньги и бегите.

Гриша считал, что жизнь надо расписать наперед, указать невидимый маршрут и идти по заданному пути, не сворачивая на обочины и не оборачиваясь назад. Но жизнь – та еще стерва и с легкостью королевы бала делала то, что ей вздумается; не спрашивала у людей, что они хотят или не хотят. Жизнь – особа переменчивая, ненадежная, ветреная. Она, по доброте душевной, может дать все, что ты пожелаешь, а потом, без предубеждения, забрать то, что дала, словно обиженная девочка.

Гриша вдруг вспомнил о двух смешных историях из своего детства, с энтузиазмом рассказал и после этого перешел к тяжелой теме, к эре несправедливости.

– Помню, стоял сильный мороз, поэтому семья была в полном составе. Мы сидели в зале и слушали новости. Я не любил нудные новости, но кто меня спрашивал, что я люблю, а что нет. Мне приходилось их смотреть. Так велел отец. «Вы должны знать, что творится в мире», повторял он. Новости полагалось смотреть в тишине. Отец, знаешь ли, не любил, когда мы болтали, хохотали, кричали во время его часа, часа мировых новостей. Новости для него были таким же увлекательным занятием, как для меня отремонтировать телевизор. И вот репортер вещал о том, что сегодня вечером, 28 марта N года, в центральном государственном аппарате, на экстренном съезде ЦК ННСЦ, с пламенной речью выступил глава Романдии, председатель народной национал-социалистической партии – великий Силин. Начинают транслировать выступление…

«Здравствуйте, уважаемые товарищи-националисты! Я хочу сделать заявление. Армяхе романдского происхождения – угроза для нашей державы! Они захватили власть в правительственном аппарате, в банках, в больницах, в судах, в бизнесе, в криминальной сфере. Они – везде! Они правят страной – чистокровными романдцами! Великим славянским народом правят те, чья кровь не чистая, зараженная югом, низшими существами, которые должны служить нам! И никак не наоборот! Пора это прекратить! И немедленно! – Все громогласно поддержали Силина. – Другие расы, низшие, мы уничтожили, выжили из страны, и как нам стало жить после этих вынужденных чисток? Мы стали жить лучше! Мы встали с колен, прогнав крыс, которые питались нами. А чем армяхе отличают от тех же арадов? Задайте себе этот вопрос… И задумайтесь, что нас ждет в будущем, когда армяхе начнут нас, романдцев, пригибать к земле, подчинять своей воли. Что случиться? Я знаю, что случиться. Мы станем беспомощными, жалкими, не способными принимать решения, не говоря уже о том, чтобы править страной. Вы этого хотите? – Члены партии встрепыхнулись, выражали свое несогласие. – Я слышу, что вы кричите мне «Нет!». И я не допущу, клянусь, что до этого не дойдет. Надо устранять проблемы в зародыше, когда можно схватить ее, сжать и растоптать. – И снова согласие. И снова поднятые руки вверх. Силин уходит со сцены под рукоплескания, под гомон покорной толпы».