Костры миров

– Да погоди ты.

Но Славка не хотел годить. Он страшно нервничал:

– Зачем ты их сюда приволок?

– Ты же мастер.

– Слушай, Хвощинский, не надо! То, что делает НУС, никому не повторить. Да и не надо никому повторять то, что делает НУС.

– А это НУС делает?

– Не знаю. Спроси Юренева. Убери. Я ничего не видел.

– Не трясись. Какого черта? Ты присмотрись. Видишь, лежит именно Юренев. Не шибко веселая фотография, правда? Как можно такое сделать? Вот что меня интересует. Или вот дом, стена вынесена. А я только что проходил под этим домом, все там в порядке.

– Я-то тут при чем? Спроси у Юренева.

– А ему откуда знать об этом?

– Не знаю. Он хам, – не очень логично объяснил Славка, жалобно выгибая тонкую шею. – Никаких дел не хочу иметь с ним. Пока старик Козмин не чокнулся, Юренев еще походил на человека, а сейчас…

– Погоди. Что значит чокнулся? Какой Козмин?

– А ты не знаешь? – Славка обалдело уставился на меня. – Андрей Михайлович. Ты что, вообще, ни с кем не переписывался, не перезванивался? Ничего не знаешь? Совсем ничего?

Разговор явно тяготил Славку, даже пугал, но кое-что я из Славки выжал.

С его слов получалось, что год назад что-то сильно грохнуло в институте Козмина. Причем не где-то, а именно в одной из лабораторий НУС. Сильная машина, таких даже японцы не делают. Ну, лично Козмину не повезло, он находился в лаборатории. То ли памяти он целиком лишился, то ли вправду чокнулся, пойди узнай, к Козмину с того дня на выстрел никого не подпускают. Он, Славка, точно не знает, но Козмин вроде бы безвылазно сидит в своем старом коттедже. И Ия там с ним. Ну, помнишь? Теличкина…

– Такие вот дела… – Славка почему-то даже не смотрел на меня. – А эти фотографии убери.

– Не уберу. И не дергайся. Я, наоборот, оставлю здесь эти фотографии.

– Зачем? – по-настоящему испугался Славка.

– Хочу знать, настоящие это фотографии или подделка. А если подделка, как можно подделать такое? Откажешься – сам Юренева сюда притащу.

Это подействовало. Славка неохотно спросил:

– Где взял?

– Под дверь подсунули. В гостинице.

– Прямо так вот подсунули?

– Прямо так.

Я добавил:

– В пакете.

– В этом? – Славка даже обнюхал пакет. – Тоже оставь.

В чем-то Славка мне не верил, испуганно гнул тонкую шею:

– И ты ничего не видел, не слышал?

– Я спал.

– Хвощинский, – не шепнул даже, а прошипел вдруг Славка и ткнул пальцем в потолок. – Может, ты выше поднимешься? Там знающие люди. Они обязаны о таком знать.

– Брось. – Славка мне надоел. Мне было его жалко. – Никуда подниматься я не собираюсь, и ты молчок. А вечером загляну, так что ты посмотри, пожалуйста, фотографии.

И вышел из фотобудки.

Славка, наверное, побежал бы за мной, но меня снова окружили ребята.

– С чего ты, Хвощинский, полез в историю? Мы твой роман читали. Диковатые у тебя герои, получишь по шее. Приходи к нам часа на три, вопросов тьма!

Я обещал.

Я прорвался к выходу.

Кой черт меня сюда притащил? Надо было отдать фотографии Юреневу, пусть сам разбирается. Вон как виновато гнул Славка тонкую шею при одном только упоминании о Юреневе. Чего он боится? Что там произошло с Андреем Михайловичем?

Проспект был почти пуст. Все тут оставалось таким, каким я помнил. Аптека, «Академкнига», красный магазин, газетный киоск. Известно, города за два года не меняются – меняются люди.

– Ахама, хама, хама…

Я вздрогнул. Юренев меня преследует?

Что за вздорная мысль? Юренев даже не видел меня, ожидая, возможно, кого-то, бормотал про себя, перекатывал в толстых губах погасшую сигарету.

Трудно поверить, но выглядел он как с иголочки. Свежая светлая рубашка, строгий костюм. Взгляд невидящий, но вовсе не усталый, не скажешь, что человек не спал всю ночь. Лишь в легких припухлостях под глазами таилась некая неопределенная тень.

Я остановился.

Юренев очнулся.

Он меня узнал. Правда, не выразил ни удовольствия, ни восхищения, как это было сегодня ночью. Напротив, тряхнул недовольно седыми кудрями.

– По утрам не звони, – сказал он незнакомым бесцветным голосом. – Не принято мне звонить по утрам.

Он так и сказал: не принято. Это меня взбесило.

– Это мне не указ.

– Да ну? – Он нисколько не удивился моей вспышке.

– Почему ты ничего мне не сказал о Козмине?

– А ты спрашивал? – Юренев медленно, нагло, как-то бесцеремонно осмотрел меня. Сандалии, брюки, расстегнутую на груди рубашку – ничто, наверное, не осталось не замеченным. – Ты мою настойку жрал на орешках, потом коньяк. Тебе, кстати, нельзя пить так много, вид у тебя помятый.

Результаты осмотра Юренева явно не удовлетворили. Он продолжал исследовать меня, как афишную тумбу:

– Позвони Козмину сам.

– Я звонил.

– И что? – спросил он без всякого интереса.

– Отправляют к доктору Юреневу.

– Ну и позвонил бы ему.

Я остолбенел:

– Брось издеваться. Что с Андреем Михайловичем?

– Ахама, хама, хама. – Юренев снова погрузился в свои мысли. Потом вздохнул, неопределенно отмахнулся. – Завтра.

– Что завтра? – не понял я.

– А черт его знает. – Юренев даже объяснений не хотел искать. – Ну, послезавтра. Так удобнее.

– Для кого?

– Для меня, конечно. – Он снова очнулся, снова оценивающе, беззастенчиво осмотрел меня. – У тебя плечо не болит?

– С чего ему болеть?

– А оно у тебя немного опущено. Почему? Зачем ты его так держишь? Оно у тебя всегда так опущено? – Он явно заинтересовался этим, его глаза ожили, влажно сверкнули. – Я знаю. Это демон на твоем плече топчется. Примостился и топчется. Сколько помню тебя, он всегда на твоем плече топтался.

– Какой еще демон? – Он окончательно сбил меня с толку.

– Сократовский, конечно. Какой! Помнишь, Сократ часто ссылался на демона? Как правило, демон сидел на плече своего хозяина и запрещал ему поступать иначе, как он поступал. Только запрещал, но никогда не возбранял. Только запрещал, понимаешь? Ты тоже у нас всегда этим отличался. Козмин тебя за то и ценил.

Он снова задумался. Даже не задумался, а впал в задумчивость. Было ясно, я его сейчас не интересовал. Он напал на какую-то мысль. Тем же бесцветным, незнакомым мне голосом он спросил:

– Хвощинский, почему люди вранливы? Почему ты вранлив, и Гомес, и буфетчица, и Козмин? Ну – ладно, буфетчице торговать надо, ей нельзя без обмана, – но зачем вранливость писателям? У нас тут один поэт все ратует за спасение российского генофонда, а сам, во-первых, из тюрков, во-вторых, импотент. Может, вы вранливы потому, что полностью завязаны на прошлое? Врешь, врешь, а это опасно. Когда постоянно врешь, это становится образом мышления. Что вам всем в прошлом, Хвощинский, почему вы не думаете о будущем? Вот ты несколько лет жизни убил на роман о землепроходцах – зачем? Они же вымерли, их давно нет, даже памяти о них не осталось, одни легенды, вранье, а ты еще прибавляешь вранья. Зачем? – Он нехорошо, быстро ухмыльнулся. – А еще ждешь нормальных рецензий. Почему вы не думаете о будущем, Хвощинский? Почему ты сам ничего не напишешь о будущем? «Чем сидеть, горевать, лучше петь и плясать» – так, что ли? Гоша Поротов отличный был человек, но тоже вранлив. «Бубен есть, ноги есть». Неужто этого достаточно? Пиши о будущем, Хвощинский. Когда пишешь о будущем, меньше врешь.

И моргнул изумленно, знакомо, разбуженно.

И, махнув рукой, двинулся, не спеша, вниз по проспекту.

Мне даже о фотографиях не захотелось ему сообщать.

Глава VI. Зона

Демон Сократа…

Я спускался по рябиновой аллее к речке, мне хотелось прямо сейчас побывать в знакомом овраге. Не знаю почему, но я хотел побывать там именно сейчас – ни позже, ни раньше.

Демон Сократа…

«Учи чукотский язык».

Юренев нисколько не изменился.

И эта дежурная с ее вздорным рассказом о муже, отморозившем в бане пальцы.

«Пиши о будущем». Чокнутый Козмин. Весь мир вокруг Юренева, как всегда, перевернут с ног на голову.

Демон Сократа…

Какие еще там были?

Ну да, лапласовский. Этот умный, въедливый. По мгновенным скоростям и сегодняшним положениям атомов мог абсолютно точно предсказать все будущие состояния Вселенной. Завидное существо. Провидец.

Затем максвелловский. Этот – трудяга. Работал себе заслоночкой: этот атом впущу, а этот не пущу. Распихивал туда-сюда атомы: здесь тебе вакуум, тут избыточная плотность, здесь тебе холодно, там чудовищный жар. Романтик, в принципе. Сократовскому до него далеко.

Я усмехнулся: плечо оттоптано.

Но может, Козмин и впрямь ценил меня за мои вечные сомнения: а следует ли это делать? И еще за то, что принятых решений я не менял.

«Завтра…» На Алтае Юренев вел себя столь же бесцеремонно.

Случались дни, когда Юренев срывался. Что-то у него с НУС не ладилось.

Злой, он вылезал из своего фургона и часами сидел над подробными топографическими картами Алтая. Орал на обленившихся шоферов, грубо обрывал Ию. Ия терпела, и мне показывала знаками: терпи. Терпение Ии бесило меня.

Однажды Юренев растолкал меня ночью.

– Что такое?

Лагерь был погружен во тьму, под кухонным тентом при свете одинокой лампочки Ия паковала рюкзак.

– Куда собрались? – Я ничего не мог понять. – Опять покупать штопор? Ночью?

Ия улыбнулась: не спрашивай. Юренев забросил в газик палатку, рюкзак, какой-то ящик. Их краткие переговоры были мне непонятны. Координаты, разброс, настройка, выход сигнала. Что случилось? – не понимал я. НЛО где-то приземлился, плазмоид ворвался в атмосферу Земли?

– Садись за руль.

– А Саша?

– Пусть спит. Вдвоем управимся. – Юренев был необычно серьезен.

Я оглянулся. Ия незаметно кивнула. Ей я верил. Я кивнул Ии ответно и повеселел. Если мы впрямь наткнемся на летающую тарелку, я передам ей привет от Ии Теличкиной.

– Давай на тракт.

Я вырулил на тракт, мы долго катили во тьме, миновали спящий поселок. Небо начинало уже высвечиваться, кое-где блестели холодные утренние звезды, справа надвинулся мрачный силуэт Курайского хребта.

– Сворачивай.

– Там склон. Я не смогу провести газик по такому откосу.

– Обогни.

Юренев настойчиво направлял машину к какой-то ему одному известной цели.

У него даже компаса не было, но он крутил головой и уверенно указывал, в какую сторону двигаться. Когда окончательно рассвело, мы проскочили хрупкий, звенящий снежник и остановились на широкой поляне, отмеченной лишь тем, что почти в центре ее торчала траурная черная лиственница.

– Ставь палатку.

Я осмотрелся:

– С ночевкой?

Юренев кивнул.

Минут через тридцать перед палаткой, под черной лиственницей, дымил костерок. Мы даже успели напоить чаем четверку геофизиков, пешком пришедших с дороги. Они были шумные, возбужденные. Они видели, как ночью тут шарахнуло, как из пушки? Шары цветные взлетели. Где-то там, на террасе, выше. Они пришли посмотреть, что тут такое. Вы не хотите?

Юренев усмехнулся:

– Нет.

– А мы сбегаем посмотрим. Необычно как-то. Там же вообще ни одного человека нет. Что там могло взрываться?

Я взглянул на Юренева. Он сидел, опустив глаза, и явно что-то знал о ночном происшествии. Помня улыбку Ии, я в разговор не встревал.

– Рюкзаки хоть оставьте, – сказал Юренев. – Что вы с ними потащитесь?

– Да ну. – Геофизики говорили все сразу, перебивая друг друга, здоровые, загорелые парни. – Мы только поднимемся на террасу, а потом в лагерь.

– Ну-ну…

Галдя, переговариваясь, отпуская в наш адрес шуточки, геофизики полезли на террасу.

– О чем это они? – спросил я. – Может, тоже сходим?

– Да ну. – Юренев усмехнулся, и его усмешка мне очень не понравилась. – Сиди отдыхай. У нас еще все впереди. А эти ребята… Они скоро вернутся. Закипяти-ка еще чайку.

Я лежал на траве и смотрел в небо. Гигантские кучевые облака несло с востока – из Китая, наверное. Дикая, чудовищная тишина, прерываемая лишь позвякиванием плоскогубцев, – Юренев вскрывал какой-то металлический ящик. Я ни о чем его не расспрашивал. Понадобится – скажет сам. Не принято было расспрашивать о чем-то Юренева. Это входило в условия договора, подписанного мною перед выездом в поле.

– А вот и они.

Я удивленно обернулся.

Геофизики, все четверо, вывалились из колючих кустов чуть выше нашей стоянки. Здоровые, загорелые ребята, но вид у них был, мягко говоря, неважный. Они дрались там, что ли? Серые лица, блуждающие, выцветшие глаза. Руки у них дрожали. «Мы правильно идем к тракту? Мы выйдем так к тракту?»

Юренев поощрительно кивал, зорко вглядываясь в каждого.

И меня поразила мысль: он заранее, он заранее знал, что так будет!

– Выберетесь, выберетесь, только не сворачивайте никуда. – Юренев даже не пытался успокоить этих насмерть перепуганных людей. – Валите прямо вниз, там тракт.

– Что это с ними? – оторопело проводил я взглядом геофизиков. – Они ведь без рюкзаков. Они рюкзаки на террасе бросили?

– Подберем. – Юренев победительно выпятил толстые губы. – Куда они денутся?

– А нам… – Я помедлил. – Нам тоже туда идти?

– Конечно.

– Сейчас?

– С ума сошел. Ты же их видел. Ночью пойдем, налегке, с фонарями.

Меня распирало любопытство: что могло так напугать взрослых, ко всему привыкших людей? И я видел: Юренев что-то такое знает. Он же впервые за два месяца покинул лагерь. Раньше из фургонов не вылезал, а теперь собирается ночевать на террасе. Тебя шофера разорвут, предупредил я. Шоферов-то ты никуда не пускаешь.

– У них такие оклады, что перебьются.

– Но что там? – не выдержал я, кивая вверх, на террасу.

Юренев изумленно моргнул:

– Сам не знаю.

Кривил, конечно, душой. Знал, куда идти, – значит знал, что там можно увидеть.

А увидели мы маленькую поляну, поскольку поднялись на каменную террасу не ночью, а вечером. Солнце почти село, но сумеречный свет позволял увидеть кусты, раздутый ветром пепел. Совсем недавно тут прошел пал, но почему-то остановился перед сухими кустами. Они должны были вспыхнуть, но стояли целехонькие, шуршали под слабым ветерком. Там же, под кустами, валялись рюкзаки геофизиков.

– Придется тащить, – вздохнул я. – Ты хоть знаешь, где нужно искать этих неврастеников?

– Зачем? – удивился Юренев. – Они тебя просили?

– Ты же видел, они насмерть перепуганы. Надо вернуть им вещи.

– Ну-ну, – ухмыльнулся Юренев, осторожно присаживаясь на старый пень. – Если ты такой альтруист, действуй.

Его ухмылка мне не понравилась, как не понравились раньше выцветшие от страха глаза геофизиков. А Юренев чего-то ждал. Сидел на пне, курил, поглядывал на меня и ждал, ждал чего-то.

Я неторопливо направился к рюкзакам.

Они лежали вповалку там, где их бросили, – два друг на друге и два в стороне в выжженном огнем круге. Я подтащил пару рюкзаков к пню и пошел за третьим. Юренев меня не торопил, но и не останавливал.

Чего он ждет?

Меня ударило током, когда я ступил на выжженную землю. Я не видел разряда, не слышал характерного треска, но всю левую ногу до самого бедра пронзило ошеломляющей рвущей болью.

Я вскрикнул и отступил.

Боль сразу исчезла.

– Ну? – спросил Юренев, не вставая с пня.

Я колебался. Я испытывал непонятный страх, лоб пробило холодной испариной. Но вернуться без рюкзака значило осчастливить Юренева. Я должен был повторить попытку, вот он рюкзак, в метре от меня, но меня охватывал беспричинный, убивающий страх от одной мысли об этом.

А Юренев наконец встал.

Тщательно загасив сигарету, он подошел ко мне, тронул успокоительно за плечо, твердо сжал губы, свел брови, напрягся и медленно-медленно дотянулся до рюкзака.

– Не делай этого!

Он стащил рюкзак с выжженной земли и опять успокоительно потрепал меня по плечу. Вид у меня, наверное, был не лучше, чем у тех геофизиков.

– Тебя не ударило? – кажется, я заикался.

– Нет.

– Но почему?

– Не спрашивай. Не надо. Все хорошо. – Он обнял меня за плечи и повернул лицом к себе. – Что ты почувствовал? Расскажи.

Заночевали мы в палатке под траурной лиственницей.

Я оборачивался, глядел на темную террасу.

Не было никакой охоты о чем-то спрашивать, я все еще не отошел от пережитого мною страха. Я даже на Юренева не злился, хотя он, несомненно, мог вовремя меня остановить.

Ночная гроза прошла над дальними отрогами Курайского хребта, зловещая тьма затопила поляну, лиственницу, палатку. Не было в беззвездной ночи ни фонаря, ни луны, ни зарниц.

Я не спал, меня томила тревога.

Чем, собственно, занимаются Юренев и Ия?

Поисками мифических плазмоидов?

Вздор. Я уже не верил этому.

Отрабатывают систему НУС? Но почему в поле, не в лаборатории? Откуда мог знать Юренев о том, что произойдет на выжженной поляне? Ну да, они, конечно, переговаривались с Ией перед отъездом: координаты, разброс, настройка, выход сигнала. Но тогда почему Юренев подставил меня под удар, он же видел, в каком состоянии вернулись геофизики. И зачем я гонялся за этим дурацким штопором из лавки древностей? Ведь не затем же, что меня нечем было занять? Да, я согласился не задавать вопросов, но всему есть предел.

Юренев всхрапывал рядом. Ему было хорошо.

Мгла. Ночь. Я сам медленно проваливался в сон.

Было ли это сном? Полог палатки медленно осветился. Не могло тут быть ни фонарей, ни далеких прожекторов, зарницы и те не вспыхивали в невидимом ночном небе, и все же палатка осветилась – оттуда, снаружи. По ее пологу, как по стеклам поезда, отходящего от перрона, потянулись тени. Они убыстряли бег, становились четче, сливались в странную вязь, в подобие каких-то письмен, если такие письмена могли существовать. В их непоколебимом беге что-то менялось, вязь превращалась в смутный рисунок, я начинал различать лицо, знакомое и в то же время мучительно чужое.

Кто это? Я не мог ни вспомнить, ни шевельнуться. Я знал, я умираю. Жутко и быстро била в уши чужая металлическая птичья речь. Я еще пытался понять, чье это лицо, но сил понять уже не было: я умирал, меня затопляло убивающей болью. Вскрикнуть, шевельнуться, издать стон, и я бы вырвался из тьмы и опустошения, но сил у меня не было. Не знаю, как я сумел, но все же вскрикнул.

Это меня спасло.

Юренев все так же спал, всхрапывая, полог палатки был темен и невидим.

Сердце мое колотилось, как овечий хвост, я задыхался. Бессмысленно шаря руками по полу, я выполз из спального мешка, из палатки и упал лицом в прохладную траву.

Что я видел? Что это было? Даже сейчас воспоминание о той ночи вызывало во мне непреодолимый ужас.

Я спустился в овраг, продрался сквозь плотные заросли черемухи и увидел над головой весело высвеченные солнцем трубы. Ну их всех к черту – и Юренева, и воспоминания! Солнце, трава, ажурная даже в своем запустении лестница, уходящая вверх, в белую теснину берез, – вот все, что мне нужно. Я в транзитной командировке, незачем мне беспокоиться за Юренева, – похоже, он во всем защищен лучше меня. Надо уезжать, иначе он опять втянет меня в свои непонятные игры.

Рядом хрустнул сучок.

Я обернулся.

Шагах в пятнадцати от меня стояла Ия.

Глава VII. Ия

– Тухтур-бухтур, – пробормотал я. – Что ты здесь делаешь?

Ия рассмеялась:

– Это я должна тебя спросить.

Я не сводил с нее глаз.

Удлиненное лицо, чуть вьющиеся волосы, нежная кожа. Этого не могло быть, но Ия, кажется, помолодела. Голубые, нет, синие, типично нестеровские глаза, румяные щеки. Это в тридцать-то лет. Вязаное платье туго облегало, обтягивало грудь, бедра. Когда-то на шее Ии начинали намечаться морщинки, я хорошо это запомнил, но сейчас от морщинок не осталось и следа. Ровная, гладкая, нежно загорелая кожа.

– Иди сюда.

Я молча подошел.

Ия, улыбнувшись, присела на сухую коряжину, торчавшую над берегом ручья, и я мгновенно узнал пейзаж. Заросший травой овраг, зеленые, политые солнцем склоны, деревянная лестница с выщербленными ступенями, наклонно уходящая вверх, в белизну смыкающихся берез. Конечно, та фотография могла быть сделана только тут.

– Что с тобой?

Я усмехнулся:

– Да так… Вспомнил…

– Ты шел так, будто боялся задавить случайного муравья.

Ия улыбнулась. Она, как всегда, была спокойна. Ее глаза манили, радовали, но сама она ничем не выдавала своего внутреннего состояния. Если бы не копейка, лежащая в моем нагрудном кармане, я мог бы подумать – мы с нею не разлучались ни на час.

Но это было не так.

Ия сказала:

– Я читала твою книгу. – Она, кстати, нисколько не удивлялась тому, что я стою перед нею. – Мне понравилось. Только почему вдруг ты взялся описывать чукчей?

В ее вопросе таился некий затаенный смысл. Я возмутился:

– В моем романе действуют не чукчи. Чукчи там появляются только в третьей части. А в основном речь идет о юкагирах.

– Это все равно. – Она улыбнулась, прощая мне мое возмущение. – Все равно семнадцатый век. Зачем ты полез так далеко? Ты же всегда писал о нашем времени.

Я усмехнулся. Я не мог понять, как Ия могла натянуть на себя такое узкое вязаное платье. Может, сзади есть молния? И пробормотал, теряясь:

– На такой вопрос трудно ответить.

– Разве?

– Ты тоже считаешь, что вся литература о прошлом – вранье?

– Это не имеет значения.

– Для кого?

– Предположим, для меня. Ты ведь не обидишься?

Я обиделся. Тогда Ия, не вставая, потянула меня за руку и посадила рядом. Потом мягко провела ладонью по моему виску:

– Ты постарел. Или возмужал. Это тебя не портит.

– Ты помолодела. Ты стала еще красивее. Тебя это тоже не портит, – ответил я в тон.

– Ты звонил мне?

Я кивнул.

– Наверное, ты звонил и Андрею Михайловичу?

Я усмехнулся:

– Ты же знаешь, и то и другое приводит к одному результату.

– Юренев?

– Да.

– Ему ты звонить не стал?

– Конечно. Но он пришел сам. Я его видел.

Ия кивнула:

– Я знаю. Иногда я неделями живу у Андрея Михайловича.

– У Козмина? – вспыхнул я. – Тогда почему меня все время направляли к Юреневу?

Ия мягко улыбнулась, ее прохладная рука лежала в моей ладони.

– Ты все хочешь знать сразу. Так не бывает.

И все это время она рассматривала меня. Не нагло и беззастенчиво, как Юренев, но внимательно, вникая в каждую мелочь. Что-то ее беспокоило. Она ничем не выдавала этого, но я почувствовал – что-то ее беспокоит. Потом она облегченно вздохнула и положила руку мне на грудь:

– Ты все еще таскаешь в кармане копейку?

Я растерялся, я никак не ожидал такого вопроса:

– Да.

– Можешь выбросить. Я тогда ошиблась.

Я окончательно растерялся:

– Вы что, впрямь научились читать чужие мысли?

– Это несложно, – сказала Ия со вздохом.

Она вытянула руку перед собой, и на раскрытой ладони сверкнула монетка.

Я, вздрогнув, схватился за нагрудный карман.

– Эта она, не ищи, – сказала Ия печально. – Ты тогда здорово нам помешал. Там, на Алтае. Но сейчас и это не имеет значения.

– Помешал? – не понял я. – На Алтае?

Она кивнула, все так же печально рассматривая монетку.

– Чем помешал?

– Не надо об этом.

Она медленно вытянула руку над тихим ручьем. Монетка блеснула и исчезла в воде.

– Фокусники, – пробормотал я, но впервые за последние сутки мне было в Городке хорошо, впервые я не пожалел, что остановился здесь.

– Оставь. – Ия обхватила колени руками и внимательно посмотрела на меня. – Почему ты все же взялся за чукчей?

– За юкагиров, – терпеливо поправил я. – За первых сибиряков. За первых русских в Сибири.

– Но и за чукчей тоже. – Почему-то для нее это было важно.

– О них там совсем немного.

Не знаю, почему я спросил:

– Знаешь, сколько страниц занимает история освоения Сибири в школьном учебнике?

– Не знаю.

– Всего одну. Ермак, разумеется. Дежнев, Хабаров, кажется, Атласов.

– Этого мало?

– А ты как думаешь? – удивился я.

Она пожала круглыми вязаными плечами:

– У меня не государственный ум. Я не историк.

Снова заболело сердце. Равнодушие Ии к истории ничуть не удивило меня, и все равно это было неприятно.

– Как ты себя чувствуешь?

Я тоже пожал плечами. Я чувствовал себя скверно. Стоило мне заговорить об истории, как вернулась боль. Эта боль пульсировала в висках и в сердце.

– Сейчас легче? – Ия прохладными узкими ладонями сжала мне виски.

Я задыхался.

– Сейчас отпустит.

Меня действительно отпустило.

– Часто у тебя так?

– Часто. Но обычно ночью. Днем это впервые. Наверное, я недоспал сегодня. – Я настороженно прислушивался ко все еще бьющемуся с перебоями сердцу. – Наверное, не выспался.

– На тебе лица нет.

– Ничего… Все прошло…

Ия ласково провела рукой по моему горячему, вмиг взмокшему лбу: