Кавказская война. Том 3. Персидская война 1826-1828 гг.

“При неизвестности всех обстоятельств дела, можно предположить даже,– писал Паскевич,– что англичане не вовсе были чужды участия в возмущении черни, хотя, может быть, и не предвидели пагубных последствий его; ибо они неравнодушно смотрели на перевес в Персии русского министерства и на уничтожение собственного их влияния”.

Предположение Паскевича об участии англичан не лишено веского основание. Англия теряла слишком много, чтобы примириться со своей второстепенной ролью, в которую поставило ее стечение несчастных обстоятельств,– и естественно могла пустить в ход свои обычные интриги. Правда, желая выразить ужас и скорбь по случаю катастрофы, английский министр Макдональд предложил всем великобританским подданным, находившимся в Персии, облачиться в траур и даже протестовал перед персидским правительством, говоря, что история народов не представляет подобного ужасного случая, когда бы миссия дружественной нации погибла среди совершенного мира, и притом в столице самого государя,– но все это могло быть только простым соблюдением внешних международных приличий со стороны дипломата, ровно ничего не теряющего от выраженного им чувства негодования. В самой Персии предположения о тайном влиянии англичан находили себе полную веру.

Один из адъютантов Аббаса-Мирзы сказал даже по этому случаю следующую притчу: “Однажды чертова жена со своим ребенком сидела неподалеку от дороги в кустах. Вдруг показался путник с тяжелой ношей на спине и, поравнявшись с тем местом, где сидели черти, споткнулся о камень и упал. Поднимаясь, он с сердцем произнес: “Будь же ты, черт, проклят!” “ Как люди несправедливы,– сказал чертенок, обращаясь к матери,– мы так далеко от камня, а все же виноваты.” – “Молчи,– отвечала мать,– хотя мы и далеко, но хвост мой спрятан там, под камнем”… Вот так-то,– заключил персиянин,– было и в деле с Грибоедовым; англичане хотя и жили в Тавризе, но хвост их все же был скрыт в русской миссии в Тегеране”…

Дальнейшее поведение англичан не лишено было и некоторых странностей, которые как бы подтверждают эти предположения. Когда, например, тело Грибоедова привезли в Тавриз, то, как доносил Паскевичу Мальцев, никто из англичан не выехал навстречу; по их настоянию гроб не ввезли даже в город, а поставили в маленькой загородной армянской церкви, которой также никто из англичан не посетил. 6т Наиб-султана не было оказано телу покойного Грибоедова никаких почестей, даже не был приставлен почетный караул,– и есть некоторый повод думать, что Аббас-Мирза так поступил в угоду Макдональду. “Признаюсь,– писал Мальцев,– что я такой низости никогда не предполагал в английском посланнике. Неужели и в том находит он пользу для ост-индской компании, чтобы мстить человеку даже после его смерти”…

Впрочем, какие бы ни были посторонние причины убийства русского посланника, достоинство Империи требовало примерного возмездия за неслыханное нарушение прав международных.

Поэтому серьезнейшим вопросом во всем этом деле было то, какое участие в печальном происшествии принимало само персидское правительство? Старый муджтехид, вышедший в Россию из Тавриза, утверждал, что злодейство совершено с умыслом, с целью показать народу, что персидское правительство вовсе не так боится русских, как думают. Можно было также допустить, что шаху, по крайней мере, не безызвестны были приготовления к восстанию, но что цель возмущения состояла вовсе не в истреблении русского посольства; шах не хотел только мешать народу убить Якуба, смерть которого была ему желательна, а потом, когда разъяренная чернь добралась и до русских, он оказался уже бессилен остановить мятежников.

Никаких серьезных оснований даже к последним заключениям, однако, не оказалось, и до войны, которая была бы в противном случае неизбежна, дело не дошло. Все ограничилось приездом принца Хозров-Мирзы в Петербург, где он от лица шаха просил императора предать вечному забвению роковые события 30 января.

Известие о смерти Грибоедова пришло в Петербург 4 марта, то есть, по странному стечению обстоятельств, в тот самый день, когда, за год перед тем, он прибыл в Петербург с известием о Туркменчайском мире. Император Николай Павлович с глубоким чувством сожаления узнал о преждевременной бедственной кончине своего министра в Персии. Он принял живейшее участие в его осиротевшей семье, лишившейся всего достояния, так как наличные деньги и банковские билеты, принадлежавшие Грибоедову, на сумму около шестидесяти тысяч рублей, были разграблены персиянами. В вознаграждение заслуг Грибоедова, он пожаловал вдове и матери покойного по тридцать тысяч рублей единовременно и по пяти тысяч рублей ассигнациями пенсии. Впоследствии, по ходатайству князя Воронцова, пенсия вдове Грибоедова была увеличена еще на две тысячи рублей ассигнациями.

Останки Грибоедова долгое время оставались в Тегеране, и только спустя три месяца были вывезены оттуда шестнадцатилетней вдовой его, которая свято исполнила желание мужа, сказавшего ей однажды, в минуты мрачного предчувствия: “Не оставляй костей моих в Персии и похорони меня в Тифлисе, в церкви Св. Давида”.

Печальная церемония перенесения праха Грибоедова из Персии в русские пределы совершилась 1 мая 1829 года. Когда тело его, переправленное через Аракc, вступило на родную землю, его встретили батальон Тифлисского пехотного полка с двумя орудиями, масса народа, духовенство и все военные и гражданские власти Нахичеванской области. Особая комиссия немедленно приступила к вскрытию гроба. По словам Амбургера, тело покойного уже не имело и признаков прежнего вида; по-видимому, оно было ужасно изрублено и избито камнями; к тому же оно предалось уже сильному тлению. Гроб заколотили снова и залили нефтью. Отслужена была торжественная панихида, и при возглашении вечной памяти “убиенному болярину Александру” гроб был поставлен на особые дроги, под великолепный балдахин, нарочно заказанный для этого случая генералом Мерлини. Батальон тифлисцев отдал покойному воинскую честь,– и тихо и величественно началось траурное шествие при звуках похоронного марша.

Никогда еще окрестным магометанам не приводилось видеть подобные пышные похороны. Черные дроги, везомые шестью лошадьми, укутанными с головы до ног черными попонами, люди в необычайных траурных мантиях и шляпах, ведущие лошадей под уздцы, длинный ряд факельщиков по обе стороны гроба, роскошно убранный балдахин, войско, идущее с опущенным долу оружием, рыдающие звуки музыки,– все это производило сильнейшее впечатление. Кроме русского священника на встречу покойного вышло все армянское духовенство, с епископом во главе, и это придало еще более величия печальному шествию. Так процессия достигла Алинджа-чая.

2 мая шествие приблизилось к Нахичеванскому мосту и остановилось. Духовенство облачилось в ризы; весь город, от мала до велика, вышел навстречу Грибоедову и сопровождал гроб, несомый офицерами на руках, до самой площади, где стояла армянская церковь. Около храма густые толпы народа теснились всю ночь. “И трогательно было видеть,– говорит очевидец,– то живое участие, которое принимали решительно все в злополучной участи покойного министра. Между женщинами слышались громкие рыдания, и они всю ночь не выходили из церкви. Это были армянки,– и их участие, конечно, делает честь этому народу”.

Всю ночь стекались жители из окрестных селений, и на следующий день, 3 мая, когда похоронное шествие направилось из города далее, стечение народа было так велико, что, по словам очевидца, трудно было поверить, чтобы Нахичевань могла вместить в себе такое огромное население. Народ провожал покойного до второго источника по эриванской дороге. Здесь отслужена была последняя лития, гроб сняли с колесницы и повезли дальше уже на простой грузинской арбе, так как горная дорога не допускала торжественного шествия. Поручик Макаров с несколькими солдатами Тифлисского полка назначен был сопровождать гроб до Тифлиса.

В этой печальной обстановке прах Грибоедова и был встречен около Гергер, на Безобдале, А. С. Пушкиным. “Два вола,– рассказывает он в своем “Путешествии в Арзерум”,– впряженные в арбу, поднимались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. “Откуда вы?” – спросил я их. “Из Тегерана”.– “Что везете?” – “Грибоедова”. Это было тело Грибоедова, которое препровождали в Тифлис”.

Карантины на эриванской дороге замедлили прибытие тела Грибоедова в Тифлис до последних чисел июня. С того времени и по 18 июля, день, назначенный для погребения, оно простояло также в карантине, в трех верстах от города. Накануне, поздно вечером, тело перевезено было в Тифлис, в Сионский собор, с печальной торжественностью. Дорога к городской заставе шла по правому берегу Куры, а по обеим сторонам ее тянулись виноградные сады, огороженные высокими каменными стенами. Ничто кругом не говорило о смерти,– и тем величественнее и трогательнее было печальное шествие. Сумрак вечера, озаряемый факелами, стены, сплошь унизанные плачущими, грузинками, окутанными в белые чадры, величественное, раздирающее душу пение, толпы народа за колесницей, наконец, воспоминание об ужасной кончине того, кто теперь приближался к городу на вечное упокоение в нем,– все это глубоко западало в душу и терзало тех, кто знал и научился любить покойного. Вдова, осужденная в самом расцвете своей молодости испытать такое страшное горе, стояла с семьей у городской заставы, и едва свет первого факела возвестил о приближении дорогого праха, она упала в обморок и долго, несмотря на все меры, оставалась без чувств.

На другой день Грибоедова торжественно, в присутствии всей знати и всего населения города, отпели. Экзарх Грузии, митрополит Иона, едва и сам могущий говорить от рыданий, сказал трогательное надгробное слово. И затем тело отвезли для погребения в монастырь Св. Давида. Все население города вышло на ту улицу, по которой проходила из Сионского собора процессия, и провожало ее с горестными чувствами к монастырю.

Вдова Грибоедова осталась неутешной. Грибоедов имел редкое, хотя и слишком кратковременное, счастье найти в супруге истинного друга, полного к нему любви и уважения. Пораженная своей незаменимой потерей, Нина Александровна Грибоедова, в полном расцвете своей красоты, решила остаться верной своей первой любви и памяти мужа. Она представляла собой глубоко трогательное зрелище человека, не принадлежащего себе, отдавшегося любимой идее. Русский поэт (Я. П. Полонский), встретивший ее на жизненном пути, был поражен ее душевной красотой и самоотверженной преданностью памяти гениального ее мужа и выразил свои чувства в следующем теплом стихотворении, превосходно изображающем ее трогательную судьбу:

IНе князь, красавец молодой,Внук иверских царей,Был сокровенною мечтойЕе цветущих дней;Не вождь грузинских удальцов —Гроза соседних гор —Признаньем вынудил ееПотупить ясный взор;Не там, где слышат валуныПлеск алазанских струй,Впервые прозвучал ееЗаветный поцелуй.Нет, зацвела ее любовьИ расцвела печальВ том жарком городе, где намПрошедшего не жаль…Где грезится сазандарамСвятая старина,Где часто музыка слышна,И веют знамена.IIВ Тифлисе я ее встречал,Вникал в ее черты…То – тень весны была, в тениОсенней красоты.Не весела, и не грустна,Где б ни была она,Повсюду на ее лицеЦарила тишина.Ни пышный блеск, ни резвый шумПолуночных балов,Ни барабанный бой, ни войОхотничьих рогов,Ни смех пустой, ни приговорКоварной клеветы,—Ничто не возмущало в нейТаинственной мечты;Как будто слава, отразясьНа ней своим лучом,В ней берегла покой душиИ грезы о былом.Хоть горя вечного понятьНе может праздный свет,Она не без улыбки шлаК нему на склоне лет;Хоть не видна была на нейСтрадания печать,Я не решался никогдаПри ней воспоминатьО том, кто горе от умаИзведав, завещалЕй всепрощающую скорбьИ веру в идеал…IIIЯ помню час, когда вдалиВершин седые льдыРумянцем вспыхнули, и теньС холмов сошла в сады;Когда Метех с своей скалойСтоял, как бы в дыму,И уходил сионский крестВ ночную полутьму.Она сидела на крыльце,С поникшей головой,И, помню, кроткий взор ееУвлажен был слезой.Вот вспыхнул месяц за горой,Как лампа, в синей мгле,Но яркий луч ее бледнелНа молодом челе…Иль о недавней старинеНамек нескромный мойСмутил ее больной душиТаинственный покой,Или воспоминанья вдругПроснулись и пришли,И стал к ней близким тот, кто былДалеким от земли…Она молчала; в этот мигЯ скорбь ее любил,И чудилось мне, взор ееСо мной заговорил:“Поймите, я с тех пор, как онПогиб, чужда страстей,Живу – уже не для себя,И вряд ли для друзей!Поймите, посреди живыхЯ тень его люблю!Вы знаете… но знают всеИсторию мою.IVOn русским послан был царем,В Иран держал свой путьИ на пути заехал к намДушою отдохнуть.Желанный гость, он принят былКак друг моим отцом;Не в первый раз входил он к намВ гостеприимный дом.Но не был весел он в тениРазвесистых чинар,Где на коврах не раз нам пелЗаезжий сазандарь,Где наше пенилось вино,Дымился наш кальян,И улыбалась жизнь гостямСквозь радужный туман.И был задумчив он, когда,Как бы сквозь тихий сон,Пронизывался лунный светНа темный наш балкон.Его горячая душа,Его могучий умВлачили всюду за собойГруз неотвязных дум.Напрасно Север ледянойРукоплескал ему,—Он там оставил за собойБездушную зиму,Он там холодные сердцаОставил за собой;Лишь я одна могла емуОткликнуться душой.Он так давно меня любил,И так был рад, так рад,Когда вдруг понял, отчегоТуманится мой взгляд.VИ скоро перед алтаремМы с ним навек сошлись…Казалось, праздновал весь мир,И ликовал Тифлис.Всю ночь к нам с ветром долеталЗурны тягучий звук,И мерный бубна стук, и гулОт хлопающих рук.И не хотели погасатьДалекие огни,Когда, лампаду засветив,Остались мы одни,И не хотела ночь унятьДалекой пляски шум,Когда с души его больнойСкатилось бремя дум,Чтоб не предвидел он концаСвоих блаженных днейПри виде брачного кольцаИ ласковых очей.VIНо час настал: посол царяУмчался в ТегеранПрощай любви моей заря!Пал на сердце туман.Как в темноте рассвета ждут,Чтоб страхи разогнать,Так я ждала его, ждала,Не уставала ждать!Еще мой верующий, умБыл грезами повит,—Как вдруг… вдруг грянула молва,Что он убит… убит!Что он из плена бедных женХотел мужьям вернуть;Что с изуверами в боюОн пал, пронзенный в грудь;Что труп его, кровавый труп,Поруган был толпойИ что скрипучая арбаВезет его домой.Все эти вести в сердце мнеСо всех сторон неслись…Но не скрипучая арбаВезла его в Тифлис.Нет, осторожно между гор,Ущелий и стремнинШесть траурных коней везлиПарадный балдахин.Сопровождали гроб егоЛавровые венки,И пушки жерлами назад,И пики, и штыки…Дымились факелы, и гулКолес был эхом гор,И память вечную о немПел многолюдный хор.И я пошла его встречать.И весь Тифлис со мнойК заставе Эриванской шелРастроганной толпой.На кровлях плакали, когдаБез чувств упала я.О, для чего пережилаЕго любовь моя!VIIИ положила я егоНа той скале, где спитСемья гробниц и где святойДавид их сторожит,Где раньше, чем заглянет к намВ окошки алый свет,Заря под своды алтаряШлет пламенный привет;На той скале, где в бурный часЗимой, издалекаПричалив, плачут по веснеНочные облака,Куда весной, по четвергам,Бредут на ранний звон,Тропинкой каменной, в чадрах,Толпы грузинских жен.—Бредут нередко в страшный зной,Одни – просить детейДругие воротить мольбойПростывших к ним мужей,—Там в темном гроте – мавзолей,И – скромный дар вдовы —Лампадка светит в полутьме,Чтоб прочитали выТу надпись, и чтоб вам онаНапомнила самаДва горя: “Горе от любвиИ горе от ума”.

Прошло двадцать восемь лет,– и под тем же камнем, где покоятся останки творца бессмертной комедии, рядом с ним, похоронили и супругу его. Она скончалась в 1857 году, на сорок шестом году своей прекрасной жизни.

И ныне всякий русский, проезжая Тифлис, посетит дорогую могилу, в которой сокрыта одна из слав нашей родины. На западной стороне города возвышается святая гора Мтацминда, на которую в прихотливых зигзагах вьется, подобно ленте, узкая тропинка для пешеходов. На одном из уступов святой горы, на половине ее высоты, виднеется женский монастырь св. Давида, как будто гнездо ласточки, прикрепленное к скале. Этот уголок, который Грибоедов называл “поэтической принадлежностью Тифлиса”,– прекрасен. Вид с монастырской террасы очарователен: весь Тифлис виден отсюда как на ладони. На востоке сверкает быстрая Кура; за ней, вдали, синеют горы благословенной Кахетии; шумный город с его полуевропейской и полуазиатской физиономией далеко внизу,– вы стоите между небом и землей. Здесь, перед величавой картиной, которая так нравилась Грибоедову, и покоится прах его, в гроте под тяжелыми сводами, имеющем вид красивой часовни. Внутри грота – бронзовый памятник. На возвышенном пьедестале поставлена прекрасная статуя, работы известного художника Кампиони, изображающая женщину, склонившуюся на колени перед гробовой урной у подножия креста.

“В позе молящейся так много грации, так живо выражена в ней глубокая скорбь,– говорит один из путешественников,– что вы не только любуетесь ею как высшим проявлением искусства, но вы сочувствуете ей как существу живому”. У ног коленопреклоненной с одной стороны крест и евангелие – символы страдания и веры, с другой – раскрытая книга, на корешке которой короткая надпись: “Горе от ума”. На одной стороне пьедестала барельефом сделан портрет покойного писателя, а под ним начертано золотыми буквами:

“Александр Сергеевич Грибоедов. Родился 1795 года, января 4. Убит в Тегеране 1829 года, января 30”.

На другой стороне пьедестала надпись: “Ум и дела твои бессмертны в памяти русской; но для чего пережила тебя любовь моя?”

XXXVI. ХОСРОВ-МИРЗА

В один из февральских дней 1829 года весь Тифлис был поражен страшной вестью, что русская миссия истреблена в Тегеране. Впечатление было тем сильнее, что никто не ожидал подобной катастрофы, так как отношения между Персией и Россией были, по-видимому, самые дружественные. Еще за несколько дней перед тем Паскевич в торжественной аудиенции принимал у себя персидского посланника, Мирзу-Салеха, привезшего ему бриллиантовый орден Льва и Солнца 1-ой степени как знак особого благоволения Фетх-Али-шаха. И Мирза-Салех, оставивший Тегеран среди невозмутимого спокойствия, теперь не менее других был поражен и удивлен катастрофой, совершившейся среди глубокого мира, в столице шаха, который из своего дворца мог слушать шум, смятение и вопли избиваемых жертв. Гибель посольства дружественной нации на глазах властей, которые по всем международным обычаям и законам обязаны были ее защищать, была таким событием,– бедственных последствий которого никто не мог предвидеть. Было ясно, что оскорбительный поступок не мог пройти Персии даром,– достоинство России требовало примерного возмездия, и новая война казалась неизбежной. Между тем война с Турцией поглощала в тот момент все русские силы и заставляла действовать по отношению к Персии с величайшей осторожностью.

К счастью, русское правительство должно было признать, что шах и его министры не были причастны к гнусному злодеянию, и император Николай признал достаточным для восстановления попранных прав России, чтобы шах, наказав преступников, прислал в Петербург торжественное извинение через одного из принцев крови. Персидское правительство подчинилось этому решению, Аббас-Мирза приготовился сам ехать в Петербург; но император Николай признал неудобным такое долговременное отсутствие в Персии наследника престола. “Постигая пагубное влияние коварных замыслов, которые колеблют спокойствие Персии,– писал ему государь,– я признаю ваше присутствие в Тавризе необходимым для укрощения буйства и предупреждения происков, а потому приглашаю вас не удаляться из ваших пределов в столь сомнительное время. Я почту достаточным возмездием оскорбленному достоинству Российской Империи, когда шах пришлет торжественное извинение через одного из сыновей своих или ваших, в сопровождении кого-либо из доверенных вельмож”. Выбор пал на Хосров-Мирзу, пятнадцатилетнего сына наследника персидского трона.

Дружественное решение, принятое по отношению к России персидским двором, встревожило английскую миссию. Рассказывают, что, узнав о сборах Хосров-Мирзы в Петербург, Макдональд сказал, что ему в Тавризе делать больше нечего и что он поедет в Кирман-шах, чтобы собрать там партию в пользу Хассан-Али-Мирзы против наследника. Интриги и запугивания англичан не имели, однако, на этот раз успеха.

2 мая 1829 года Хосров, в сопровождении Мамед-хана, одного из важнейших сановников Персии, начальника регулярных войск (эмир-низама), переехал русскую границу. У городской заставы его встретил начальник корпусного штаба, барон Остен-Сакен. Принц пересел в коляску и отправился прямо к графу Паскевичу. Аудиенция была не долга. После взаимных приветствий граф в открытом экипаже сам проводил принца до приготовленной ему квартиры, в доме военного губернатора, и там сообщил ему только что полученное известие о поражении турок под Ахалцыхом.

“Радуюсь,– сказал Паскевич,– что это событие совпало с днем вашего приезда.

“Смею уверить вас,– возразил на это Хосров-Мирза,– что в Тавризе несравненно более меня будут радоваться этой победе.

В секретном разговоре с Паскевичем принц, между прочим, жаловался на интриги и недоброжелательство английской миссии. Макдональд, по его словам, заявлял открыто, что если Персия, как предполагалось, пойдет вместе с Россией против Турции,– то англичане пойдут против Персии. Принцу было известно также, что, когда Грибоедов ехал в Тавриз, английский посол, опасаясь его влияния на тегеранский двор, писал о том Ост-Индской компании, и та отвечала ему, что сокровища ее открыты для сохранения “какими бы то ни было средствами” могущества Англии в Персии. Француз Семино, бывший в свите принца, говорил, что он не ручается даже, чтобы англичане не покусились на жизнь самого Аббаса-Мирзы. Хосров просил Паскевича только ничего не разглашать об этих событиях для спокойствия своего отца.

Паскевич сообщил обо всем графу Нессельроде. А между тем военные действия в Турции уже начинались, и Паскевич отправился в армию, не ожидая отъезда персидского посольства, оставшегося в Тифлисе еще на несколько дней, чтобы осмотреть достопримечательности города. В день своего выезда принц сделал прощальный визит графине Паскевич и поднес ей две прекрасные шали, а сыну ее – полное собрание сочинений персидского поэта Сзади. Самому Паскевичу еще ранее этого был отправлен в подарок от принца прекрасный жеребец чистой арабской породы.

23 мая посольство выехало, наконец, из Тифлиса. Погода стояла пасмурная; дождь, начавшийся с утра, обратился в ливень и продолжался до вечера – примета, по поверьям персиян, хорошая. Ровно в шесть часов пополудни Хосров-Мрза сел в экипаж,– и поезд тронулся. Принца сопровождало более сорока человек свиты, я с русской стороны назначен был состоять при нем генерал-майор Ренненкампф, в распоряжении которого находились и двадцать конвойных казаков.

Несмотря на доброе предзнаменование, под которым началось путешествие, переезд через Кавказские горы по Военно-Грузинской дороге совершился не без приключений. В теснине между Дарьялом и Ларсом на поезд едва не напала партия горцев, внезапно спустившаяся с гор Осетии. Казаки, сопровождавшие посольство, завязали перестрелку,– осетины отступили. Но страх, обуявший персиян при этом нападении, был так велик, что, по рассказу Ренненкампфа, они не разбежались только потому, что их собственные вьюки загромождали ущелье и бежать было некуда. Сам принц при первых выстрелах вышел из экипажа и пересел на коня. Русские удивились его отваге; но дело в том, что молодой азиат, не привыкший к карете, мог видеть в ней скорее западню, нежели убежище.

От Владикавказа поезд сопровождался уже постоянным конвоем, переменявшимся на Линии в каждой казачьей станице. Выезжал навстречу принцу, приветствовать его, и старый кабардинский валий, Кучук Джанхотов, с тремястами лучших кабардинских наездников. Сам командовавший войсками на Кавказской линии генерал Эммануэль ожидал его в Пятигорске, где Хосров-Мирза остановился на несколько дней, чтобы видеть минеральные источники. В память пребывания принца в этом городе тогда же, на вершине Машука, поставлен был, по приказанию Эммануэля, обелиск, на пьедестале из серого песчаника, которым так богаты окрестности Пятигорска; на фронтоне столба – стих какого-то персидского поэта гласил: “Добрая слава, оставляемая после себя, лучше золотых палат”, а под ним принц собственноручно начертил следующую арабскую надпись:

Любезный брат!

Мир здешний не останется ни для кого;

Привяжись сердцем к Создателю

И не полагайся на блага мирские;

Ибо многих, подобных тебе,

Он сотворил и уничтожил.

Хосров-Мирза 1244 г.

К сожалению, надпись эта, при общем небрежении нашем к памятникам, мало-помалу изгладилась; скоро появились, как и всегда, другие, уже русские надписи, свидетельствовавшие только о словоохотливости досужих путешественников, а еще немного,– и этот обелиск постигла общая участь многих исторических памятников на святой Руси – он был заброшен, рассыпался, и ныне, как говорят, на осталось даже и следов его.

Из Пятигорска дальнейший путь посольства лежал через Ставрополь, Новочеркаск и Воронеж. Везде встречая широкое русское гостеприимство, персияне могли убедиться воочию, как русские люди легко забывают обиды, даже затрагивающие их национальную честь и самолюбие. После шестинедельного путешествия, .14 июля, в половине седьмого вечера, посольство добралось, наконец, до Коломны.