Никто не знает Сашу

А вот «Балтика», особенно девятая или крепкая «Охота» – это мера экстренная и вынужденная, и не очень приятная в том нежном состоянии, в котором застал меня он, промелькнув своим легендарным профилем и скрывшись в вагоне номер четыре.

Да, это был он, последний и великий бард, был он почему-то без гитары, с лицом особенно печальным и простым.

И так как денег на пиво у меня ещё не было, а были деньги только на лекарство тётушке, что болеет диабетом (и совсем не от сладкой жизни, хе-хе), я решил действовать. Действовать решительно и бесповоротно, в рамках искусства, во имя искусства и от имени его!

Хотя, положа руку на моё измученное сердце, меньше всего мне тогда хотелось действовать в рамках искусства, во имя и тем более – от имени его. Петь, господа, ведь надо всем телом, петь надо, когда того просит душа, а душа моя просила исключительно холодного «Жигулёвского».

Но путь к «Жигулёвскому» был тернист и жуток, и предполагал он унижения самого разного свойства. Надо было доставать из чехла свою старую, болгарскую, с трещиной вдоль. Надо было зажимать тугие струны опухшими пальцами. Надо было напрягать раскисшие связки. Надо было идти в вагон номер четыре и петь. Петь, господа, для людей, петь на разрыв аорты! Перекрикивая вечный ямб областных электричек. Пронзительно и звонко. А я был в состоянии таком нежном и неповоротливом, что скорее бы испустил дух, чем звонкий голос. Голос, что мог бы тронуть за душу простого работягу и высечь из его чёрствого сердца чистую влагу слезы да медный весенний звон. Это был понедельник, ранее, раненное утро, а вагоны почему-то в тот день были полупусты. Граждане были немногочисленны и серьёзны.

О, эти безрадостные лица наших людей в начале трудовой недели!

О, отпечаток минувшего уикенда!

О, тлен и безысходность!

Нет, таких людей не разжалобишь «Белыми Розами», как легко сделать вечером в среду или утром в пятницу! Их не вдохновишь на полёт «Алисой» и «КИШом»! Здесь нужна песня пронзительная и печальная, великая и обречённая, как сама страна в понедельник. Это может быть и «Выйду в поле с конём», это может быть «Последний герой», это может быть, чем бог не шутит, «Не для меня»! Петь такие песни – сильные и грандиозные – в моём нежном состоянии было бы доступно только сверхчеловеку. Но сверхчеловек в моём состоянии свалился бы, не сделав и шага.

Выхода у меня, господа, не было!

Да, душа жаждала «Жигуля» и успокоения, больная тётушка – упокоения и инсулина, потому я вошёл в вагон номер четыре и начал петь.

О, лица наших граждан по утрам! Что может быть неблагодарнее для поющего всем телом и сердцем открытым!

Граждане были суровы и немногословны, и устремили свои взоры в пейзаж за окном, стоило мне войти в вагон номер четыре. И потому запел я песню простую и чёткую, про то что ноша легка, но немеет рука, ты встречаешь рассвет за игрой в дурака и так хочется пить…О, как хотелось мне пить, господа! Но даже эта простая песня была для моего изнеженного состояния непосильной. Я пел слабо, я пел тихо, я пел хрипло, стесняясь и не туда. Я робел. Каюсь, я фальшивил. Признаюсь, я давал петуха, я съезжал с ноты, я не держал опоры, как учила меня покойная матушка. Я пел мимо нот! Но что, что взять с меня в утро такого безрадостного понедельника, когда душа требует хотя бы «Балтики», чтобы остановить этот стучащий ямб, этот обрубленный хорей? Что можно требовать от измученного музыканта, говнаря и гитариста, алкаша, сына покойных родителей и верного племянника тётушки, что больна диабетом совсем не от сладкой жизни?

И если остальные наши сограждане не отрывали взгляд от безликих полей и серого Подмосковья, то он, этот последний из могикан, господа, он позволил себе скривиться! Да, губы его подёрнулись презрительной ухмылкой, словно я посмел своим голосом войти в царствие великих.

О, презрение учителя! О, поклонник, отброшенный кумиром!

А ведь на его щедрость и был мой расчёт, я думал разжалобить его на тридцать, да пускай, двадцать рублей, и столько же – получить от всех остальных пассажиров вагона номер четыре. Господа, что мне оставалось делать? Если не рухнуть прям здесь, на заплёванный пол электрички – что?

И тогда я запел песню, что могла быть и местью ему, и лестью ему. Я запел его главный хит, его классический бардовский шлягер, что увековечит имя его у волжских костров и на сайте бард.ру, этот гимн ожиданию, сложенный классическим каноном! О, как я пел! Я пел тихо! Я пел вкрадчиво! Я пел под стук областной электрички! Я не мог петь на разрыв аорты, я не мог петь всем телом, но я пел душой, всей моей душой, что так ждала «Жигуля»… И тут, господа, он встал. Он встал и двинулся ко мне. Не двинулся – он надвигался. Да он стал надвигаться прямо на меня, прямо на всю мою жалкую, измученную, хромую судьбу, а когда он наконец надвинулся, когда навис надо мной, он изрёк:

–Прекратите.

–Простите, но…

– Я не хочу, чтобы вы пели.

Сердобольная бабушка в красной панаме, что была по мою правую руку, а по его левую, жалостно молвила:

– Ну что же ты, сынок, пусть поёт, нам не мешает…

Но он сказал:

–Не пойте эту песню. Вы ужасно поёте.

Господа! Что я мог возразить – ему. Ему, чьё имя уже увековечено у волжских костров и на сайте бард.ру? Ему, чьи песни пусть и не знакомы кругу широкому, но узкому кругу известны наизусть, что я мог ответить? Конечно, я мог бы сказать, что песня, вырвавшаяся из певца, больше ему не принадлежит! А принадлежит она народу, фонарям, гаражам, хмурым домам в лесах, череде столбов, нательным крестам пьянчуг! Я мог бы сказать, что пел я ему не из мести, а из просьбы, из мольбы, но это было бы не правдой, а полуправдой. А полуправда, как мы знаем, хуже самой лжи! Нет, я был беззащитен перед ним, последним из могикан, великим бардом, родившимся на полвека позже положенного. Я был перед ним никем, говнарём, гитаристом, алкашом и сыном покойных родителей, и верным племянником тётушки, что больна диабетом совсем не от сладкой жизни! И мне пришлось покинуть вагон номер четыре, уйти восвояси, в тамбур, пропахший аммиаком, где меня ждал печальный призрак Ксении, обрубленный хорей и ещё надпись «Не прислоняться». Но я прислонился. Всем необъятным, пылающим лбом. Я доехал до следующей станции, и вышел, и купил отвратительной тёплой «Охоты», каюсь, купил на деньги, отложенные для тётушки, дабы унять теперь не томление души моей, а унять простой, жгучий, банальный позор.

О, вкус поражения! О, тщетность мироздания! О, нечеловеческий взгляд человечества!

И пока мимо проплывал вагон номер четыре, я открыл всхлипнувшую банку «Охоты», закинул голову как пианист, и немедленно…

29. Саша Даль. Электричка «Тула – Москва»

…пришлось сидеть на вокзале ещё два часа. Утренняя ушла, следующую отменили. Ближайшая, на которой мог уехать в Москву, была в 9 утра. Вокзал был пуст, только пара бомжей спали на скамьях, закутавшись в тёмные лохмотья, заросшие, с клетчатыми баулами под головой. Резкий, почти мускусный запах – носков, мочи, немытого тела. Сначала хотел подождать на улице, быстро замёрз на мартовском утреннем холоде.

Тут и заметил, что забыл гитару. Хватился за охнувшую пустоту, замер посреди зала. Ждала в прихожей у Полли, в чёрном чехле. Дома ещё две – одна хорошая, другая не очень, но даже если бы не было дома ни одной, он не вернулся бы к Полли за этой. Попросит её выслать. Не сразу, через несколько дней. Напишет через неделю, когда всё утихнет. У него дома есть ещё две гитары.

На вокзале ещё были закрыты все лавки, даже отвратительные забегаловки с высокими столами, водкой и беляшами. Только кофе из автомата. Хотел же отказаться от кофе и сладкого после Непала, хотел жить чисто, но сейчас был таким голодным, что ткнул в «двойной сахар». Приторная, липкая жижа, горячий пластик. Выпил за пару минут, подавив тошноту.

Он согрелся на скамье, в шаткой середине: подальше от сквозняка со входа и запаха из глубины зала. Слушал объявления электричек и поездов, «ту-ду-ду-ду» и потом женский, в каждом регионе говор свой, а равнодушие одинаковое.

Он согревался весь, ноги замерзали. Теребил и обновлял ленту садящегося телефона, застарелый заусенец. Думал, что ответить. Старенький пятый айфон (подарок от неё и группы в стыдную складчину) разряжался, лениво паникуя – осталось меньше 10%.

Он открыл страницу – был удалён из друзей, и всегда теперь заходил как бы с чёрного хода, вбивая никнэйм в поиске. Уже протоптал тропинку – сеть сама подставляла её профиль на первых буквах. Ещё раз открыл её пост.

«Иногда прошлое возвращается». И селфи в лифте, московском нигде, капсуле самолюбования. Постриглась коротко, яркий маникюр, послеразводное каре, классика. Дерзкий взгляд в камеру, в кого-то конкретного по ту сторону экрана. Скорее для отвода глаз от почти подросткового текста. Ещё один ход в заочной переписке.

Открыл сообщения и нашёл её не удалённый контакт. Всегда были записаны друг у друга по имени-фамилии. Нежные клички не были зафиксированы, только из уст в уста. Не любили демонстрировать отношения на людях. Как минимум, она. Как минимум, среди своих московских друзей. Ладно.

«Привет. Видел твой пост. Можем встретиться и поговорить.»

Стёр точку, поставил «?». Стёр всё.

Низкий заряд батареи. Осталось менее 10 %. Отмахнулся от уведомления.

«Привет) Как дела? я вернулся))) Может, стоит поговорить?» – стёр сразу, как дописал.

«Прости меня, пожалуйста. Я тогда сделал всё не так. Я бы очень хотел встретиться и поговорить. Если тебе это нужно».

Долго смотрел на экран. Если откроет сейчас переписку с ним, увидит, что он набирает. Стёр «Если тебе это нужно».

Телефон вздрогнул от сообщения, он вздрогнул в ответ, выронил со шлепком на плитку, поднял, на экране появилась маленькая трещина, небольшой росток и:

«Привет! В Поволжске всё будет, мы утрясли! Даже платить ничего не надо, Ремизов тётке коньяк подогнал, накинем ему» – Алина.

«Класс! Спасибо!»

«Да не за что) Это моя работа. Я же твой менеджер;)

Как там дела, с Полли?)))»

«Слушай, еле сбежал) Даже пораньше на вокзал уехал»

«Ого! А что?»

«Да она вообще. Залезла ко мне в постель» – подумал, и стёр.

«Да она вообще. Расскажу при встрече. Всё обошлось)»

«Смотри мне) Приезжай, отсыпайся»

«Ага. Спасибо».

Наконец-то окрыли буфет напротив, и он даже смог найти там овсяную кашу, нормально позавтракать и немного зарядить телефон. Здесь было теплее и не пахло. До электрички оставалось двадцать минут, были деньги после вчерашнего концерта, он вытащил им остальные четыре города, и вышел в небольшой плюс.

Впереди было несколько дней отдыха, можно спокойно всё обдумать, привести себя в порядок, думал он. Посмотрел в погашенный экран, в чёрную прорубь.

Итак. Будучи в ашраме, я зашёл к ней на страницу и увидел пост с песней «Паруса». Я лайкнул. Она удалила. Я запостил «Последнюю». Я написал: я не доволен прошлым, я делал ошибки, сожалею, бла-бла-бла. Она сказала мне «Не успел». Я написал о туре, смотри, как я хочу всё преодолеть и начать сначала. Тишина. Я снял смешное видеоприглашение в Непале, я записал видео с живым исполнением новой песни. Ничего. Я поехал в тур, я написал, что хочу вернуть прошлое. Она написала «Иногда прошлое возвращается». Мы и так в разводе. Презирать меня сильнее она не сможет. Больнее я уже не сделаю.

Саша вспомнил день перед их последней ссорой. «Ч-ч-чёрт… Ладно. Я напишу честно. Я не буду извиняться. Она тоже накосячала. Я просто спрошу, один шаг навстречу»

«Привет. Ты тогда удалила песенку. но я видел) я тут поехал в тур, Ну может, тебе интересно. прошлое возвращается))). Я решил вернуться.».

Он хотел попросить прощения или предложить встречу, но вспомнил, как они орали друг на друга в последнюю ссору, когда он увидел её совершенно чужой, далёкой, будто не знал никогда. Он вспомнил, как она выложила трейлер докфильма про группу «Зёрна», где они выглядели нелепыми рокерами с маленькими залами. Просил же не выкладывать.

Он отправил сообщение.

Саша тут же перевёл телефон на ночной режим и убрал во внутренний карман рюкзака. Он шёл по платформе почти в припрыжку, с идиотской картиной под мышкой, с рюкзаком, забитым грязным бельём, усталый, не выспавшийся, но почти счастливый. Он был над пропастью, за которой – счастье. Он думал шагнёт – и счастье. Он думал, что всего один шаг отделяет его от счастья. Что счастье где-то рядом, в одном шаге от него. Надо было только правильно сделать этот шаг. Сделать правильный шаг. Так он думал. Он теперь был рад, что смог удержаться с Полли. Там было что-то важное, горячее, случившиеся – и слава богу – та история не про меня, думал он. Он шёл вдоль электрички, картина резала под мышкой, била по ноге, спина ощущала себя тревожно голой без гитары, но центром тяжести всего этого существа из рюкзака, человека, картины было не это.

О, не это. Центром моей тяжести тогда был телефон во внутреннем кармане рюкзака у самой спины, и я ловил малейшие изменения, ожидая вибрация, боясь её, не веря в неё, я вчувствовался всей спиной в весенний воздух, я ждал удара в спину. А когда я зашёл в электричку, я вспомнил, что на ночном режиме вибрации от сообщения не будет, оно просто всплывёт на экране, как кит из глубин, беззвучно, плавно, беззвучно и плавно. И я сел в электричку, в середине вагона, улыбаясь под нос, словно влюблённый. Достал рюкзак. Полез в карман пальцами, что болели от струн. Достал. Поддержал в руке, прежде чем нажать на кнопку, не зная, чего боясь пустоты, сообщения.

Я нажал.

«Привет. мы же всё решили. хочешь что-то про нас – …» – текст обрывался границей синего облачка.

Палец пронёсся по коду, разблокировал, открыл.

«Привет. мы же всё решили. хочешь что-то про нас – говори про нас. эти закидоны оставь своим наивным поклонницам;)»

Саша погасил экран. Раздолбанная электричка тронулась с места. Женщина на перроне махала рукой внукам, словно оттирая невидимое стекло перед собой. Пованивало мочой, привычным аммиаком. В вагоне было холодно, хрупкий уют нёс на работу невзрачных пассажиров в сером, яркие пятна студенческих курток. В окне поплыли гаражи, склады, столбы, срезанные туманом, мелькнуло признание в верности футбольному клубу, непечатное слово, признание в любви к Машеньке. Саша снова нажал на кнопку. Разблокировал телефон. Открыл сообщение. Пальцы не слушались, будто не его, не мои, Саша собирал непослушные линии:

«жёстко) раньше ты была мягче. лучше буду помнить тебя прошлую)». Большой палец метнулся и завис над кнопкой. Как раньше, когда мы сорились, и надо было пульнуть в неё текст на волне гнева, до того, как начнутся сомнения, станет стыдно. Но прежде, чем нажать, в памяти всплыла ослепительная улица в жёлтой пыли, крыши, пагоды, вдох и выдох, просто ощущение, аничча, палец вернулся к клавиатуре, стёр всё написанное, Саша убрал мёртвый экран в карман, посмотрел в окно. Мимо неслись столбы и взлетал, и падал родной, осточертевший провод.

Сзади послышалась песня. Сбивчивая гитара – Em – Bm. Какой-то хриплый, не попадающий ни в ритм, ни в ноты голос пел Цоя, так мелодраматично попадал в Сашино сегодня. Господи, как он ужасно поёт. Саша смотрел в окно. Ужасно поёт. Во, не попал. Опять. Ладно. Сейчас закончит куплет, потом припев, и потом ещё куплет и припев, максимум, два раза. И пойдёт, собирая деньги, и я даже протяну мелочь, думал он. За то, что заткнулся, за то, что песня так банально иллюстрирует мою жизнь, словно тот ужасный роман, который хочет написать Дав. «Солнечная плеть». «Внутри Саши Даля». Ещё куплет и два припева. Я дам ему денег и буду смотреть в окно, думал он.

Я поеду в тур. Я поеду в тур, думал Саша. Я разорву каждый город, и особенно Поволжск, где могут прийти её подруги, если они меня не вконец возненавидели после её развода, я дам самый охренительный концерт в Москве, и даже если она не придёт ни на один – а она не придёт – все её общие знакомые будут говорить про этот концерт, про него, про его песни и голос, что он – последний герой, и эта блядская «Гидра», в которой она теперь работает, про него напишет. Саша усмехнулся своим детским мыслям, приложил лоб к ледяному стеклу – остудить жар, оставить очередной отпечаток в бесчисленной электричке. Ладно. Я просто поеду в тур, улыбнулся он. Ещё пережить полкуплета и припев. Дам ему денег. Дам.

ЧАСТЬ 2

1. Ксения, режиссёр, 29 лет, Москва, список 2

Если бы я писала рассказ про мои отношения с бывшим мужем, я бы звучала как Довлатов в юбке. Это бы дало мне дистанцию. Возможно, дистанция есть и так. Но я не хочу проверять. Итак, что меня бесило в бывшем муже?

Ну, например, Саша невероятно ковырялся в носу. Засовывал в него пальцы с изобретательностью гитариста. Удивительно, как он их не сломал. Наверное, берёг для игры.

В туалете Саша не всегда был достаточно меток. В ноты он попадал лучше. Видимо, его точность распространялась только на высокодуховные вещи. До материального он не хотел опускаться.

Саша храпел. Негромко. С учтивостью советского интеллигента. На самой грани слышимости. Мешал спать с уважением. То ли такое строение носоглотки, то ли воспитание.

Саша везде оставлял свои провода и струны. Если другие мужчины метили территорию носками, Саша хотел показать принадлежность к профессии. Подчеркнуть музыкальность своего быта. Хотя и носками в итоге не брезговал.

Сложно найти место в квартире, где бы Саша не оставлял гитару. Кухонный стол, шкаф балкона, туалет. Поразительная креативность в условиях однушки. Один раз Саша оставил гитару в ванне. Она жалобно блестела струнами и напоминала брошенную любовницу. Казалось, мы живём втроём. Саша уже тогда проявлял тягу к пошлым драмам и треугольникам.

Когда Саша выходил из дома, он сначала полностью одевался. Потом обувался. А потом вспоминал, что в этом бренном мире существуют ключи, бумажник, телефон. Иногда осознание настигало его в подъезде. Саша никогда не мог выйти из дома с одной попытки. Однажды он выходил из дома 16 раз. Соседи подумали, что мы переезжаем. Будучи человеком творческим, он никогда не клал вещи на одно место. Я бегала по квартире и искала карту «Тройка» – за унитазом, в духовке, под диваном, Саша стоял в прихожей. Главным аргументом было – натопчу. Так Саша проявлял заботу о чистоте дома.

При этом Саша никогда не мог найти нужную вещь сам. Даже если вещь лежала на видном месте. Помню, он потерял кастрюлю борща в холодильнике. Саша не помнил дат и годовщин. У Саши была избирательная амнезия на всё, что связано с готовкой, уборкой и стиркой. Зато Саша помнил наизусть десятки малоизвестных песен. В хозяйстве это не особо помогало.

Саша в совершенстве овладел искусством автокорректа. То есть, заканчивал за меня предложения без спросу. Или подсовывал нужное, как он думал, слово. Саша слишком буквально воспринимал фразу – они договаривали друг за другом. Тем более, в 90 процентах случаев Саша ошибался.

Саша всегда знал, когда в моей пачке будет последняя сигарета. В этом вопросе его интуиция граничила с экстрасенсорными способностями. Правда, догадаться, что сигарету надо оставить мне, Сашиного чутья не хватало. Как и догадаться о том, что я слышу, как он иногда мастурбирует ночью, на своей половине кровати. Не думаю, что он представлял меня. В этот момент я скучала по его храпу.

Мне можно было не беспокоиться о фигуре. Всё вкусное Саша тоже съедал первым.

Если кто-то отучит Сашу курить в ванне, он получит Нобелевскую премию. Проще остановить войну в Сирии. Сизиф вернулся бы к камням после нескольких попыток. И потом ещё бы успеха достиг.

Как-то Саша постирал мои вещи со своими дешёвыми джинсами. Вещи стали категорически синими, включая белый лифчик. Машинка обиделась, отказывалась включаться и томно ждала мастера, набрав в рот воды. Сашины джинсы остались без изменений.

Саша обожал критиковать мои любимые фильмы. Со вкусом и яростью заядлого синефила. Разбирал по косточкам всё от сценария до цвета глаз главной героини. Просила ли я его об этом, Сашу волновало мало.

Как-то мы договорились с Сашей, что он не будет петь и писать песни хотя бы до завтрака. Это давалось ему нелегко. От напряжения он скрипел зубами. Жилы на лбу напоминали карту автодорог Подмосковья. Саша держался сколько мог, но всё-таки сорвался. Эти три минуты были самыми тихими в моей жизни. Саше надо было работать вслух. Все соседи знали, что дома живёт музыкант. Их Саша, кстати, стеснялся. Иногда я думала, что мне проще притвориться соседкой, чтобы не слышать его мычаний.

Но стоило мне включить что-то своё, даже в наушниках, Сашино лицо становилось кислее неспелой айвы. И примерно такого же цвета.

Как у любого артиста, у Саши был внутренний монолог. Посвящать в него окружающих Саша не спешил. И часто начинал предложение с середины этого внутреннего потока. Оттого его речь часто напоминала нарезки битников. Или последнюю стадию шизофазии. Если бы Ульям Берроуз был бы жив, он бы ещё раз умер от зависти. Саша искренне удивлялся, почему другие не в контексте его переживаний.

Однако, Саша никогда ничего не высказывал напрямую. Если упрёки летели в адрес моей причёски, это значило – Саше не нравится, что сегодня я иду к друзьям. Если Сашу не устраивал цвет помады – Саша был против перестановки в комнате. Саша был загадочней любой женщины. Он достиг шедеврального мастерства в искусстве эвфемизмов, экивоков и недоговорённостей. Ему бы стоило присвоить докторскую степень в изучении Эзопова языка. Он мог бы преподавать его в Гарварде.

Но страшнее было Сашино молчание. Саша мог молчать гневно, мог молчать презрительно, мог с упрёком и даже – нецензурно. Десятки оттенков. Как-то я процитировала ему Довлатова, что молчание надо запретить как бактериологическое оружие. Саша в ответ не издал ни звука.

Сашино молчание было страшно тем, что оно потом заканчивалось. И мы начинали кричать. В такие моменты наши соседи скучали по Сашинам песням.

Саша не любил моих друзей. Он их презрительно называл мещанами. Говорил, что они только играются в творчество. И ничего толком создать не могут. А могут только сидеть в Жан-Жаке или «3205» и заказывать себе апероль. Сранная московская интеллигенция. То, что половина моих друзей переехало позже него, Саша игнорировал. Саша вообще был мастером в игнорировании неудобных фактов. Если бы можно, Саша бы проигнорировал свою смерть.

Саша был равнодушен к успехам моих друзей. Он так и говорил – я равнодушен к успехам этих мещанских хипстеров. Меня не интересует это современное псевдоискусство, говорил он. И чем современнее и успешнее становился кто-нибудь из моих друзей, тем сильнее Саша был равнодушен. Он просто источал равнодушие. Его ледяным голосом можно было замораживать овощи. А сразу после встречи с моими друзьями, Саша начинал невзначай узнавать подробности их успеха. Настолько невзначай, что добирался до деталей их детства. Из моих друзей Саша любил только самых неудачников. Ими он не интересовался. На них Сашино равнодушие не распространялось.

При моих друзьях Саша пытался делать вид, что всё в порядке. Он всё выяснял через меня. И все претензии высказывал мне. Саша вообще реагировал отсрочено. Он мог вынашивать обиду месяцами, как слониха слонёнка. А потом высказать её абсолютно неожиданно, когда я даже не помнила, о чём речь. Однажды ночью у Саши дёрнулась нога. Оказывается, это невропатолог стукнул ему молоточком по колену семь лет назад.

Если что-то шло не так, Саша уходил в себя и сидел там часами. Как ребёнок в сугробе. Доставать его оттуда надо было аккуратно. Чуть ли не по частям. Как сельдь под шубой из тарелки. Все обращённые к нему реплики переиначивались. В такие моменты Саша везде искал подвох и был невыносим. Усугубилось это после истории с документалкой про Гипера и тем клипом.

Саша курил траву. Саша обещал не курить, но курил. Это началось, когда он познакомился с той дредастой дурой Ритой. Она снабжала его косяками ещё за несколько лет до нашего разрыва. Словно планировала разрушать наши отношения загодя. Хотя, глядя на Риту, сложно было представить, что она способна спланировать себе хотя бы завтрак. Я поняла это, когда познакомилась с ней на Сашином концерте. Эта дура припёрлась в своих цветастых юбках за сцену и настаивала на автографе. Мы тогда ещё не были помолвлены, но Рита долго выговаривала мне, какая мы чудесная пара, как предназначены друг другу звёздами. Сказала, что будет молиться за нас богам. Интересно, помнила ли она про то, что мы с Сашей предназначены друг другу, когда сбегала с ним в Индию? Или передоговорилась со своими индийскими богами? Так и представляю, как они с Сашей выкуривают с Ритой на двоих один косяк во славу Шиве с просьбой оформить наш развод на астрологическом уровне…

А вот кстати, после нашей свадьбы Саша на время почти перестал курить. Брачные узы и канабиноиды плохо сочетались. Саша даже дал торжественную клятву. И не менее торжественно её потом нарушил. Это произошло, когда всё завертелось с тем клипом. Клип был рэперу, за что Саша готов был меня распять. Клип набрал миллион просмотров. Саша готов был распять меня дважды. Вообще, моё имя там только в титрах, докуда никто не досматривал. Но слава не заставила себя ждать. Ко мне добавилось 12 школьников. Один продакшен предложил смонтировал рекламу памперсов. Семь провинциальных рэперов хотели от меня клип. Все начинали диалог с фразы «чё как». Но для Саши уже и это было чересчур. Он не выдержал моего оглушительного успеха. Наверное, тоже хотел овладеть сердцами школьников. Или памперсы ему не давали покоя – не знаю. Вакансия непризнанного гения в семье была занята. Но Саша хотел всего. И памперсов, и школьников. Оставался самый сложный выбор – жена или канабис. Саша выбрал курить траву. И как бонус – дредастую травакурку, с которой спешно отчалил в Индию. Идиот.