Мозес

– Только не начинайте все сначала, – сказал Левушка.

– Слышал, Грегори? – спросил Ру, похлопав сидящего Грегори по плечу. – Ну что, пойдешь теперь в монастырь?

– Конечно, – сказал Грегори, отрываясь от книги. – Это есть мой долг.

Затем он отложил в сторону книгу, взял бутылку водки, налил до половины в свой стакан и быстро его выпил, никого не дожидаясь.

Некоторое время в комнате стояла тишина.

– Однако, – сказала, наконец, Ольга. – Я молчу.

– По-моему, на наших глазах разворачивается некоторая метаморфоза, – не совсем уверенно сказал Левушка, – Мирный и в меру тихий ирландец мало-помалу превращается в ярого православного фундаменталиста… Зрелище не для слабонервных.

– Ничего себе, – Ру с уважением посмотрел на Грегори. – Оказывается, ты еще и алкоголик.

– Я есть чистокровный ирландец, – с гордостью сказал Грегори, не без изящества занюхивая водку рукавом, как научил его Ру. – Я должен идти в монастырь, чтобы молить… – Он задрал голову и показал пальцем в потолок.

– Молиться, – поправил Ру.

– Молиться, – повторил Грегори. – Я молиться за мой брат. Потому что это мой долг.

С уважением присвистнув, Давид поинтересовался судьбой брата, впрочем, уже догадываясь, каким будет ответ.

– Он умер, – сказала Анна.

– Вернее, застрелился, – добавила Ольга.

– Извини, – сказал Давид. – Мы не знали.

– Он мне рассказывал, – сказала Анна. – Несчастная любовь. И прямо в висок.

– Ах, вот оно что, – сказал Давид. – Ирландский Вертер.

– Да, – сказал Грегори, прикладывая вытянутый указательный палец к виску. Затем он полез в нагрудный карман и достал оттуда бумажник, из которого вынул фотографию брата.

Совсем еще мальчишка, белобрысый и худой, к тому же, похоже, даже не начавший еще как следует бриться. Слово «любовь» было рядом с этой фотографией, мягко говоря, не совсем уместно.

– Поэтому… мы должны молиться, пока Бог не исполнял наши просьбы, – сказал Грегори, неожиданно почти без акцента. Глаза его после выпитого стакана водки слегка фосфоресцировали и казались вполне безумными. Давид не удивился бы, если бы он пошел вдруг в соседнюю комнату и выпустил бы там себе в лоб пулю, мотивируя необходимость этого спасением брата.

– А вот это действительно похоже на Вертера, – сказал Ру. – Знаешь, как это называется?

Он наклонился в сторону Грегори и сказал:

– Вообще-то, это называется бунт… Знаешь такое слово?

– Бунт, – отозвался Грегори, пытаясь понять. – Почему?

– Потому, – сказал Ру. – Потому что все знают, что Бога нельзя вынудить, но, при этом, все, почему-то, заняты именно этим…Ты ведь и сам идешь в монастырь для того, чтобы заставить Бога простить твоего брата, как будто Он сам не знает, кого и когда ему лучше прощать… Вот это и называется – бунт.

– Почему?

На лице Грегори появилась вдруг какое-то растерянное выражение.

– Потому что ты идешь в монастырь, чтобы принудить Бога сделать то, что ты хочешь. Вместе со всеми этими монахами, православными и католиками, которые только тем и занимались всю жизнь, что пытались вынудить Бога, чтобы Он сделал так, как они считают нужным.

– Это мой долг, – сказал Грегори, с тревогой глядя на Ру. Губы его беззвучно шевелились, словно он читал молитву или пытался вспомнить что-то забытое.

– Иногда мне кажется, что я нахожусь в сумасшедшем доме, – вполголоса сказал Феликс.

– Ты находишься в Лимбе, – утешил его Левушка.

– Я так и думал, – Феликс пожал плечами. Потом он сказал:

– Может, все-таки нальете?

– И мне, – протянула свой бокал Ольга.

– Мне кажется, тебе достаточно, – сказала Анна.

– Это с какой стороны посмотреть.

– С обоих.

– Я вижу, что с взаимопониманием у вас все в порядке, – сказал Ру.

– Еще как, – подтвердила Анна.

– Значит, – сказал, наконец, Грегори, морща лоб и продолжая смотреть на Ру. – Значит…

Было видно, что какая-то еще не отчетливая, но уже тревожная мысль пытается выразить себя с помощью тех немногих слов, которые он знал.

– Значит, – сказал он, смешно морща лоб, – надо пойти в монастырь… Так?.. Потому что надо молиться о брате… А с другой сторона, туда нельзя ходить, потому что… потому что Бог сам знает, что… Да?

– Браво! – сказал Левушка. – Видали?

– Мне надо это подумать, – сказал Грегори, вновь возвращаясь к своей книге.

– Ну, ну, – сказал Ру.

– Между прочим, я вспомнила одну замечательную историю, которая, мне кажется, имеет отношение к нашей теме, – сказала Анна. – Хотите? В двух словах?

– Конечно, – сказал Левушка.

И опять Давид ненароком отметил эту едва заметную улыбку, которой не было никакого объяснения.

– Только не увлекайся, – попросил Феликс.

– Она коротенькая. В одном монастыре жил повар, у которого был отвратительный характер. Братия его просто ненавидела и желала ему смерти. А потом он умер, и вся братия радовалась этому, пока настоятелю монастыря во сне явился архангел Гавриил, который сказал ему: «Знай, что повар, которого вы так не любили, уже в раю, вместе с великими святыми и подвижниками». «Но как же так! – закричал отец настоятель. – Где же небесная справедливость? Разве не был он самым ужасным созданием, которого обходила стороной вся братия, разве это не он гневался каждый день без причины, кричал и оскорблял всех ужасными ругательствами, богохульствуя с раннего утра до позднего вечера? И теперь он вкушает блаженство вместе со святыми?» – «Конечно, ты прав,– сказал ему в ответ архангел Гавриил. – Но тебе следует знать, что этому несчастному было предначертано судьбой стать убийцей и насильником, но всю свою жизнь он боролся с этими недостойными желаниями и в результате заставил судьбу изменить ее решение…» Вот такая история, – Анна улыбнулась. И, кажется – в сторону Левушки, если только Давид опять не ошибся.

– Ну, и при чем здесь это? – спросил Феликс, легонько барабаня пальцами по столу.

– Притом, миленький, что эта история утверждает, что человек может меняться даже в безнадежных ситуациях… Разве нет?

– Допустим, – сказал Феликс. – И что нам с того?

– А то, что если он способен измениться, то только потому, что Бог сам дает ему такую возможность, а это, в свою очередь означает, что Бог дает человеку силу принуждать Небеса ради своего спасения, хотя, конечно, Он все знает наперед и не нуждается в наших подсказках.

– Понятно, – сказал Левушка

– А это значит, – продолжала Анна, – что мы принуждаем Бога только потому, что Он сам дает нам такую возможность. Вот почему, Он может слышать наши молитвы и принимать их во внимание, не говоря уже про наши добрые дела, которые Он, конечно, оценивает по своему усмотрению, но делать их или не делать предоставляет нашей воле.

Она замолчала, слегка усмехнувшись напоследок, словно была не совсем уверена в том, стоило ли ей вообще затевать разговор на эту тему.

– Что и требовалось доказать, – с некоторым запозданием сказал Левушка.

– Не уверен, – сказал Феликс.

– А по-моему, ты поставила все с ног на голову, – сказал Давид. – Эта история на самом деле означает только то, что человек может преодолеть все что угодно, кроме самого себя, своей внутренней, навсегда ему данной, природы… Конечно, в этом тоже можно отыскать утешение. Например, мы можем сказать, что мы, конечно, принуждаем Бога, но у нас всегда в запасе есть безотказный аргумент, который утверждает, что человек никогда не меняется и мы всегда такие, какие мы есть, так что любой Страшный суд примет это стопроцентное алиби нашей невиновности и оправдает нас… Но это уже другой разговор и другая история.

– Значит, шанс все-таки есть? – сказала Ольга и засмеялась.

– О, – сказал Ру, – и еще какой.

– Постой-ка, Дав, – сказала Анна, пытаясь заглянуть его в лицо. – Но ведь эта история совсем не про это. Она про то, как дурной человек поборол себя и свой характер и никого не убил, хотя к этому его вынуждала сама судьба.

– Вот именно, – Давид плеснул в свой бокал немного вина. – Конечно, он никого не убил, но только при этом он был и остается убийцей… Потому что, – повысил он голос, не давая открыть рот уже готового включиться в разговор Ру, – потому что на самом деле важно то, что у человека в сердце, а не на языке. Поэтому тут, на земле, этот твой повар мог скрипеть зубами и претворяться, что он просто человек с плохим характером, тогда как там, на небесах, он оказался тем, чем он оказался, потому что каждый становится там тем, кто он есть на самом деле, – подонок подонком, убийца убийцей, вор вором, ведь Бог не ошибается и видит все насквозь, как оно есть… Вот почему, если он тут и преодолел себя, то туда он все равно приходит убийцей, ибо это есть его подлинная сущность, которая, повторяю, никогда не меняется…

– Ладно, – сказала Анна, – допустим. Только как же тогда быть с милосердием Божиим? Или оно тоже пасует перед человеческим характером?

– Насчет милосердия Божьего, это не ко мне, – Давид поднял свой бокал. – А вообще-то, если уж на то пошло, то это серьезная богословская проблема, которую не решишь за пару минут…

Тем более с университетском образованием, – заметил он про себя, чувствуя на языке терпкий вкус виноградного вина.

– Ради Бога, – сказал Феликс. – К черту все богословские проблемы. У тебя всегда, за что не ухватишься, все становится богословской проблемой… Ну, сколько можно?

В ответ Давид только слегка пожал плечам, что вполне могло сойти за ничего не значащую отговорку, вроде «кому что нравится» или «о вкусах не спорят» или что-нибудь еще в этом же роде, что давало всегда прекрасную возможность легко выскочить из любого разговора.

В конце концов, – донесся откуда-то из будущего уже знакомый голос, – в конце концов, сэр, следовало бы давно уже принять к сведению, что все эти разговоры ни в коем случае не желали знать действительного положения вещей, подменяя его нелепыми фантазиями и иссушающими желаниями, от которых не было никакого проку. Отсюда, с высоты парящих умозаключений все выглядело, как всегда, пристойным и понятным, тогда как в реальной жизни царил произвол, абсурд и отчаянье. В этом невыдуманном мире всем его обитателям было паршиво, пасмурно и тревожно, – от самых счастливых, до последних изгоев, потерявших человеческий облик, – но хуже всех, конечно, было Богу, которого все кому не лень пытались использовать для своих целей, – и монахи, которым каждую ночь снилось, что они спасают мир, и безумные миряне, которые требовали денно и нощно награды за свои подвиги, и Вертер со своим упрямством, которое не желало считаться ни с какими доводами, и Дьявол, называющий себя Божьим другом и лучше других понимающий Божий замысел о творении, и ангелы, с презрением смотрящие на людей, потому что эти последние думали, что они свободны, и все те, кто считали, что Небесам больше нечем заняться, кроме как обучать нас этикету и бальным танцам.

Самая большая добродетель, которую мы можем достичь здесь, на земле – это молчание, любил повторять рабби Ицхак бен Иегуди.

Впрочем, на этот раз, кажется, все-таки следовало нарушить его заповедь и ответить. Так, как отвечают в драке на удар или так, как отвечают, продумав все последствия, на враждебную ноту.

– Я думаю, – сказал Давид, тщательно подбирая слова, – я думаю, что все проблемы, с которыми мы в этой жизни сталкиваемся, всегда носят исключительно богословский характер. В противном случае, они не представляют никакого интереса.

– Не думаю, – сказал Феликс.

Оно и заметно, – прошептал, исчезая далекий голос.

– Евреи очень смешные, – сообщил вдруг Грегори, отрываясь от своей книги. – Да?.. Они могут целый день сидеть, говорить и ничего не делать.

– Еще один антисемит на нашу голову, – сказал Левушка и погрозил Грегори кулаком.

20. Филипп Какавека. Фрагмент 22

«МАГИЧЕСКИЙ КРУГ. Не потому ли в мире существует столь неприлично большое число самых разнообразных суждений по поводу каждого предмета, что мы никогда не в состоянии повлиять на то, о чем мы судим? По-настоящему следовало бы иметь не мнения о вещах, законах и событиях, а власть над ними. Точнее, только те оценки и суждения могли бы считаться истинными, которые вытекали бы из нашей воли и деятельности. Только тогда мы могли бы быть вполне ответственными за них, и не бояться суждений, противоположных нашим собственным. В действительности же, мы вечно пребываем в страхе быть опровергнутыми, а, вместе с тем, мы и не слишком крепко держимся за наши собственные суждения, ибо все, что мы знаем доподлинно об их объектах, это то, что они существуют, ничуть не заботясь о том, что мы о них думаем. Эта чужая свобода кажется нам столь же абсолютной, сколь и отвратительной. Отгородиться от нее можно только с помощью тех или иных суждений, оценок и мнений, которые сами по себе стоят столько же, сколько им противоположные. Они – только свидетельства нашего бессилия и затаенного страха. Поэтому познавать – значит не владеть и царствовать, но очерчивать магический круг, внутри которого можно мало-мальски сносно существовать, – круг, защищающий нас от чужой свободы, или от чего-то, что, быть может, еще и хуже всякой свободы. Тому, кто в этом убедился, остается, вероятно, только одно: предаваться размышлениям о сомнительности всех наших оценок и суждений, впрочем, оберегающих нас от того «мира», который, возможно, даже и не подозревает о нашем существовании. Будет ли это значить, что нам удалось вплотную подойти к разделяющей нас границе? Похоже, что нет. Ведь и высказанное здесь, как и все прочее, занято тем, что оберегает нас – хотя и на свой лад – от вторжения чужого. – Так может быть и вовсе оставить суждения и оценки? – Пожалуй, змее будет легче вернуться в сброшенную кожу».

21. Первое явление Иешуа из Назарета

Возможно, он так бы и не узнал никогда о том, что рабби Ицхак хранил, как зеницу ока, если бы в дело ни вмешался его величество случай. Обыкновенный случай, сэр, или другими словами, некое сплетение всевозможных и несплетаемых в иных случаях обстоятельств, которые с одинаковой долей вероятности можно было принять как за руку Провидения, так и за вполне объяснимое естественное явление, занимающее свое место в череде прочих явлений и, следовательно, не представляющее из себя ничего из ряда вон выходящего.

Всего лишь нечто такое, – говорила его мягкая, понимающая улыбка, – что настойчиво требует от тебя, чтобы ты сам принял решение, от которого, возможно, зависит твое будущее, а возможно, даже вся твоя жизнь.

– Человек, – говорил рабби, словно подталкивая тебя к самому краю бездны, в которой не было даже намека на устойчивость, – человек начинается там, где он принимает на себя пусть даже очень маленькую долю ответственности. Пока этого не происходит, он остается пустым перед лицом Божиим, и Всемогущий не видит его и не слышит его голоса, если даже человек этот творит историю или являет чудеса святости.

Случай, как материал для испытания твоей воли, сэр.

Как практическое руководство, которое если и не могло научить тебя творить вещи из ничего, то, по крайней мере, было в состоянии научить тебя давать ex nihilo имена вещам и событиям, делая их тем самым прозрачными и понятными, что было почти равносильно тому, как если бы ты дал им бытие.

– Если тебя интересует мое мнение, – сказал рабби Ицхак без тени кокетства, – то сам я придерживаюсь той точки зрения, что всякий случай, который кажется нам только нелепым стечением обстоятельств, на самом деле случился еще до сотворения мира и с тех пор пребывает в сокровищницах Благого, ожидая, пока Тот не позовет его, чтобы он занял свое место в царстве мировой гармонии, давая нам возможность понять смысл целого через один единственный ничтожный случай…

– Тем самым, – продолжал рабби Ицхак, негромко постукивая своей тростью по асфальту и держа Давида за рукав, – тем самым мы избегаем односторонности, которая утверждает или нелепую бессмысленность случая, либо же абсолютную осмысленность всего сущего, тогда как бессмысленность случая остается подлинной бессмысленностью, но лишь до тех пор, пока человек не даст этому случаю смысл, делая его понятным и прозрачным, со своей стороны сам принимая ответственность за то, что он совершил…

– Я думаю, – сказал он напоследок, – что Всемилостивый всегда поддерживает того, кто берет на свои плечи ответственность и на свой страх и риск берется говорить о своих проблемах так, словно Небесам больше нечем заняться, кроме как выслушивать наши жалобы и пожелания.

Потом он усмехнулся и добавил:

– Впрочем, я думаю, что по сравнению со многими людьми, Небеса чаще всего ведут себя гораздо деликатней.

– Нет сомнений, – согласился Давид.

Конечно, он прекрасно помнил этот день, – недолгую прогулку до поворота, откуда уже был виден Старый город и потом назад, к скамейке, с обязательно постеленной газетой, чтобы не запачкать плащ или брюки, а в завершение – пара кругов вокруг длинной клумбы, на которой ничего не росло, чтобы потом повернуть домой, на второй этаж, в ожидании, когда госпожа Хана принесет поднос с уже разлитым чаем и слегка пожурит тебя за то, что ты совсем нас бросил и не появляешься уже какую неделю, а в ответ твои извинения со ссылкой на эту чертову работу, от которой, пожалуй, забудешь не только все свои обещания, но и то, как тебя зовут. И все это под дымящийся, горячий, ароматный чай и мерный стук старых настенных часов, которые, будь они поразговорчивее, могли бы, наверное, предупредить сидящих за столом в кабинете рабби о приближении того, что они, не слишком вдаваясь в детали, называли случайностью или случаем, жаль вот только, что это предупрежденное уже не могло считаться случайным, поскольку случайное, как известно, всегда является без предупреждения, как снег на голову или как сердечный приступ, или как этот жирный воробей, влетевший вдруг через открытую форточку в кабинет рабби, чтобы устроить тут форменный разгром, хорошо хоть ушедшая госпожа Хана не могла видеть все эти безобразия, которые учинила ополоумевшая от страха птица, – разбитый плафон, опрокинутая ваза с сушеными цветами, разлетевшиеся по кабинету бумаги, покосившиеся застекленные рисунки. В довершение ко всему мерзкая птица нагадила от страха на стол, прямо на лежавшее в хрустальной вазочке печенье, после чего попыталась сесть на одну из висящих на стене в раме фотографий, отчего та сорвалась с гвоздя и упала, ударившись напоследок о дверцы закрытого шкафа, отчего те распахнулись, вывалив на пол его содержимое в виде разлетевшихся по полу десятка упавших книжек.

Последняя из упавших книг раскрылась прямо перед ботинками Давида. Нагнувшись, он прочитал на титуле название: «Святое Евангелие». И чуть ниже, мелким шрифтом; «Израильское общество Евреи за Иисуса».

Возможно, что рабби Ицхак непроизвольно дернулся в этот самый момент, словно хотел закрыть собой эту предательскую книжку, так некстати вывалившуюся из потайного места. Как бы то ни было, это движение осталось в памяти Давида, впрочем, точно так же, как и его собственное, направленное, конечно, прочь от этой предательской книжонки, словно ее листы были пропитаны ядом и могли обжечь того, кто осмелится к ней прикоснуться.

Кажется, первым пришел в себя рабби Ицхак.

Опустившись на одно колено, он опередил Давида и быстро подобрал лежащую книгу. Потом, опираясь о край стола, медленно поднялся с пола. И по прошествии многих лет Давид не мог сказать, почему он не протянул тогда рабби руку и не помог ему подняться. Наверное, сделать это ему помешало двухтысячелетняя традиция, требующая немедленно уходить прочь, как только на горизонте замаячит оскорбительная для каждого еврея тень Этого Человека. Впрочем, можно было предположить, что он просто немного растерялся.

Между тем, слегка отдышавшись рабби сказал:

– Жаль, ты не видишь сейчас своего лица, мальчик.

Потом он мягко улыбнулся, словно подавая Давиду знак, что ничего особенного, слава Всевышнему, не произошло.

Так, словно речь шла о каком-то не стоящим внимания пустяке.

– Это всего только книжка, а ты испугался, как будто я показал тебе змею… Поверь мне, мальчик, книжки не кусаются. Кусаются люди, которые думают, что знают истину лучше Того, Кто сам есть Истина.

Конечно, Давид что-то возразил тогда ему в ответ. Что-нибудь не слишком существенное, вроде того, что «все евреи знают» или «если бы мой отец это увидел», – одним словом, какую-то жалкую ерунду, которая, впрочем, могла бы навести на мысль, что его величество Случай уже постучал в его двери, тасуя по своему произволу с неизбежностью грядущие события.

В конце концов, воробей, открывающий дверцы потаенного шкафчика, был ничуть не хуже гусей, спасающих Рим и меняющих ход истории. Другое дело, что исполнив свое предназначение, он лежал теперь, никому не нужный, на краю стола и на его открытом клюве виднелась маленькая капля крови.

– Бедный герой, – сказал рабби, засовывая мертвую птицу в бумажный конверт. – А мы даже не знаем его имени…

Потом он положил конверт рядом с Евангелием и добавил:

– Мой отец… Вот кто положил этому начало… Если ты не против, я быстренько подмету…

– Я помогу, – сказал Давид, немного приходя в себя.

– Сделай такую милость. Если Хана узнает, потом не оберешься разговоров…Ты ведь знаешь – она верит во всякую ерунду, вроде той, что залетевшая в дом птица обещает чью-то смерть… Вот, возьми совок.

Подметая осколки стекла, Давид вдруг поймал себя на мысли, что эта торопливая уборка предназначалась, скорее, не столько для того, чтобы навести в кабинете порядок, а для того, чтобы поскорее скрыть те страшные следы преступления, которые лежали на столе, нагло демонстрируя свою безнаказанность.

Случайность, в мгновение ока ставшая неизбежностью, с которой, пожалуй, не смогли бы совладать даже сами Небеса.

– Так вот, мой отец, Давид, – сказал рабби Ицхак Зак, поправляя задетые воробьем рамки на стене. – Ты знаешь, о ком я говорю, – рука его легко взлетела в сторону, указывая на фотографию, на которой были изображены все три Зака. – Однажды он позвал меня к себе, но перед этим убедился, что в доме никого нет, затем закрыл входную дверь и дверь, которая вела в его кабинет и, кажется, даже задернул шторы и включил электрическую лампу. И только после этого усадил меня вот в это самое кресло и сказал… До сих пор слышу его негромкий, с астматическим придыханием голос, который произнес: «Сегодня пришло время, Ицик, познакомить тебя с книгой, которая составляет гордость еврейского народа и его позор…Гордость за то, что он родил последнего пророка, видящего и понимающего дальше и больше, чем все прочие. И позор за то, что он не разглядел глубины и своевременности того, о чем попытался рассказать им Этот Человек».

Он собрал разлетевшиеся по столу бумаги и добавил:

– Наверное, у меня тогда было такое же выражение лица, как сегодня у тебя.

Что было, пожалуй, совсем не удивительно, отметил Давид.

В конце концов, случившееся было катастрофой, – пусть даже катастрофой, так сказать, местного масштаба, но, тем не менее, вполне способной поколебать твердое основание веры, поставив под сомнение то, что с детства казалось незыблемым и очевидным.

Нищий проповедник из всеми забытого Назарета, пророк, пророчествующий перед такой же нищей и грязной толпой, как и он сам, богохульник, называющий себя Сыном Божиим, к тому же окончивший свою жизнь на римском кресте, – в этом чувствовался какой-то первобытный, мистический ужас, как будто проклятия, две тысячи лет сыпавшиеся на этого галилейского бродягу, сделали отравленным все то, что могло к нему прикоснуться, неважно – были ли это книги, строения или даже мысли, превращающие в нечистое все, к чему они прикасались, так что приходилось быть крайне осмотрительным, чтобы не оказаться испачканным этой двухтысячелетней грязью.

Во всяком случае, так было до этого дня, когда злосчастный воробей поставил все с ног на голову, подобно тому, как много лет назад отец рабби Ицхака положил перед ним на стол раскрытое Евангелие.

– Потому что, что бы там не говорили, – сказал рабби, бросая в форточку испорченное воробьем печенье, – он был и остается Божиим посланником и не его вина, что никто не захотел услышать то, о чем он попытался нам рассказать.

Кажется, Давид, все еще сраженный услышанным, сказал тогда в ответ что-то по поводу того, что народ сам прекрасно знает, кого ему следует исторгнуть из своей среды, как, впрочем, это и случилось с этим галилейским пророком, чье имя до сих пор вызывает у многих дрожь отвращения.

Тогда рабби, кажется, впервые сказал свою знаменитую фразу, которую ему часто потом припоминали.

– Эмоции не делают нас ближе к истине, – сказал он, усаживаясь, наконец, за стол и приглашая Давида последовать его примеру. Потом он добавил:

– Иначе истиной обладали бы футбольные фанаты, политики и сумасшедшие.

Возможно, Давид хотел что-то возразить на это, но затем передумал.