Мозес

В конце концов, трудно было не согласиться с тем, что выглядело так очевидно, что не нуждалось в дополнительных обоснованиях.

Эмоции, сэр.

То, что, в конце концов, приводит к местечку Едвабне или к железному забору, над воротами которого тебя встречала надпись: «Jedem das Seine».

– Отец сказал мне тогда кое-что, и я могу сегодня почти дословно передать его слова, – продолжал рабби, подвигая к себе остывший чай. – Иешуа, сказал он, пришел как пророк, который впервые после Ирмиягу сказал, что иудаизм ушел слишком далеко от тех истин, исполнение которых от него ждет Всемогущий, а это значит, что нам надо опять прислушаться к тому, что едва слышно доносит до нас божественное слово…

– Вот почему, – продолжал рабби, – мне кажется, что слова Иешуа по-прежнему так же современны сегодня, как и две тысячи лет назад. Они, конечно, ни в коем случае, не заменяют Тору, потому что ничто под солнцем, конечно, не может заменить ее, но вместе с ними приходит еще более глубокое понимание ее, и тихий голос Всемилостивого становится нам более понятен… Для тех, конечно, – добавил рабби, – кто действительно хочет его услышать.

– А разве Он еще разговаривает с нами? – спросил Давид, уверенный, что на его риторический вопрос можно получить только один ответ.

– А разве нет? – почти шепотом сказал рабби.

– Ну, не знаю, – пожал плечами Давид.

– Уверяю тебя, мой мальчик, что Он говорит с нами по-прежнему, – сказал рабби, наклоняясь к Давиду и заглядывая ему в глаза, словно именно там прятался сейчас Всемогущий, посчитавший сегодняшнее событие настолько важным, что решил принять участие в нем сам. – Прислушайся – и ты обязательно услышишь его голос. Надо только не забывать, что Он разговаривает с нами на своем языке, не давая нам поблажек и не пользуясь услугами переводчика. Хочешь разговаривать с Милосердным – не будь лентяем и учи Его язык… Разве это так трудно?

– Легко сказать, – усмехнулся Давид, делая вид, что он тоже, пожалуй, готов сыграть в эту занимательную игру, которую предложил рабби Зак. – Но какой именно? На каком языке Он говорит?

– Да, вот на этом самом, – мягко улыбнулся рабби, вновь поднимая руки, как будто хотел призвать в свидетели весь мир. – На том, где мы сами только глаголы, существительные, прилагательные, союзы и местоимения. Где мы склоняемся и спрягаемся, и занимаем то место, которое определила для нас божественная грамматика, хотя при этом мы все время пытаемся лопотать по своему, отчего и в мире, и в сердцах остается всегда такая путаница, что мы не можем ее распутать вот уже десять тысяч лет.

Он помолчал немного, а затем сказал:

– Если же говорить об Иешуа из Назарета, то, в конце концов, он хотел донести до нас только одну простую вещь, которую и без него знает, пожалуй, каждый не потерявший человеческий облик человек…

Затем он опять немного помедлил и сказал:

– Все, что он хотел сказать, Давид, это то, что каждый из нас несет личную ответственность за свое собственное спасение. Вот, пожалуй, и все. Это значит, что никто и никогда не вытащит тебя из Ада, если этого не сделаешь ты сам… Ты сам, а не ежегодные чтения, знание Торы и пунктуальное исполнения всех мицвот, как бы важно все это ни было. И никакие оправдания не спасут тебя, если ты не примешь на себя ответственность за самого себя, твердо встав на тот путь, который один может быть угоден Всемогущему, потому что больше всего Он ценит в человеке его решимость…

Рабби Ицхак слегка перевел дыхание и продолжил, размешивая давно остывший чай:

– К сожалению, люди не хотят этого понимать, мальчик. Они уповают на Храм, на заповеди, на Тору, на грядущего скоро Машиаха, но никому почему-то не приходит в голову, что по сравнению с Божьим присутствием все это имеет только второстепенное значение, тогда как главным после Творца остается все-таки сам человек, способный быть собеседником Святого и понять замысел о себе Того, Кто повесил на небесах Кесиль и смирил мировой Океан неприступными запорами…

– Вот почему, – продолжал рабби, – Иешуа начинает свою проповедь именно с покаяния, но не того покаяния, которое хорошо знала еврейская история, когда весь народ, как единое целое, умолял Всевышнего простить Израилю его грехи – не вдаваясь в подробности относительно судьбы отдельного человека, – но того покаяние, которое имело своей целью именно этого отдельного человека, который впервые слышал, что Бог Израиля любит его не меньше, чем весь народ, потому что одна заблудшая овца дороже Пастуху, чем все прочее стадо. Вот почему этот призыв к покаянию значил не только требование к человеку избавиться от своих грехов, – он требовал гораздо больше, а именно, чтобы человек отбросил все лишнее, все ненужное, все, что мешает ему познать свою собственную природу, такой, какой она была когда-то в Эдеме, когда человек стоял в одиночестве перед Всемогущим, принимая на себя ответственность за себя, за свою жизнь, и за свое будущее.

– Конечно, – продолжал рабби Зак, ставя на поднос пустую чашку, – конечно, это было и остается невероятно трудным, почти невозможным, – довериться самому себе и тому неслыханному покаянию, когда с человека спадает все лишнее, все ненужное, все, мешающее ему видеть Истину, когда он обнаруживает вдруг свою собственную природу, как ничем не обоснованную пустоту, оставшуюся после того, как он отбросил все лишнее и которая повергает его теперь в непреодолимый ужас, ведь он привык к тому, что его религиозная жизнь всегда была полна множеством понятных и устойчивых вещей, которые он всосал с молоком матери, и которые всегда наполняли его сердце заслуженной гордостью, как это, собственно, и должно быть с человеком, у которого нет причин сомневаться в том, что он делает… Но зато когда приходит Иешуа… – рабби усмехнулся и глаза его из-под очков весело блеснули. – Когда он приходит, требуя, чтобы человек освободился, от всего того, что мешает ему разглядеть лицо Всемогущего и свое собственное лицо, то человек кричит от ужаса и возмущения, потому что он думает, что его хотят лишить самого ценного, что у него есть. Он чувствует тогда, как в этой, открывшейся под его ногами бездне, ему не за что ухватиться, не на что опереться, не на что встать. Он еще не знает, что эта пустота и есть та внутренняя природа его, которая открывается в его сердце, чтобы стать жилищем Всемилостивого, которому тесно везде, кроме одинокого и жаждущего правды человеческого сердца. Требуется известное мужество, мальчик, чтобы преодолеть свой страх, и, услышать в один прекрасный день сказанное Иешуа: покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное…

– Понятно, – сказал Давид, пожимая плечами и довольно прозрачно давая понять всем своим видом, что знакомство с христианскими книгами не входило в его ближайшие планы.

– Я думаю, что ты познакомишься с этой книгой с большим интересом, если я скажу тебе, что, по моему мнению, если бы мы послушали в свое время этого нищего проповедника из Назарета, все могло бы обернуться иначе. Не было бы ни испанского изгнания, ни Богдана Хмельницкого, ни черты оседлости, ни погромов, ни Холокоста, ничего.

– Возможно, – сказал Давид, который ведь должен же был что-то сказать на это более чем сомнительное заявление.

Между тем, рабби Зак поднял брови и прислушался.

– Светой престол! – сказал он вдруг, показывая пальцем на лежащий на столе конверт с мертвой птицей. – Ты слышал?

Давид посмотрел туда, куда указывал палец рабби.

– Что? – спросил он, не понимая, что могло так взволновать ребе Зака.

– Он ожил, – сказал тот и негромко засмеялся. – Неужели, ты не слышишь?

Он протянул руку и осторожно отогнул язычок конверта. Оттуда сразу показались две дергавшиеся птичьи лапки, которые сразу заскребли по бумаге и зашуршали.

– Если бы я был христианином, я бы, наверное, сказал, что он воскрес, – сказал рабби, аккуратно вытряхивая из конверта воробья. Тот снова замер, завалившись на бок, но потом, перевернувшись, попытался встать на ноги.

– Нет, в самом деле, – продолжал он, сажая воробья к себе на ладонь и поднимаясь со стула. – Мы ведь видели, что он сначала был мертв, а теперь ожил. Следовательно…

– Следовательно, он был какое-то время оглушен, – сказал Давид почему-то не совсем уверенный в том, что сказанное рабби было шуткой. – Ударился о стенку и упал. А теперь пришел в себя.

– Если бы я был последователем Иешуа из Назарета, то полагаю, ход моей мысли был бы совершенно другой.

– Но вы ведь не верите в эту чушь с воскресением? – сказал Давид, вдруг теряя уверенность, что рабби Зак может однозначно ответить на этот риторический вопрос.

– Если говорить о вере, – сказал рабби Ицхак, поднимая ладонь с воробьем к открытой форточке, – если говорить о вере, Давид, то я верю в то, что Бог не перестает разговаривать с нами и всегда готов ответить на твои вопросы. Иногда, правда, Он говорит нам довольно странные вещи, такие, например, как связанные с воскресением Иешуа. Он явно что-то хотел сказать нам этим. Нечто, мне кажется, довольно важное. Недаром же Он позволил распространиться новому учению по языческим странам, словно напоминая нам, что когда еврей отказывается от Божьего дара, Всеблагой отдает его во власть язычникам. Конечно, они исказили многие мысли Иешуа, но я думаю, что все же лучше для истины быть искаженной, чем не быть вовсе.

– Они считают его Богом, – сказал Давид, пожимая плечами и презрительно кривясь. Так, словно большую глупость трудно было себе представить.

– Как было бы хорошо, если бы дело было только в том, кто кого и чем считает, – ответил рабби.

Потом он легонько потряс рукой с воробьем и сказал:

– Ну? – сказал он, торопя сидящую на его ладони маленькую птицу. – Давай, милый, давай. Лети в свой Эммаус.

– Куда? – не понял Давид.

– Я думаю, что об этом ты прочтешь в этой книге, – сказал рабби – Не уверен, что хотел этого сегодняшним утром, но как всегда, Всемогущий опережает нас, пусть даже опережает всего на полшага.

– Прикидываясь при этом случайностью, – проворчал Давид.

– Совершенно верно, – согласился рабби Зак. – Но что же Ему делать, если мы не хотим разговаривать с Ним на Его языке?

И он пододвинул Давиду маленькую книжечку в потертом бордовом переплете и торчащей из нее закладкой в виде серебряной змеи.

Всего лишь маленькую, невзрачную книжечку в потертом переплете и с бумажной закладкой, из-за которой пролилось столько крови, что ее хватило бы, чтобы превратить Негев в цветущий сад.

22. Тост за Самаэля

– И все-таки – вы дураки, – Ру крепко держался за спинку стула, чтобы не упасть. – Сейчас я скажу вам хороший тост, и вы все поймете.

– Очень вовремя, – проворчал Левушка. – В этом есть что-то исконно русское. Произносить тосты, когда все выпито.

– Плевать, – сказал Ру, довольно опасно раскачиваясь вместе со стулом. – Главное, уловить мысль… Понимаешь, что я имею в виду?

Еще бы, отметил про себя Давид.

Уловить мысль, сэр.

Это почти неуловимое, сомнительное, едва дающее о себе знать и готовое немедленно исчезнуть в ответ на твое неосторожное движение. Вопрос заключался только в том, что с ней делать потом, после того, как ты уловил ее, это маленькое чудовище без определенных занятий и, как правило, с чужим именем? Что делать с этой всегда несвоевременной мыслью, которая вчера прикинулась чьей-то неудачной шуткой, а нынче праздничным тостом, хотя на самом деле, ее следовало бы изучать в школе и обсуждать на серьезных семинарах?

Вот как сегодня, сэр.

Когда она вдруг завязывалась на пустом месте, вслед одной истории, которая поначалу не казалась ни слишком интересной, ни слишком поучительной, потому что, что же такого особенного могла обещать история, случившаяся в Рош-ха-Шана, которую знали все, от мала до велика, потому что ее начинали рассказывать детям сразу же, как только они начинали что-нибудь понимать, – эта на редкость простая история, повествующая о злом ангеле, чье имя – Самаэль – наводило ужас если и не на весь Израиль, то, по крайней мере, на маленьких израильских детей, хотя все что он хотел, этот бедный Самаэль, так это только то, чтобы на земле царствовал порядок и уважение к Творцу, ибо что же еще, по здравому размышлению, должен был делать человек, как не славить Всевышнего и не исполнять все то, что Он ему повелел?

Вот почему в первый день нового года он появлялся в покоях Всемилостивого, чтобы обвинить Израиль во всех мыслимых и немыслимых грехах, совершенных на Святой земле. Конечно, он был чрезвычайно красноречив, этот мрачный Ангел, который умело так описывал грехи народа, как, наверное, не смог бы сделать и сам Творец. Он настаивал, умолял, приводил тысячи аргументов и, в конце концов, уговорил Святого безотлагательно заняться этим делом. Ну, а дальше, разумеется, все было так, как обычно и бывает в пасхальных сказках. Всемогущий, который, конечно знал, что Самаэль рассказывает ему чистую правду, тем не менее, потребовал от него двух свидетелей, которые могли бы подтвердить правоту Обвинителя. Конечно, с точки зрения еврейской юриспруденции, это требование было совершенно справедливо. Но только не для Бога, который был, разумеется, больше любой юриспруденции и которому, уж конечно, не годилось объявлять что-то правдой или неправдой, опираясь на свидетельство двух свидетелей, пусть даже и таких выдающихся, как Солнце и Луна! И тем не менее, Он сделал это. Не без изящества прикинувшись законопослушным гражданином, который живет только по законам, и попросив Самюэля предоставить двух свидетелей, которые могли бы засвидетельствовать справедливость его обвинений.

Как известно, первым свидетелем было Солнце. Недолго думая, благо, что ему и не пришлось ничего выдумывать, оно подтвердило все рассказанное Самаэлем и поплыло дальше с чувством глубоко исполненного долга.

«Прекрасно, – сказал Всесильный, потирая руки. – Ну, и где же второй свидетель?» – Он оглядывается вокруг, делая вид, что страшно удивлен отсутствием второго свидетеля.

«Ума не приложу» – сказал взбешенный Самаэль, чувствуя, как победа, которая, казалось, была уже у него в кармане, теперь ускользает из рук. К тому же он вспомнил вдруг, что Луна, – которая, кстати сказать, и была этим вторым свидетелем, – имеет неприятную привычку прятаться в день новолуния, то есть в тот самый день, когда Самаэль пришел с жалобой на Израиль, надеясь, наконец, погубить избранный народ, для чего у него были, положа руку на сердце, вполне достаточные основания.

– Так позвольте мне поднять этот стакан, – сказал Ру, поднимая свой пустой бокал и с трудом удерживаясь на ногах, – позвольте мне поднять его за то, чтобы всякий раз, когда злой Самаэль задышит нам в затылок, второй свидетель прятался бы так далеко, что его было бы невозможно достать никакими человеческими силами…

– Браво, – сказал Давид.

– А, кстати, – Ру опрокинул бокал. – Мне кажется – тут было вино.

– Это происки Самаэля, – усмехнулся Левушка.

– Я бы хотел обратить ваше внимание на другое, – сказал Давид. – Вы заметили, что Всевышний ничего не говорит о безобразном поведении Израиля и обвинениях Самаэля? Понятно, что если бы Самаэль обманывал Творца, то Тот давно бы уже его выгнал и запретил бы даже близко подходить к его Дворцу. Но Самаэль говорит правду. Ему нечего придумывать. И получается, что Всевышний не поступает справедливо, как привыкли мы ждать от Него, а делает то, что считает нужным, демонстрируя, что есть на свете вещи поважнее, Горацио, чем какая-то там справедливость.

– Чем какая-то там справедливость, – сказал Левушка. – Надеюсь, ты понимаешь, что говоришь?

– Иногда, – кивнул Давид.

Мир вокруг него слегка расплывался и был уже самую малость нетверд, как это случалось обыкновенно в самые жаркие дни лета, когда над Городом стояло дрожащее марево и казалось, что весь мир вот-вот начнет плавиться, а пересохшее горло потрескается от невыносимой жары.

– Как понимать? – как всегда не вовремя, спросил Грегори. – Поважнее, чем справедливость?.. Это разве можно?

К счастью, понять это было, пожалуй, действительно, невозможно, сэр. Так же невозможно, как невозможно было понять эти появившиеся у глаз морщины или с неизбежностью грядущую смерть, или еще тысячи вещей, оставляющих нас каждый день в недоумении. Возможным было, наверное, кое-что другое – самому вступить в царство этой божественной несправедливости, шагнуть, закрыв глаза, туда, где на вопрос «почему страдает праведник?» правильным ответом был бы ответ: «потому что он праведник», а божественное вмешательство в земные дела обнаруживало себя только в трогательных рассказах Танаха и Агады.

Впрочем, кажется и тут не обошлось без некоторых затруднений, главным из которых было, конечно, то, что никто из живущих, похоже, не стремился добровольно туда, где Всемогущий, кажется, с легкостью забывал не только справедливость, но и весь сотворенный Им порядок, так что в результате получалось, что это сам Он толкал тебя в этот кошмарный мир, заставляя плакать, проклинать и страдать, как будто именно из этих слез и из этих проклятий, и из этой боли созидалось что-то стоящее, – то, ради чего стоило терпеть и человеческую глупость, и несправедливость Небес, и еще множество вещей, от которых нормальный человек привычно бежал, закрывая глаза, затыкая уши и думая, что все это только проделки старого, потрепанного ангела Самаэля.

Бедный, бедный Самаэль.

Бедный недотепа.

Куда ни посмотришь – везде все было не в его пользу, хотя он и старался, как мог, не жалея ни времени, ни сил.

Ему бы, конечно, следовало поучиться у Бога – идти напролом, не пользуясь чьим бы то ни было разрешением, – вот так, как поступил с ним сегодня сам Всемогущий, нарушая свои собственные установления и ввергая нас в пучину отчаянья, из которого, похоже, не было выхода.

Впрочем, на то Он и был Всемогущим.

– Позволю себе тоже поднять тост, – сказал Давид, поднимаясь на не слишком уже устойчивые ноги. – Выпьем за беднягу Самаэля, который так любил порядок и основательность божественного творения, что незаметно для себя забыл о самом Всемогущем и искренне продолжал считать, что выше божественной справедливости ничего быть не может.

Потом он усмехнулся и добавил:

– Выпьем за него и его поиски, потому что пока Самаэль ищет эту хваленую справедливость и советует Всемогущему, как ему лучше поступить, нам нечего бояться, твердо помня, что только Божественная несправедливость может защитить нас, когда к нам приходит беда.

– Браво, – сказал Левушка. – Ergo bibamus.

– Ergo, – сказал Давид.

23. Филипп Какавека. Фрагмент 50

«Пока Паскаль предавался послеобеденным размышлениям о достоинствах мысли, эта последняя пожрала все вокруг и набросилась на саму себя.

Теперь нам остается размышлять о достоинствах смеха».

24. Ещё одно доказательство бытия Божьего

Похоже было, что он напился не хуже Ру, который пытался сейчас объяснить Левушке и Грегори, почему настоящему еврею следует незамедлительно отправляться в Америку.

– Потому что, когда это начнется, мы будем в безопасности, – говорил Ру, раскачиваясь возле стены, словно маятник и радуясь, что все проблемы имеют такое убедительное решение. – А главное, мы сохраним свой генофонд. Ну?

Последнюю фразу он сопроводил не совсем приличным жестом, чем немного повеселил Давида. К счастью, ни Анны, ни Ольги не было поблизости.

– Я согласен, –Давид налил себе остатки водки. – Сохранение генофонда – это как раз то, чем нам сейчас не хватает заняться. Оно и полезно, и приятно.

Потом он аккуратно влил в себя содержимое стакана и потянулся за хлебом.

– Господи, Давид, – сказала Анна, появляясь с кухни. – И ты тоже!.. Когда это ты только успел?

– Виноват, – улыбнулся он, пытаясь, чтобы сказанное звучало как можно естественнее. – Успел, что?

– Надраться, – уточнила Анна.

– Это просто, – сказал Давид и засмеялся, чувствуя, что несмотря ни на что, он пока еще вполне твердо держится на ногах. – Я пью по четвергам. Сегодня четверг. Следовательно, я в своем праве… Ergo bibamus…

– Не хотела бы тебя огорчать, – сказала Анна, ставя на поднос грязную посуду, – но сегодня все-таки вторник. Уж извини.

– Не может быть, – Давид вдруг почувствовал обиду и желание поскорее обстоятельно обсудить эту животрепещущую тему. Жаль только, что Анна, занятая посудой, не могла составить ему компанию, не говоря уже о Ру и Левушке, которые продолжали нести какую-то запредельную ахинею, от нее вяли уши и становилось стыдно за интеллектуальный уровень своих друзей.

– За моих чертовых друзей, – пробормотал он, поднимая стакан.

– А я скажу, почему я люблю евреев не всегда, – говорил, между тем, Ру, опираясь спиной о стену. – Они почему-то думают, что они лучше, чем все остальные. Во всяком случае, я сам часто ловлю себя на этом, – добавил он, ударив себя в грудь, как будто чистосердечно раскаивался в содеянном. – Но это неправда. Вот именно. Потому что мы лучше лишь на фоне чужих недостатков, а не сами по себе… Подчеркиваю для идиотов! – заорал он, показывая пальцем на появившегося на пороге кабинета Мордехая – Не сами по себе, а на фоне других!.. Взять вон хотя бы Мордехая…

– Ну, начинается, – Мордехай с печалью посмотрел на Ру. – Ну что еще там не так?

– На фоне нашего премьера он, конечно, просто Бельмондо, – продолжал Ру, отклеившись от стены и сделав два-три неуверенных шага в сторону Мордехая. – Но вы послушайте только, что он говорит за своим столом, этот, с позволения сказать, деятель культуры!

– Я, пожалуй, пойду, – сказал осторожный Мордехай, направляясь в сторону выхода.

– Скатертью дорожка, – и Ру погрозил ему в спину кулаком.

– А ты у нас, значит, уже не еврей? – засмеялся всегда трезвый Левушка. – И давно?

– Я еврей новой формации, – сказал Ру, морща лоб. – Понятно? Новой… Эй, Давид, скажи им.

– Он еврей новой формации, – кивнул Давид. – И этим все сказано.

Кажется, это была шутка из какого-то анекдота. Возможно, он бы и вспомнил ее, если бы на пороге своего кабинета не появился Феликс. Он сердито окинул присутствующих взглядом и сказал:

– Может, хватит, наконец… Я все-таки работаю…

– А-а, – протянул Ру, разворачиваясь в сторону вошедшего так стремительно, что едва сумел удержаться на ногах. – Соизволил, наконец…

– Ру, – сказал Феликс. – Я тебя предупреждаю…

– Смотрите-ка, какой! – Ру ядовито усмехнулся. – Эта ученая крыса меня предупреждает!

– Ру, – вмешалась Анна. – Перестань.

– Еще одно слово, – сказал Феликс.

– И что? – спросил Ру. – Вызовешь полицию?

– Если будет надо – я с тобой и без полиции справлюсь.

– Ну, ребята, – укоризненно сказал Левушка. – Будет вам, ей-богу!

– Да ты только посмотри на эту откормленную рожу! – закричал Ру, почти падая вместе со стулом, за который он держался. – Где еще можно отъесть такую ряху?.. Только в Университете…Больше негде.

– Уймись, – Левушка попытался придержать шатающегося Ру.

– Нет, ты только посмотри! – закричал Ру, цепляясь за Левушку. – Ему кажется, что он духовный светоч современной культуры, а на самом деле ему хочется только получше устроиться на земле – и больше ничего…

Он показал на Феликса пальцем и делано засмеялся. Потом плюнул и добавил:

– Ты только подумай!.. Они издают свои никому не нужные журнальчики, в которых можно прочитать, что только у евреев есть душа, хотя сами они в это не верят, а потом еще удивляются, почему на евреев начинают показывать пальцами?

– Ну, все, – сказал тихо Левушка, наклоняясь к Давиду. – Сейчас рванет.

– Пожалуй, – согласился Давид.

– Ах, ты сволочь, – негромко сказал Феликс, наклоняя голову и делаясь похожим на готового броситься на врага быка. – Ты не забыл, случайно, что пока еще находишься в моем доме, скотина?

– В твоем доме, – передразнил его Ру. – Ох, как испугал!

– Вон! – закричал Феликс, уже не сдерживаясь. – Пускай убирается вон, пока я его не убил!

Появившаяся из кухни Анна сказала:

– Вы кричите, как будто нашли кошелек… Вам еще не надоело, друзья мои?..

Похоже, что она видела такие сцены уже не в первый раз.

– Ты бы лучше послушала, что он говорит! – и Феликс решительно показал пальцем в сторону выхода. – Вон! И чтобы духу твоего тут больше не было!

– И куда ты его гонишь? – спросила Анна. – Он не дойдет даже до угла.

– И черт с ним! – бушевал Феликс. – Пусть сдохнет. Всем, по крайней мере, будет приятно.

– Все, все, все, – сказала Анна – Иди, мы разберемся.

– Тогда заприте эту скотину в ванной!.. И пусть больше не показывается мне на глаза.

– Пойдем, Рувимчик, – Анна взяла Ру за руку. – Грегори, помоги.

– В Ирландии тоже пьют, – Грегори подхватил Ру с другой стороны. – Но никто не пьет такую гадость.

– Жаль, что мы не в Ирландии, – сказал Феликс, уходя в свой кабинет.

– Какой же он, все-таки, у тебя идиот, – заплетающимся языком пробормотал Ру, дернув рукой за нитку бус на шее Анны. Бусины весело застучали по полу.