Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

– Что? – не удержавшись, спросил один из монахов.

– Ничего особенного, – сказал Шломо Маркович, пританцовывая. – Это значит, что последние две тысячи лет ваш Христос остается вне христианства. Христианство – без Христа, вот, что выходит, чтобы вы там ни говорили.

Сказав это, Шломо Маркович исчезал, и не успевшие прийти в себя монахи еще долго стояли, глядя ему вслед, а вечером рассказывали об этой встрече своим сокелейникам, качали головами и о чем-то задумывались, а вот о чем именно задумывались, то держали в секрете.

Доходили эти известия и до Нектария, который сердился и запрещал монахам общаться с Шломо Марковичем под страхом изгнания из монастыря.

– Ты мне монахов не сбивай, – говорил отец игумен, повстречав как-то Шломо Марковича у монастырских ворот. – У меня монахи ученые, больше тебя знают. Так что только зря время потратишь.

– Вот именно, – сказал стоящий рядом благочинный, отец Павел. – Пускай вон лучше идет цыган урезонивать. Совсем стыд и совесть потеряли, торгуют цветами прямо под носом. А ученых у нас тут и без тебя хватает.

– Боитесь, что ли? – Шломо весело переводил взгляд с игумена на благочинного, а потом опять с благочинного на игумена. – Ну так оно и есть, боитесь.

– Это кто, интересно, боится? – спросил отец Нектарий, который всегда любил быть первым. – Говорю тебе, мои монахи тебя так уговорят, что потом не будешь знать, куда от стыда деться.

– Напугал, – сказал Шломо, вытанцовывая какой-то сложный танец. – Да твои монахи не знают даже, кто такой Василий Великий, а уж про никейский-то символ можно их даже не спрашивать.

– Что никейский, какой там еще никейский, – забормотал быстрой скороговоркой отец благочинный. – Главное, чтобы человек службу понимал. Понял?.. Если человек службы не знает, то никакая ученость впрок ему не пойдет…

– Это ты, конечно, переборщил малость, – сказал игумен. – Ученость – ученостью, а служба, знаешь ли, службой… И этой ученостью тебе мои монахи сто очков вперед дадут, не глядя.

– Пускай попробуют, – сказал танцующий Шломо.

– Вот и я говорю – «пускай», – подтвердил отец игумен.

– И я, – сказал Шломо, ничуть не менее игумена любивший, чтобы последнее слово оставалось за ним.

Так возникла однажды идея религиозного диспута, которая со временем не поблекла, как это обычно бывает с большинством подобных идей, а почему-то плотно поселилась в голове отца Нектария, который много раз к ней возвращался, пока, наконец, эта идея не превратилась в некую вполне материализовавшуюся реальность.

И действительно.

В один прекрасный день монахи и прихожане узнали из вывешенного на воротах уведомления, что сегодня в 19.00 состоится диспут между монахами нашего монастыря и всем известным Шломо Марковичем Шнейерсоном по вопросам веры, таинств и религии. Вход свободный.

Что предшествовало этому событию и какие силы приложили руку к осуществлению этой занимательной идеи, – мы сказать затрудняемся. Известно достоверно только одно: отец игумен был крайне доволен стечением вышеизложенных обстоятельств, так что даже готовился сам поучаствовать в диспуте, для чего обложился кучей книг, а отцу Ферапонту поручил составить список вопросов, да не простых, а попутаней да позаковыристей.

И скоро этот день наступил.

37. Диспут

Как и следовало ожидать, диспут начался с легкой перебранки между сторонами.

Сначала отец Павел позволил себе не вполне уместную шутку относительно головного убора Шломо Марковича, а затем и сам Шломо Маркович, не удержавшись, съязвил по поводу православных подрясников, которые делают священников похожими на женские манекены во время весенней распродажи.

– Сами вы женское платье, – сказал отец благочинный, поворачиваясь к Шломо Марковичу спиной. – Ну? Слыхали?

– Я-то как раз хожу, в чем ходят нормальные люди, – сказал Шломо Маркович и повернулся вокруг себя, чтобы все видели, во что он одет.

– Главное, чтобы мысли были, а не одежда, – вступил в разговор бывший артиллерист, а ныне монастырский послушник Зосима. – На иного смотришь, а кроме одежи у него ничего, один фасон.

– Вот и я говорю, – сказал благочинный, усаживаясь на стул в первом ряду. – Когда мыслей нет, то и говорить нечего.

– И не о чем, – подтвердил Зосима и добавил:

– Отец-то игумен придет, не станет миндальничать, враз все на свои места расставит.

– Мы прямо-таки описались от страха, – сказал Шломо Маркович и засмеялся. – Пусть сначала придет, а то время уже десять минут восьмого, между прочим.

Тут боковые двери отворились, и в зале действительно появился отец Нектарий в сопровождении нескольких монахов, чье появление было немедленно замечено и встречено далеко не однозначно, так что одни при виде монахов сдержанно кривились, тогда как другие хлопали им и даже подбадривали жестами и криками. Все монахи расселись в первом ряду, за исключением отца игумена, который медленно и эффектно поднялся и, благословив присутствующих, уселся в небольшое кресло в центре сцены. Другой, стоящий на эстраде стул, судя по всему, предназначался для Шломо Марковича Шнейерсона, который как раз в эту минуту показался на сцене.

Тут появился на сцене и еще один субъект, а именно весьма невзрачный лысый гражданин из Администрации, который объявил, что диспут начинается и что первый вопрос будет озвучен православной стороной, поскольку так выпал жребий.

Так оно и вышло.

Оглядев под завязку набитый зал, отец игумен достал из кармана бумажку, затем откашлялся и прочитал:

– Вот такой вопрос будет у нас, – сказал он и ударил по подлокотнику так, что кресло едва не развалилось. – Отчего это иудеи, когда стоят перед Богом в синагоге, не снимают свои головные уборы?.. А ведь это, – продолжал игумен с легкой снисходительной улыбкой, – является в первую очередь неуважением к Создателю и Творцу.

Зал между тем замер, обдумывая заданный вопрос.

– Протестую, – сказал Шломо Маркович, немного подумав и показывая пальцем в сторону довольного игумена. – Еврейская кипа именно выражает глубокое уважение, которое чувствует народ Израиля к Богу, тогда как православное надевание на головы женского пола платков только лишний раз подчеркивает необходимость носить головные уборы, косвенно осуждая манеру православных мужиков стоять перед иконами с обнаженной головой.

– Хорошенькое уважение, – сказал игумен и понимающе улыбнулся, повернувшись лицом к залу.

Зал ответил игумену шумным пониманием.

– Так их, – сказал благочинный, смеясь и показывая большие желтые зубы.

– Они думают, раз ты при деньгах, так им все позволено, – продолжал благочинный, обращаясь сразу ко всем присутствующим. – Нет, это вам не в президиуме штаны-то протирать. Лучше пускай скажут, зачем Христа распяли, душегубы?

– Протестую, – сказал Шломо Маркович и поднял руку. – Сейчас наша очередь вопросы задавать.

– Вот и задавай, – раздался из зала чей-то знакомый голос. – Нечего народ православный томить без дела!

Зал сдержано зашумел.

– Тогда вот какой вопрос будет, – сказал Шломо Маркович, вставая из кресла и выходя на сцену. Глаза его сверкали. Потом он подождал, когда стихнет шум и сказал: – Христос проповедовал бедность и воздержание. Так?

– Так! – весело зашумел зал, немного подумав.

– А раз так, почему ваши епископы ездят на «Мерседесах» и покупают виллы в Швейцарии?.. Не знаете, почему?

В зале на мгновение воцарилась мертвая тишина. Потом чей-то скучный голос сказал:

– Вы об этом еще в прошлом разе спрашивали.

– Вот именно, что в «прошлом разе», – сказал Шломо Маркович с раздражением. – Только мне, представьте, никто за весь год на мой вопрос не ответил… Это нормально, по-вашему?

– А потому, что тут и отвечать нечего, – неожиданно вступил в разговор отец Нектарий. – Машина – она для того и существует, чтобы облегчать жизнь человеческую, а «Мерседес» там или что другое, это уже к делу не относится.

– Еще как относится, – не сдавался Шломо Маркович. – Вы же почему-то не ездите на «Жигулях», а все норовите влезть во что-нибудь подороже. Ездили бы вон на «Ладе» или на «Волге», народ бы вас сразу оценил.

Мысль пересадить отца игумена из «Мерседеса» в «Жигули» почему-то вызвала в зале небольшой шум и хихиканье. Даже сам игумен, кажется, слегка усмехнулся, впрочем, быстро в бороде эту усмешку спрятав.

Между тем, события в зале шли своим чередом, то есть бестолково и нелепо.

С одной стороны лысый администратор громко призывал всех немедленно продолжить диспут, тогда как с другой отставной артиллерист Зосима, овладев вниманием народа, рассказывал чудесные истории о последнем владыке, чье бескорыстие и милосердие хорошо помнили все те, кто с ним сталкивался.

– Бывало, захочет дать нищему, а денег-то и нет, так, бывало, с досады-то и заплачет, – и Зосима смахивал со щеки негаданную слезу. – А иной раз было – денег на масло и тех даже не было!

– У владыки? – переспрашивал кто-то с сомнением.

– Истинный крест, – тут Зосима размашисто крестился.

– Ты еще скажи, что он на паперти побирался, потому что у него бензин в машине кончился, – говорил кто-то.

– И скажу, – говорил Зосима и обижено смолкал.

Народ смеялся.

Тут встала со своего места известная всему свету личность хулигана и дебошира Митрича Маросейкина и, обращаясь к залу, закричала:

– Мне вот интересно знать, долго мы еще будем эту ерунду тут слушать?

В ответ зал ответил ему понимающим шумом.

– Кино давай! – закричали со всех сторон. – Две недели уже ничего не привозят!

– Шнейерсона гоните со сцены! Нечего ему тут, – голосила публика.

Видя, куда выруливает этот сомнительный диспут, отец Нектарий поднялся со своего места и направился бочком в сторону выхода. Вслед ему засвистели.

– Без Шнеерсона обойдемся, – кричал какой-то задорный голос.

– Это кто такой смелый, – засучивая рукава, спросил Шломо Маркович, принимая боевую стойку. – Ишь, расквакались, как лягушки перед грозой… Ну? Кто тут против Шнеерсона?

– А хоть бы и я, – сказал вечный оппонент Шнеерсона Митрич с Мехова, выступая вперед и держа перед собой сложенную фигу. – Ты нас не пугай, Шнеерсоныч, мы и без тебя уже пуганые, хоть это не мешает нам насовать тебе в репу столько, сколько ты заслужил.

– Вот будет тебе сейчас репа, накушаешься досыта, – ответил Шломо Маркович, тесня противника к стене. – Уйди от греха, Митрич, пока я еще добрый.

Однако Митрич от греха не ушел, за что и был немедленно наказан метким ударом Шломо Марковича, после чего упал между стульями под чей-то истошный крик «Милиция!», которая, впрочем, уже спешила в сторону разгневанного Шломо Марковича, но подходить ближе пока еще опасалась.

Впрочем, на этом диспут и закончился.

38. Продолжение великого путешествия

Неизвестно, как и куда двинулись наши путешественники, однако доподлинно известно, что в районе одиннадцатого часа их видели идущими от магазина, носящего нежное имя «Шестерочка», к небольшому кафе, тайным завсегдатаем которого с давних пор был отец Фалафель. Обычно он приезжал туда на велосипеде, привязывал его к перилам и поднимался по четырем ступенькам, весело сверкая очками и предвкушая радость от вкусной и здоровой пищи, которую венчали сто пятьдесят заслуженных грамм.

Собственно, не было никаких причин начинать это путешествие как-нибудь по-другому. Именно это – и не без успеха – попытался объяснить сомневающемуся Пасечнику отец Фалафель.

– Организму требуется мясо, в крайнем случае – кура, – сказал он, взяв под локоток Пасечника и поворачивая его в нужном направлении. – А где оно есть? Оно есть в кафе. Вот почему мы туда идем.

– А если поймают? – спросил Пасечник, оглядываясь.

– Не поймают, – сказал Фалафель. – К тому же путь не близкий, будет разумно, если мы подкрепимся.

– Ну, разве что, – сказал Пасечник, продолжая сомневаться.

Впрочем, уютный полумрак кафе и белые фартучки официанток быстро заставили его умерить свое беспокойство.

– Вот видишь, – сказал отец Фалафель, усаживаясь за скрытый от посторонних глаз столик под лампой. – А ты боялся.

– Я проверял возможности отступления, – ответил Сергей-пасечник, ненавязчиво напоминая о своем славном двадцатилетнем чекистском прошлом.

– Ну что, проверил? – отец Фалафель поискал глазами официантку. Впрочем, она уже шла к ним, весело улыбаясь, словно ей доставляло удовольствие видеть наконец отца Фалафеля, да еще с друзьями, так что не было ничего удивительного ни в этом бодром «Здравствуйте», ни в распахнутом блокнотике и готовности уже записать все, что продиктуют монастырские гости.

– Как всегда, Анюта, – сказал Фалафель, улыбаясь своей детской улыбкой. – Две куриные ножки и какой-нибудь салатик для меня и моего товарища.

– Как обычно, – скорее утвердительно, чем вопросительно сказала официантка.

– Ну и… – замялся Фалафель, пытаясь сообщить что-то при помощи незамысловатого жеста.

– По сто пятьдесят, – официантка не переставала улыбаться.

– Это я и имел в виду, – подтвердил Фалафель. – И при этом исключительно в лечебных целях.

– Понятно, – официантка опять улыбнулась.

– Какие фигуры, – с уважением сказал Пасечник, проводив официантку взглядом. – Все-таки женщина становится совсем другой, если на нее надет белоснежный фартучек, а в волосах заколка.

– И больше ничего, – сказал отец Фалафель и засмеялся, закрыв рот ладонью.

Серебристый смех его отозвался в глубине кафе и зазвенел напоследок в стеклянных подвесках люстры.

– И это называется монах, – сказал Пасечник и тоже засмеялся. – Или не учили вас в монастыре, что все несчастья происходят исключительно по вине женщин, потому что большинство из них ведьмы?

– Будет тебе, – сказал отец Фалафель. – Бывают, конечно, и ведьмы, но в целом, я думаю, их не так много.

– Хватает, – Пасечник со значением постучал по столу, словно в подтверждение своих слов.

– Лично я, – сказал отец Фалафель, принимая от официантки поднос с тарелками, – лично я никогда ни одной ведьмы не видел.

– Считай, повезло. Потому что женщина – это Дьявол, – сказал Пасечник и добавил, пытаясь заглянуть за вырез кофты подошедшей официантке. – О присутствующих, разумеется, не говорят.

– Какие вы тут интересные вещи говорите, – официантка с интересом разглядывала стройную фигуру Пасечника.

– Не слушай его, Анюта, – сказал отец Фалафель, принимаясь за куриную ножку. – Это он хочет тебе понравиться.

– Я и не слушаю, – улыбнулась официантка, отходя.

– И все равно, женщины – это ведьмы, – вполголоса произнес Пасечник.

– Зачем же ты тогда смотришь на них? – спросил Фалафель и погрозил ему пальцем. – Я видел, как ты смотрел. Не слепой.

– Физиологическая сторона дела тут не обсуждается, – сказал Пасечник. – Мало ли кто на кого тут смотрит?

– Как это «мало ли»? А может, совсем не «мало ли», – Фалафель вытер рот салфеткой и поднял свой граненый стаканчик.

– А я тебе говорю, что это не существенно, – поднимая вслед за отцом Фалафелем свой стаканчик, сказал Пасечник. – И потом, разговор все-таки идет о женщинах, а не о мужчинах. И это правильно, потому что мужчина на самом деле ни в чем не виноват.

– Это почему же? – спросил Фалафель и слегка покачал поднятым стаканчиком, так что тот вспыхнул у него в руке разноцветными огнями.

– Да потому что он так запрограммирован, – сказал Пасечник. – Или ты не знал? Тогда послушай, что я тебе скажу. Как только в поле зрения мужчины попадает женщина, он немедленно получает импульс с ней соединиться… Теперь до тебя дошло?

– Да что ты говоришь, – удивился Фалафель. – Что, прямо тут?

– Прямо тут, – сказал Пасечник.

– Чему там только учат в этих ваших органах, – отец Фалафель еще раз поднял свой стаканчик. Потом он сказал:

– За путешествующих.

– За путешествующих, – подхватил вслед за ним Пасечник.

И они выпили и сразу почувствовали, что мир вокруг стал немного теплее, а тревоги и заботы легче.

И от этого тепла отец Фалафель начал слегка мурлыкать песню «Нас утро встречает прохладой», а Сергей-пасечник принялся вспоминать свою прежнюю жизнь и среди прочего рассказал Фалафелю одну поучительную историю, – историю, которая начиналась с явно необдуманного поступка Пасечника, который в ту далекую пору еще не был ни пасечником, ни даже офицером госбезопасности, а всего лишь студентом какого-то там курса в каком-то там институте железнодорожного транспорта, когда ему взбрело в голову позабавиться с местными вокзальными шлюшками, благо родители уехали куда-то на два дня, а в кошельке завелись маломальские деньги, вполне достаточные, чтобы почувствовать себя счастливым хотя бы на несколько часов.

– И вот представь себе, – говорил Пасечник, подперев голову рукой и задумчиво блуждая взором где-то далеко-далеко. – Лежу я на кровати и жду, когда эта ведьма соизволит, наконец, заняться своим прямыми обязанностями. А она как будто не торопится. То отойдет, то начнет просить воды. То закроется в туалете. Я ей говорю: «Ну ты долго еще, коза?», а она отвечает: «Уже иду». И не идет. И вдруг, ты только представь себе, я вижу, что она открыла мамин секретер и роется в нем, как в своем. Ну, ты понимаешь. Я, естественно, хочу встать и надавать паршивке по первое число. И вдруг чувствую, что не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. И закричать не могу. Язык, словно из свинца. А эта мразь открывает один за другим все ящики и шурует, как может, не глядя даже в мою сторону, как будто я тут вообще ни при чем.

– Дела, – вздохнул отец Фалафель, изо всех сил сочувствуя товарищу. – Как же это ты не мог ничем пошевелить?

– А вот так, – сказал Пасечник. – Если не хочешь, можешь не верить.

– Я-то как раз верю. И чем же все это кончилось, милый?

– А ты как думаешь? – Пасечник горько усмехнулся.

– Понятно, – сказал Фалафель, немного подумав.

– Все подчистую, – сказал Пасечник. – Деньги, драгоценности, техника… А ты говоришь – нету ведьм. Небось, полежал бы так на моем месте, быстро бы заговорил по-другому.

– Я тебе и так верю, – и Фалафель оглянулся по сторонам, словно опасаясь увидеть за каждым столом по ведьме, сидящей на помеле.

А потом наступила небольшая пауза, в продолжение которой была допита водка, и теперь каждый думал о своем, витая Бог знает где, пока, наконец, время, отпущенное на молчание, не истекло и не наступило время ничего не умеющих объяснить слов.

– А больше всего, – усмехнулся Пасечник, – мне жалко маминого шелкового веера, который ей привезла из Китая подруга… Тридцать лет прошло, а я до сих пор помню, как он гудел и вибрировал, когда я начинал им махать.

– Я понимаю, – со вздохом отец Фалафель стал подниматься со своего места, одновременно уплывая в какие-то неведомые страны. – Веер – это как раз то, чего не хватает каждому православному монаху.

– Ну, это ты уже перегнул, – сказал Пасечник.

– А вот и нет, – отец Фалафель отдал честь стоящим у буфета официанткам. – Сейчас я покажу тебе одно местечко, тебе понравится.

– Главное – не перебрать, – сказал Пасечник.

– Вот именно, – подтвердил отец Фалафель.

И они вступили за порог кафе.

39. Как отец Нектарий и отец Павел встретились в одном и том же сне

А сон этот привел их прямиком в монастырскую баню, которая была во сне не в пример больше, чем наяву, а уж раскалена до такой степени, что со всех сторон сыпались на отца наместника и отца благочинного искры и пламя в печи гудело, словно летящий в ночи паровоз.

Но забавней, конечно, было то, что и отец наместник, и отец благочинный были в своем сне совершенно лишены всякой одежды, то есть были совершенно голые и при этом почему-то совсем не стесняющиеся этой своей наготы, а, напротив, весело взирающие друг на друга, хихикающие и с любопытством осматривающие самих себя, вместе со всеми этими морщинками, седыми волосиками, трясущимися боками и жириками, которыми наградила их мать природа.

– А водичка-то могла бы быть и погорячей, – сказал отец благочинный, трогая льющуюся откуда-то сверху воду.

– Да и ковриков бы не мешало побольше постелить, – заметил игумен. – Не ровен час, поскользнешься да в больницу и поедешь.

– А вот, – подтвердил благочинный.

Тут где-то заиграла музыка, и отцу наместнику и отцу благочинному сразу стало ясно, что сейчас, наконец, начнется самое интересное, – то самое, о котором они, может, когда и знали, но затем основательно подзабыли и теперь изо всех сил надеялись вспомнить вновь.

Действие между тем, и в самом деле, стремительно разворачивалось.

Сначала влетела в помещение и разместилась у стен целая стая белоснежных ангелов, и, как водится, при всех известных регалиях, то есть при тимпанах, арфах и небесных сопелках, нежность звучания которых не знала себе равных во всей вселенной.

А вслед за ними влетел через форточку похожий на большую птицу архистратиг Михаил, повелевающий воинством небесным, а влетев, устроился, как на насесте, возле самого потолка и что-то заворчал там на своем небесном языке, который ни благочинный, ни игумен, к сожалению, не понимали.

– Сердится, должно, – сказал Нектарий вполголоса – Да ведь и как не сердиться, если подумать. Это ведь ангелы, не люди. Тут глаз да глаз нужен.

– Это конечно, – подтвердил благочинный. – Глаз да глаз.

– А на иконах-то ты совсем другой, – закричал отец Нектарий, обращаясь к Михаилу– архангелу и одновременно толкая локтем благочинного, чтобы тот тоже принял участие в беседе. – Это как прикажешь понимать, архистратиг?

– А так, что ты можешь видеть меня только таким, каков сам, – сказал архистратиг и принялся вычесывать клювом взбившиеся под крыльями перья, так что сверху на благочинного и игумена немедленно посыпался какой-то мусор.

Закончив же, архистратиг сел и, раскачиваясь на насесте, спросил:

– Небось, к Всевышнему собрались?.. Так сразу бы и говорили.

– К нему, родненький, – ответил отец Нектарий, вспоминая о том деле, которое привело их сюда вместе с благочинным. – Дело у нас.

– Это хорошо, что дело, – Михаил-архистратиг зевнул. – А то в последнее время многие приходят просто так поглазеть, а это непорядок.

Потом он посмотрел в потолок, взмахнул крыльями и сказал:

– Бог вас сейчас примет.

– Так как же это? – спросил Павел, глядя то на Михаила, то на отца наместника. – Разве же голым полагается?

– Эх ты, деревня, – сказал Михаил-архангел, качая головой. – Бог ведь смотрит на сердце, а не на одежду… А ты думал – куда?

– Я, признаться, так и думал, – сказал Нектарий.

И все-таки было в этой наготе что-то крайне непристойное, крайне подозрительное и тревожное, так что отец Нектарий даже попытался незаметно прикрыть свои немощи сначала банным половичком, который сразу расползся у него под руками, а затем и листиком газеты, который немедленно намок и приклеился совсем не туда, куда требовалось.

В довершение всего отец Нектарий увидел вдруг, что все тело его покрылось татуировкой, тогда как тело благочинного все еще по-прежнему оставалось чистым и свободным от каких-либо рисунков.

– И как же это тебя так угораздило? – спросил Павел, с уважением разглядывая многочисленные рисунки, усеявшие тело наместника, как звезды небо в ясную августовскую ночь.

– Ты лучше на себя посмотри, – сказал наместник.

– Я все-таки не игумен, – благочинный догадался, что отец Нектарий ему уже не так страшен, как прежде, несмотря на его сердитое лицо и устрашающую боевую раскраску.

– А ты смиряйся! – сказал наместник, впрочем, не совсем уверенно, из чего можно было заключить, что с ним тоже происходят какие-то существенные изменения.

Изменения эти касались, в первую очередь, того, что богоспасаемый игумен, отец Нектарий, каким-то образом вдруг перестал чувствовать себя игуменом, а стал совершенно никем, так что и разговаривать вроде было ему с Господом не о чем, помня, что Господь предпочитает беседовать с лицами официальными, облеченными властью, опытом и традициями, а не с разными голодранцами, у которых только и есть, что нательный крест да свечка на Канун.

Возможно, отец Нектарий и разрыдался бы немедленно от такого поворота событий и разодрал бы на себе одежду, если бы она была на нем надета, однако именно в это мгновение ангелы небесные внезапно умолкли, и прямо с неба раздался необыкновенной силы и чистоты голос, невольно наводящий на мысль об иерихонских трубах.

– Ну?– сказал из тьмы этот совершенно незнакомый голос. – И зачем вы тревожите меня посреди ночи?

Медный гул от этих слов закружился под потолком, словно облако, и медленно поплыл над головами отца благочинного и отца наместника.

– Господи, – воскликнул наместник, радуясь тому, что Господь все-таки заговорил с ним, – это ты?

– А кто же еще? – сказал Голос слегка недовольно. – Говорили мне, что какие-то голые люди дожидаются меня в бане, но только я не поверил. А теперь вижу, что напрасно.