Точка слома

«Нет, нет, нет, нет!» – бормотал Летов, пытаясь выгнать из своей головы картинки трупа, но не мог – подсознательно они ему были приятны, он хотел видеть это. Его «Оно» диктовало правила, а избитое «Сверх-Я» проигрывало в этом сражении. Летов раз за разом просматривал порезы, лужи крови, отрубленную руку. Его трясло, ибо он понимал – это ужасно, но для его воспаленного разума – приятно.

Мозг Летова генерировал ощущение приятного, ощущение облегчения, спасения от той жуткой боли, которая будто поселилась в нем навсегда – и эти спасительные ощущения давал вид трупа. Конвульсии и пот появлялись лишь от того, что Летов пытался побороть их, заставить себя не думать о трупе, заставить себя вернуться в первозданное состояние боли и жути. Но не мог.

«Убийство сделает тебе легче» – пронеслась в голове Летова мысль и застыла кровавыми буквами перед глазами.

«Нет!» – закричал на всю комнату Летов, вскочил с кровати и принялся носиться по всей комнатушке, врезаясь в стены и периодически падая на пол.

«От убийства легче, вспомни Австрию!» – говорил Летову его мозг, а он пытался подавить это, выкинуть из головы эти кровавые буквы.

И тут Летов вспомнил своего соседа по нарам, который спал под Летовым в бараке лагеря. Это был уже седой дед с желтыми глазами, тонкими руками, изрисованными татуировками и седой короткой шевелюрой. Кличка у него была простая – «Старик», настоящего имени в бараке не знал никто. Сидел он за тройное убийство, которое совершил при ограблении магазина еще до войны, хотя все знали, что убивал он до этого не мало – рецидивист-убийца. И вот этот Старик, сидя как-то рядом с Летовым на отдыхе после лесоповала, рассказал, что при каждом ограблении хотел убить, причем не застрелить, а именно зарезать или зарубить всех, кто был вокруг: от дружков по шайке, до заложников. И рассказал, что справлялся с этим желанием очень просто – грабил он всегда магазины и прям там, во время ограбления, брал и пил водку огромными глотками.

–Ты не представляешь этого – злобно говорил Старик, странно сгибая свои худые пальцы и дико смотря желтыми глазами, на которых проступала красная сетка сосудов, вперед срубленного леса – когда перед тобой стоит человек пять на коленях, тебе хочется просто подойти и вспороть каждому глотку, но ты понимаешь, что нельзя – деньги-то важнее! И тогда я просто брал, бил кого-то рукояткой «Нагана» по морде, чтоб хоть какая-то кровь была, хватал бутылку самой дорогущей водки и прям там, при братве, начинал жрать ее. Она ж сразу в мозг бьет – вот и помогало. Но года через три помогать уже перестало, вот я и замочил человек пять в этом сраном продмаге. И сижу тут, пилю с тобой эти е…е деревья.

Летов, которому уже было знакомо чувство этой жажды убийства, этого страшного, нестерпимого зуда, принял слова Старика буквально. В лагере, правда, водки не было, но в лагере было другое спасение – изматывать себя на работе так, чтобы не оставалось сил кого-то убить или даже думать об этом. А сейчас, на свободе, так изматывать себя на лесоповале или еще где-то не выходит…

Летов набросил на плечи пальто и с диким потным лицом, круглыми от ужаса глазами, зрачки в которых так сузились, что напоминали черные горошины, выбежал в коридор. Мальчишки, играющие у входа в дом, испуганно отбежали в сторону, прихватив свои игрушки, и правильно сделали: Летов дико смотрел вперед, он бы их даже не заметил и наступил на их маленькие ручки.

Холод на улице обжег лицо, осенняя сырость ударила в ноздри, неприкрытая пальто и шарфом грудь заныла от рвущего ее ветра, но та жуткая мысль, прочно засевшая в голове, не уходила. Летов шел шатаясь, ибо просто не смотрел под ноги – казалось, что глаза застыли в одной позе и не шевелились – он даже не моргал, несмотря на слезы, умолявшие моргнуть хоть раз.

Дойдя по сумраку вечера до ближайшего продмага, Летов плечом толкнул тяжелую деревянную дверь и очутился в приятном благовонии продуктовых запахов.

«Пол литра водки» – пробарабанил Летов сквозь зубы – рот тоже открывался с трудом, а ноги постепенно отказывали – он даже оперся о стойку. Пухлая продавщица, не меняя своего резиново-злобного лица, поставила бутылку и сразу высыпала пару копеек сдачи.

Сургуч сорван зубами, выплюнут в свежий иней. Водка согрела глотку, Летов просто не отрывал от нее губ. Газетная бумага этикетки щекотала ладонь, в мозг словно заливался этот прекрасный напиток, отравляя всякие мысли и выгоняя их наружу.

Пока Летов плелся к дому почти вся бутылка была осушена. Напряжение снялось, прежние мысли ушли и лишь жуткое опьянение окутывало его. Он опирался о покосившееся заборы, ноги заплетались, пару раз он даже запнулся за заледеневшие бугорки грязи и упал на землю. Благо, лед не давал коричнево-черной жиже запачкать одежду – минут через десять Летов доплелся до своего дома с в кровь разбитыми ладонями и облегченным лицом.

С этих пор Летов постоянно держал в доме несколько бутылок водки и осушал их как-минимум на половину несколько раз в неделю.

… Поезд на огромной скорости несся по просторам Новосибирской области. Кемеровская была уже позади – паровоз, тащивший за собой два десятка вагонов с углем, уже давно прорвался сквозь границу двух областей и стремительно ехал к Инской, разрывая холодный воздух. В последнем вагоне, в огромной куче с углем, пыль с которого черными комками разлеталась по воздуху, лежал грязный и уставший человек. Его ноги в старых галифе и кирзовых сапогах были закопаны в уголь для тепла, а туловище в драной телогрейке и фланелевой рубахе одиноко лежало, сильно выделяясь на черном фоне и лишь черное от пыли лицо слилось с углем, шапка слетела с головы и использовалась как подушка. Он лежал, закрыв глаза и думал лишь об одном: быстрей получить документы и поехать обратно в Прибалтику.

Ехал это в реальности Егор Рощин, а по документам Илья Лихунов. Он, как и почти двадцать тысяч бывших «власовцев», был отправлен на шесть лет в Сибирское спецпоселение. Однако долго находится он там не хотел – характер жестокого человека и злостного авантюриста уже выл от четырех лет бездельничества в Сибири. Благо, в спецпоселении ему рассказали про некоего Печатника, который ошивался в центре Новосибирска: за четыре тысячи рублей он мог спокойно сделать фальшивый паспорт, причем на высшем уровне. Поэтому Лихунову нужно было раздобыть где-то эти несчастные несколько тысяч рублей, чтобы купить документы, новую одежду, и, главное, билеты до Вильнюса. А там уже проще простого: связаться с Юхо и можно идти к ним в отряд.

Сейчас Лихунова сильнее всего волновало то, докуда доедет состав – явно не до главного вокзала. Если он остановится на окраинах, то надо присмотреться там – вдруг есть банки какие-нибудь или иные заведения, где можно украсть довольно приличную сумму в рублях.

Спокойствие – пожалуй, именно этим своим умением наиболее сильно гордился Лихунов. Даже сейчас, лежа с закрытыми глазами и черным от угля лицом, он вполне спокойно думал о том, что в ближайшее время ему предстоит найти оружие, деньги, документы и добраться до другого конца страны. Впрочем, все это казалось очень легким по сравнению с временами службы в РОА.

Он приподнял голову и, щуря глаза от слабого ветра, врывающегося в уже тормозящий вагон, увидел небольшие домики вдоль линии железной дороги и растворяющиеся вдалеке очертания каменных домов. Значит, город уже близко.

Когда состав еще сильнее замедлил ход, подъезжая к Инской, Лихунов без особых трудностей спрыгнул на каменную насыпь и скатился в замерзшую грязь. Полежав в ней с минуту, чтобы перевести дух, Лихунов вскочил и побежал сквозь лесок на проселочную дорогу.

Вот уже начались окраины Первомайки. Покосившиеся заборы, вмерзшие в ледяную грязь, стеной стояли под порывами ветра, крыши домиков отлично защищали от пробирающего любого холода, а не близкое Лихунову серое сибирское небо совершенно не грело и лишь опускало на окраины свой серый свет.

Лихунов запахнул свою почерневшую телогрейку и тащился вперед, запинаясь о ледяные изгибы грязи. На улице не было ни души – лишь гавкали собаки за заборами, бросаясь на их гнилые доски. Лихунову было плевать – его душу грели воспоминания о расстрелах жителей белорусских деревень и ожидание свободы.

Свернув с проселочной улицы на центральную, Лихунов увидел разъезженные колеи в грязи, те же покосившиеся заборы и продмаг №3, одиноко стоящий меж двух улиц. Мимо прошла женщина, укутанная в «Москвичку», за ней паренек в пальтишке, потом хромой мужик в солдатской шинели без погон, двое местных алкашей, с оттопыренными карманами, из которых торчали заделанные сургучом горлышки бутылок.

Вот рядом особняком встали цехи местной фабрики: Лихунов взглянул на эти новехонькие здания и плюнул в грязь – сразу вспомнились пафосные фразы про «индустриальное развитие страны».

«Мрази сами в своих заводах подохнут» – промелькнуло в голове Лихунова.

…Через часик поисков Лихунов таки нашел место для временного житья. Заброшенный кирпичный дом, стоящий в небольшой низине около линии «железки» и окраин Первомайки, идеально подходил для жития беглеца: два промерзших этажа, окна без стекол, рассыпающийся кирпич и абсолютная пустота. Небольшая комнатка на втором этаже, где кто-то уже наложил кучу еловых веток, была выбрана Лихуновым как место для ночлега.

…Привал длился ровно полчаса, после чего Лихунов, более-менее оттерший угольную пыль снегом, пошел исследовать район и искать кандидатуру на роль того, у кого можно украсть кошелек. Идя по широкой улице и мрачно вглядываясь в ее пустые пейзажи, Лихунов наткнулся на милицонера в синей шинели, выходящего из небольшого квадратного одноэтажного домика, защищенного невысоким заборчиком.

«А ну-ка стой» – сказал милиционер, поправляя ремень с кобурой.

-Чем могу быть полезен? – удивленно спросил Лихунов.

-А ты кто? Я тебя тут раньше не видел.

-Да я тут уже месяца полтора живу, там, у станции.

-Тут на фабрике работаешь?

-Да нет, грузчиком на овощебазе.

-А Лякинова знаешь?

-Кого?

-Ну как же – воскликнул милиционер – Боря Лякинов – стахановец с паровозоремонтного! Его вся Первомайка знает!

-Ну, так я тут недавно, полтора месяца только.

-Газет не читаешь что ли? Про него неделю назад в «Советской Сибири» писали.

-Да денег на газеты нет, мне бы папирос купить.

Милиционер с погонами лейтенанта оглядел Лихунова и пошагал дальше, в сторону магазина. Пока милиционер скрывался в небольшом здании магазинчика, Лихунов замедлил шаг, погрузившись в свои измышления, и вдруг в его голове выстроилась цепочка: «этот ментовской упырь мою харю хорошенько разглядел, запомнил. Значит, когда на меня ориентировка придет, то он точно меня узнает и все выложит. Вот тварь мусорская, принесла же его неладная».

Лихунов зашел за забор и присел на корточки, чувстуя холод, изходящий от ледяной дорожки. Голова его опустилась на синие от холода кулаки, длинная челка маслянистых волос закрыла лицо. Он стал думать, как поступить. Просто убить – слишком рискованно, все закопошаться. Других способов заткнуть нет. Оставлять это просто нельзя – ориентировка придет сегодня, а в центр Лихунов сможет вырваться только через пару дней: нужно одежду еще сменить и хотя бы червонец найти. Казалось, что выхода нет. Лихунов стал перебирать все варианты, благо долгий опыт бандита давал о себе знать.

И тут он вспомнил ту шумиху про маньяка в Первомайке! В спецпоселении, на станции – везде все говорили о куче убийств в Первомайском районе. Лихунова словно осенило – просто убить этого милиционера почерком маньяка, так, чтобы милиция подумала, что это очередное убийство душегуба.

Лихунов все продумал: топор наверняка есть в сарайчике, одиноко возвышающемся во дворе дома лейтенанта, а четверостишье можно спокойно в библиотеке вырвать. Проследив за тем, как милиционер с авоськой продуктов зашел в свой зеленый дом, Лихунов бросился по улице в поисках библиотеки.

Благо, прохожие подсказали где находится Центральная библиотека. До улицы Кагановича быстрым шагом было идти минут пять, к тому же ему и маршрут объяснили. Лихунов спокойно проделал этот путь, обтер лицо снегом, чтобы стереть остатки грязи, спрятал телогрейку в сугроб и вошел в небольшое каменное здание.

Внутри веял запах книг, милые девушки стояли у стеллажей и сидели с кипами книг за столами, добродушные бабушки тихонько разговаривали, являясь единственным источником приглушенного шумка в этой кажущейся идиллии. Лихунов оглядел библиотеку, тихо зайдя за стеллажи, чтобы не быть замеченным. Тихонько бредя по деревянным доскам пола между стелажжей, Лихунов наткнулся на милую работницу библиотеки, задев ее своим воняющим плечом.

«Извините» – буркнул Лихунов и обошел девушку. Та лишь поморщилась от мерзкого запаха, который исходил от этого мрачного и явно грубого человека.

Вскоре заветный стенд за буквой «М» был найден. Само собой, сборники стихов Маяковского были на первом месте. Вот вперед выпирает красная книга, на торце которой золотистыми прописными буквами было написано имя автора.

«А вот и глашатай стада уродов» – прошептал Лихунов, глядя на могучее лицо Маяковского. Вскоре заветный «Левый марш» был найден и Лихунов, обернувший руку обрывком портянки, тихонько вырвал кусочек бумаги с нужным четверостишьем. Поставив книгу на место, он взял пару каких-то книг наугад, постоял с ними минут пять, делая вид, что читает заунывные тексты, а потом тихо вышел из библиотеки.

По сути, все что нужно было сделано. Дом милиционера находился на окраине, в стороне от него стоял лишь барак, но в нем вряд ли кто-то мог быть: время то рабочее. Соседний деревянный дом стоял позади и из него не было видно входа. Короче говоря, положение дома вполне подходящее.

Лихунов улыбнулся, зашел сбоку к дому, тихонько перемахнул через низкий забор, пригибаясь подбежал к сарайчику, залез туда через окно и сразу же нашел топор с ледяным лезвием.

Тихий стук в старенькую дверь дома нарушил тишину улицы. За дверью послышались шаги. Как оказалось, дверь была закрыта лишь на какую-то хлипкую защелку: милиционер явно не боялся воров и убийц.

Вот перед Лихуновым вновь открылось молодое чистое лицо, от которого веяло запахом мыла – видимо, милицонер недавно побрился. На лице постепенно проступал ужас. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, после чего Лихунов втолкнул жильца в его же дом, быстро захлопнул дверь и нанес первый удар. Помня, что убийца «изрубал убиенных», Лихунов сам вошел в азарт и, скорчив зверскую гримассу, принялся бить несчастного без остановки. Перед глазами Лихунова то всплывали картины времен войны: расстрелы, порки, поджоги деревень, отравление ядом детей, ранение; то окровавленное тело милиционера в белой рубашке.

Вскоре Лихунов отошел назад и грохнулся на хлипкий столик, который треснул и сломался под его весом. С лезвия и рукоятки капала кровь, она же медленно растекалась по блестящему полу от изуродованного тела.

Тишина, нарушаемая лишь треском доламывающихся частей столика, снова завладела этим местом. Тикание часов и удары капель о пол Лихунов не слышал: он был где-то далеко, но не тут.

Минут через пять все закончилось. Лихунов помахал головой, поднялся из под досок, отрубил кисть, замотал ее в лежащие портянки, сохнувшие на печке, и сунул в карман. Какое-то время Лихунов чувствовал нестерпимую мерзость, но вскоре все это прошло. Из под кровати он вытащил вещмешок, затолкал туда висящую на вешалке москвичку, вытащил из шкафа кальсоны с галифе, еще какие-то свитера и даже рубашку прихватил. В другой мешок он скинул все остатки еды, что валялись на уцелевшем обеденном столе, попутно глотая объедки хлеба, закинул свои трофеи за спину и жадно глядя на висящий ремень, направился к нему. Тяжелая кобура распахнулась, а в руке Лихунова оказался тяжелый «ТТ». Спрятав его в кармане грязных галифе, он вышел из дома, сразу перепрыгнул через забор, и, давя тонкий снег, углубился в голую рощицу деревьев, где и выкинул в снег обрубок кисти, чувствуя нестерпимое омерзение.

Глава 9.

«Я грешный человек, но объясните мне,

Как можно жить, не чувствуя вины»

--В.Волков, «Грешный человек».

–Будь он проклят! – закричал Горенштейн, бросая свою кепку на кровать. – Такого сотрудника потеряли! Этот лейтенант… черт, такого больше не найти! Твое мать, я уж думал его в УБХСС порекомендовать… Будь все проклято.

Кирвес с Юловым сняли свои кепки, глядя на лежащий в луже свернувшейся крови труп, и принялись за дело.

Летов подошел к помрачневшему Горенштейну и тихо спросил: «Это кто?»

–Лейтенант Дворовый. Очень толковый парень, месяцев пять назад перевелся к нам из Иркутска. Всегда помогал мне в делах о кражах, убийства не любил расследовать, все больше по воровству и махинациям. Вот я и хотел его в УБХСС перевести.

-ОБХСС теперь УБХСС стало называться? – монотонно спросил Летов.

-Да года два назад переформировали.

После того, как вспыхнул последний пакет с магнием и Юлов отошел в сторону, Кирвес позвал к трупу Летова.

Он сразу заметил необычность. Во-первых, труп лежал на спине, а все удары были нанесены спереди. Во-вторых, кисть была отрублена как-то не умело, ее явно рубили раза два, а не отсекли одним ударом как раньше. Летов взял у Кирвеса специальную пластину для измерения глубины удара. Он точно помнил, да и знал по себе (благо война многому научила), что первый удар всегда слабее остальных, а дальше удары становятся все сильнее: человек звереет. Судя по всему, первый удар был нанесен по лицу. На щеке глубина удара лишь около сантиметра. В районе живота удары уже по четыре сантиметра. Проверив ударов пять, Летов понял, что самый глубокий удар был в пять сантиметров, когда на предыдущих трупах глубина была обычно сантиметров по шесть.

После осмотра изуродованного трупа, Летов оглядел комнату. Около стола валялись крошки хлеба, на нем же близ граненого стакана была небольшая лужица воды. Столик около двери был сломан: на него явно кто-то упал, а на острых обломках досок уже красовались обрывки ткани – Летов попросил Кирвеса взять их в качестве вещдоков. Потом Горенштейн заметил торчащий из шифоньера манжет, открыл дверцу и увидел внутри небольшой бардак: аккуратно сложенные вещи лежали вперемешку со скомканными.

«Этот ваш лейтенант опрятным был?» – спросил Летов, аккуратно перебирая вещи.

-Даже очень – монотонно ответил Юлов. – Причесанный всегда, да с глажеными галифе.

Кобура была расстегнута и пистолета в ней, ясное дело, не было. Полная картина убийства вырисовывалась в голове Летова. Однако от мыслей его отвлекла кучка какого-то утрамбованного коричневого порошка, лежащая около стены.

«Яспер, возьмите обязательно с собой этот порошочек и проведите анализ, похоже, что это кирпичная пыль» – пробормотал Летов.

–Короче, не он его убил – заключил Летов.

-Почему?! – удивленно спросил Горенштейн.

-Да все просто – спокойно ответил Летов. – Смотри, удары нанесены спереди, а не сзади, как обычно. Глубина ударов небольшая, хотя плоть у убитого не такая уж и прочная. Потом, убийца явно порыскал на столе: видишь, крошки на полу и вода пролита. К тому же, он натырил вещей: в шкафу перевернуто все – там сложены вещи, а рядом скомканы. Кисть он отрубил не одним ударом. Не тот почерк, и украдено что-то. А наш убийца никогда ничего не крал и не искал, он просто приходил и убивал. Если бы он украл только пистолет, то я бы понял, но вот то, что он украл тут вещи и еду – это уже странно.

-Как-то косвенно все – ответил Горенштейн. – Может у него еды не осталось, и он поесть решил, или вещи износились.

-Он не нарушит схемы. Все предыдущие убийства были абсолютно одинаковыми: у него есть схема, он ее придерживается. И не нарушит никогда.

-Почему же? – вмешался Кирвес.

-Да потому что он сумасшедший. Это для него все как игра: есть правила и цели. Правила мы примерно знаем, а цели нет.

-Но какая у него может быть цель?

-Да какая угодно. Может он убивает людей, чтоб принести в жертву какому-то выдуманному им божеству.

-Может так и есть – усмехнулся Юлов.

-Веня, прикажи очень тщательно обыскать территорию. Пусть в рощу ту зайдут, мимо которой мы ехали. Этот урод наверняка кисть выкинул.

-Хорошо, я тогда с ними пойду. Ефрейтор, протокол составь.

Горенштейн, собрав постовых, пошел в лес по легкому снежку, который недавно покрыл замерзшую грязь, а ефрейтор с Кирвесом принялись составлять протокол.

Летов сидел на ступеньках зеленоватого домика, мрачно куря папиросу. Небо оставалось таким же серым, а снег тонким слоем лежал на черной грязи, становясь каким-то белым покрывалом, местами обуглившемся от черной грязи. Пока было время, на Летова вновь напал приступ воспоминаний – мозги опять бросили в него этим куском кровавой грязи.

…В госпитале пахло спиртом. Сохнущие на ветру бинты одиноко качались, раненые выли и стонали, в соседней комнате проходила операция. На койке около Летова, который только пришел в себя после очередного припадка, лежал офицер с развороченным животом – его стоны перемешивались с каким-то приглушенным шепотом, вырывающемся из истрескавшихся губ.

«Брат, брат» – позвал Летова к себе офицер.

Раненый сержант трясясь перевернулся на левый бок, посмотрев на товарища по несчастью. Тот лишь медленно повернул голову и оглядел Летова с его диким лицом.

«Знаешь, я вот помню мне лет 16 было и у меня батя умирал. Он умирал долго, медленно, и постоянно говорил, как не хочет умирать, как это ужасно. Я сидел, держал его за руку и думал: что плохого в смерти? Просто все кончится, все страдания и переживания. Думал, как это хорошо, умереть и все – чтобы ничего больше не было. А вот сейчас я так же, как и он, лежу и умираю. В животе у меня куча металла и боль. Я так не хочу умирать, ты не представляешь. Это так ужасно. Только сейчас, спустя уже десять лет я понял своего батю. Только сейчас понял, как это ужасно больно. Как это неправильно. Как не хочется умирать. Только сейчас я почувствовал, как! Как… не хочется умирать» – оживленно и громко выдавливал слова из воспаленного организма офицер. Летов его внимательно слушал, и даже почувствовал что-то, отдаленно похожее на сочувствие.

Офицер схватил Летова за руку и продолжил: «Вот так же я держал батю за руку. В общем, брат, запомни – коли ты выживешь, запомни – умирать это ужасно, это самое худшее, что может быть в жизни. Запомни, никогда не хоти умереть, никогда не хоти умереть. Это ужасно, смерть это… это… эт…»

И без того холодная рука офицера стала совсем ледяной, ослабела и выпала из напряженной ладони Летова, который так и не сумел перестать трястись и сменить свой дикий стеклянный взгляд…

…Горенштейн с поднятым воротником пальто подошел к Летову. Они долго молча и мрачно смотрели друг на друга, после чего зам начальника райотдела прервал молчание:

«Нашли мы кисть. Он ее выкинул метрах в пятидесяти от дороги, в лесу. Теперь ищем топор» – пробормотал он.

Летов поднялся, подернулся, дабы выгнать из себя остатки воспоминаний, а потом сказал: «Это не он, ну не он это. Этот выродок никогда бы не выбросил свой трофей и никогда не нарушил схему».

В этот же момент прибежал ефрейтор, который запыхаясь радостно сказал: «Опросили жителей дома №9, в нем видели, как сегодня примерно в 11 утра Дворовый около магазина общался с каким-то странным типом. Он был в телогрейке и грязной одежде, словно из леса вылез».

– Надо съездить в библиотеку – стискивая зубы сказал Летов. – Он вырвал четверостишье из библиотечной книги. Кирвесу скажи, чтобы снял отпечатки. В библиотеку со мной поедешь?

Горенштейн закурил и кивнул, дав прикурить Летову. Мотор «Победы» выл, выбрасывая газы на снег, а во двор уже въехала «труповозка» в кузов которой санитары занесли труп молодого милицонера.

–У меня такое же было – пробормотал Летов, высасывая последние остатки табака. – Году так в 37-ом мы ловили банду и бандюки, чтоб нас запугать, грохнули моего напарника. Тоже толковый парень был. Похоронен тут где-то, рядом, могилы и не найти поди уже. Я вот когда к матери ходил, заметил, кладбище разрослось так сильно с довоенных времен. Словно маленькая деревушка выросла. Деревушка тех, кого нет здесь, но кто есть там, далеко. Там, где либо ничего нет, либо есть все.

-А как же неверие в загробную жизнь? – удивился Горенштейн. – Ты же вроде был коммунистом.

-А я им и остался. Просто понимаешь, сейчас все чаще думаю о близости кончины и… так хреново думать о том, что после нее ничего не будет. Я понимаю, что там ничего нет, но душа требует, чтобы горел огонек веры в то, что после смерти здесь, будет что-то там. Вот такая война души и разума. Черт бы побрал меня – я всю жизнь воюю. Ты посмотри, в детстве – со шпаной, в юности и молодости – с мразями, когда в ментовке работал, потом с врагами и… ну, это во время войны, а теперь с самим собой и с мразями. Хотя, это одно и тоже.