Письмо. Серия «Другая сторона»

*

Если быть честным, я и не очень-то хотел сюда кого-то звать. Боюсь, что кто-то мне родной и близкий, любимый, приедет меня спасти и попадёт вместе со мной в эту ловушку. Не могу себе позволить даже мыслить про такое. Страшно, отчаянно страшно, безнадёжно и безвыходно. Я понимал, что я один, полностью, и у меня есть лишь малыш Бобби, голос и воспоминания.

Когда я был совсем маленьким, однажды я застал деда за разговором с кем-то во дворе. Он стоял ближе к забору. Забор тогда ещё не был так безнадёжно стар. Дедуля говорил и размахивал руками, кричал на невидимого собеседника. Воздух вокруг него замер и звенел, будто дедушка находился в коконе из застывшего воздушного света. Напротив, там, где должен был стоять невидимый собеседник, воздух плескало и колыхало, будто желе. Зенит дня сверкал жизнерадостным пейзажем, такое же, как нынче, лето. Яблони плодоносят, излучают аромат своих легендарных плодов. Ворчат пчёлы, а розы, согревшись в солнце, тонко ноют откровенным, немного навязчивым, неприлично сладким. Всё земное, насыщенное, безопасное. А у ворот дед, и я смотрел тогда и понимал, что мир хрупок, он пластичней, уязвимей, чем моё тело хочет знать. И если вот так стоять и разговаривать с никем, мир возьмёт вдруг и треснет. Разорвётся и раскатится бусами по окружности земного шарика, необратимо. А из чёрного чужого ничего вывалится чужое неизвестное.

Дед видел кого-то, кого не видел я и не хотел видеть, если быть честным до конца.

– Дедушка, с кем ты говорил? – я спросил его потом, держа крепко за рукав гладкой довоенных времён рубахи.

– Кое-кто приходил ко мне, они хотят меня забрать! А я им сказал: нате выкусите! Не получат они ничего и никого! Но мне тебя жаль, жаль тебя, внучок. Они и за тобой придут! Но потом, потом, когда я умру, умру и не увижу!..

Дальше деда понесло. Обычный пьяный неустойчивый бред больного параноика. А зря я не прислушался и не поверил, не проверил. Хотя сложно сказать, что бы я нашёл тогда.

Сейчас же вой раздавался всё громче, послышался удар в забор чего-то большого и мягкого, будто кто-то живой и большой налетел на ворота. Я продолжил писать.

Мы с дедом ходили вдоль железки, вдоль терриконов, вдоль заброшенных помещений мясокомбината, вдоль бойни, вдоль старых зданий хлебозавода. Мы ходили мимо подстанции, где паслись козы, принадлежащие ближайшему соседу, а он жил где-то в километрах четырёх отсюда. Козы забредали под самый трансформатор на подстанции, пощипать колючки. Мы гуляли вдоль. Подстанция гудела. Дед подмечал мелочи, невидные простому обывателю, приехавшему из города гуляке. Видел какие-то обрывки газет с шифрами и кодом. Книги с тайными сообщениями. Он рассматривал знаки из рыбьих костей, кошачьих черепов, костей собак, неведомо чьих костей, что торчали из гулко-сивой земли. Останки живого и неживого постоянно говорили с ним. Мы забирались в своих прогулках очень далеко. Слишком далеко для меня. Бродили по заброшенкам, в недрах индустриальных свалок, меж брошенным ржавым заводским оборудованием, техникой. Промежду их бурых и красно-оранжевых скелетов, меж останков свай, казарм и железных динозавров. Хуже всего время обходилось в зелёным цветом. На технике его почти не оставалось, он превращался во что-то серое, буро-коричневое, голубовато-сизое, гнойное. Что пугало мыслями о конечности бытия, смерти и разрушении. Голубой же цвет просто выцветал до иссиня-молочно-дымчатого. Красные и жёлтые цвета, смешиваясь с плодами окисления железа, рождали кровавые наросты и пятна, будто тяжёлый маньяк в приступе агрессивной страсти растерзал тела этих когда-то красивых и гордых механических зверей.

Однажды мы нашли рыбьи головы. Две. Обычные. Кости были так обыденно страшны, что удивили меня и напугали своей голой мёртвой рыбьей простотой. Я воспоминаю это, как наяву, будто сейчас. Зажмуриваю глаза. Вспоминаю этот день. Железную дорогу и свалку. Головы и кусок газеты рядом. Как мы их нашли. Вспоминаю запах, голос деда, его руки. Его умение шагать между особыми слоями реальности, которые он называет в моих воспоминаниях вероятностями. Он мне показывает, как шагать по этим пластам бытия, как по обычным ступеням, будто по лестнице, словно по шпалам. По шпалам было проще всего. – Сейчас! – говорит он и мы делаем шаг. И тут же реальность начинает меняться плавно, не показывая этого откровенно, стесняясь и смущаясь в своей внезапной перемене. Изменение это едва заметно, однако тот, у кого глаза и уши, и видит, и слышит. Вот забор не на своём месте. Вот уже иной цвет ворот. Вот сместилась тропа, она проходит не там, где два часа назад. Видящим, шагающим такие изменения были понятны. Они как маркеры, показывали, что ты прибыл по месту назначения.

Я помнил тот случай с головами, это просто рыба, сказала бабушка тогда. Я помню и там, в своём воспоминании, зажимаю в руке рыбьи головы и открываю немедля глаза. И вот они здесь, в моей руке! Те самые! Плетёное кресло-качалка издаёт скрип, будто кивает, соглашаясь со случившимся, подтверждает факт. Покачивает меня на своих волнах в тугом воздухе действительности, а тетрадь лежит на коленях, принимает в себя строки живой извивающейся памяти.

*

Поднялся, взлетаю в воздух. Кувыркает. Выпадаю в окно, бью стекло. Приземляюсь на лужайке у другого дома, с рыбьими головами в руке, которые тут же роняю в траву. Это не имело никакого смысла. Я не мог его уловить, потерял едва пойманную нить. Слышу детский голос. Он не принадлежит мальчишке, похож тембр, но не то. Голос девочки. Интонации, оттенок. Я не могу ошибаться. Дом тот же, но милая девчушка, русоволосая, с выгоревшими прядями на лбу, выбегает, держит две рыбины в руке. – Рыбки! Рыбки! Пойду выпущу – голосит она, не замечает меня у крыльца, прыгает и несётся через двор к реке. Она минует ворота, вороны рубят криком воздух на клёнах у ворот. Подуло водой и очеретом.

Зажмурил глаза, под веками стало нестерпимо жечь. Вынырнул из вязкой паузы у себя в кровати, рано утром, на втором этаже. Частота смены кадров реальностей увеличивается. Я ничего не могу поделать.

Вставай и иди. Голос! Я обнимаю подушку, головная боль следует сразу за нежеланием подчиняться. Это снится. Это кошмар. Пусть всё будет результатом неудачной терапии, пусть окажется, что я сошёл с ума. Это порождает мой мозг, выжженный чередой панических атак. Пускай так. Ладно. Удар под живот бросает меня к потолку и роняет на пустую детскую кровать в другом доме.

**

Лежу. Сжимаю кулаками покрывало, голубое, простёганное, тонкое. Чувствую мягкую щекотку на руке. Кот. Повернул голове вправо, шея очень болит. Мимо кровати, где я валяюсь, идёт кот. Мой кот. Серый. – Сееерый! – улыбаюсь, нежность и тепло затапливает. Только понял, как я за него переживал. Чувства настигают меня сильно позже, их понимание, осознание. Я заплакал. Всё отчаяние этого дня или дней, жалость к себе, страх за животное, за мальчишку, может быть, и за девчонку, накатили на меня и раздавили стенки ящика Пандоры, где хранилась вся моя сила, вся стойкость, все мои чувства и переживания. Потекло, я начал реветь и не мог остановиться. Слёзы шли рекой, я не рыдал, лишь всхлипывал, лицом в луже.

*

Взял кота, потискал, пошёл во двор. Вышел и двинул к реке чужого дома. Прошёл на самый берег. Такая же река, как и моя. Как наша. Как река на моей родной стороне мира. Потрогал волны, тёплая вода. Всё такое же. Река возле моего дома узкая и скорая, но не настолько, чтобы её так просто было переплыть. Река была массивом, страной, водным рокотом. Она занимала гораздо больше пространства, чем сама поток воды. Река, властительница, захватчица, она одерживала победу, она принимала в себя. Давала себя вдохнуть, свою воду, свои берега, очереты. Она вселяла мудрость, переплавляла. Река переправляла в иные измерения. Стволы сосен, группки берёз. Шум, говорение ветвей. Ветер их гонец. Передаёт сообщение от кроны к кроне, как связной, их сеть, их интернет, их чат, их конференция. Они говорят и передают новости, плетут интриги, сети, они смотрят на меня, они меня обсуждают, они хотят меня утянуть в свою стаю, сделать частью себя. Утопить, уложить на дне или под землёй, выпить мой сок. Я втеку в их тела, я прекращу своё безумное бытие в их мирных жилах. Я буду лежать здесь, растворяться днями и неделями, а они будут медленно разбирать меня на соки и жидкости…. Но не сейчас, ещё не сейчас. Сейчас я хочу к воде. Она мне скажет, что делать. Я и раньше так обожал. Становился ногами в воду – и будто с меня снимали ношу. Которая, ноша, набиралась непонятно из чего быстро, много, тяжело. Встал. Вода обняла мои лодыжки. Охватила скользкими русалочьими холодными, гладкими, благородными, деликатными руками. Не уходи. Оставайся. Останься тут. Голос из механического гудения невидимого, жестокого и неотвратимого часового механизма превратился в рокот. В шёпот реки, живой, настоящей, не придуманной, здоровой, древней. Глубокие и непонятные силы толкали массивы воды по всей планете, крутили эту кровеносную систему, несущую жизнь и отнимающую жизнь без всякого разбору. А может быть, она выбирала. Кого обнять навсегда.

Здесь и сейчас я осознал истину. Я почувствовал себя по-настоящему одиноким. Брошенным. Стремившимся к несуществующей свободе. Рвущим через сияние и черноту, как пылинка через рябь светотени. Мимо моих ног под водой проплывают рыбьи головы, их качает водичкой, прозрачной, чисто-зеленоватой, они клюют меня в пятки, целуют, тыкаются, как слепые котята, от их ледяных прикосновений дрожь вдоль всего позвоночника.

Вода уносит прочь останки рыб, обволакивая, лаская меня. Проплывают водоросли, тина. Живые мальки тычутся мне в ноги, снуют, суетятся, будто веселятся. От них совсем другое чувство, как от детишек, окруживших и танцующих вокруг хоровод.

*

Отряхиваюсь и иду на берег, несу ботинки в руке. Возвращаюсь и вижу, как во двор вкатывается синий шевроле, старый, проржавевший. Остановился, скрипнув. Открылась дверь водителя, вышел парень, живущий в этом доме. Тот же парень, но сильно моложе, стройнее, гладко выбрит. Открывает сзади дверь, подаёт руку. Выходит, выбирается, выползает осторожно его жена, пышная, длинноволосая, в ней не узнать ту стриженую худышку, какой я уже видал её издалека, в той, другой версии их семьи. В руках она держит малыша в голубых пелёнках. Мой малыш! Это он. А может это другое время в их жизни? Куда меня забросило? Дом ещё, пожалуй, до ремонта. Он, однако, всё так же бел. Кот выскользнул в лес, только и мелькнул хвостик. Ну что ж. Думаю, он не пропадёт и его не разорвёт над землёй. Страшно вспоминать, что случилось с единорожьей чашкой. Вот и ответ на вопрос, что происходит с пропавшими вещами! Мне было не смешно. Пока шёл, задумался. Накатили сумерки, от облака мигнуло тёмным, потом золотой луч и снова день, снова сумерки и будто кто-то замедлил киноплёнку. Я шёл в задумчивости, всё замечал периферией, переутомление сказывалось сложностью концентрации. Поднимаю глаза и вижу своё крыльцо. Скорее, было так. Шёл, опустив взгляд, увидел свою бурую ступеньку, поднял глаза… и вот я стою перед своим крыльцом, таким ровным и таким обветшалым. Кракелюр голубой краски. Под ней остатки красной, рыжей, зелёной, а на подоконниках даже жёлтая проглядывает. Снизу сереет древесный остов, надёжный, он кажется вечным, хотя это не так. Видно, что дерево повидало: его мочили дожди, кусал мороз, жгло солнце и пересушивали ветра. Ветреное место у нас тут! А сегодня тихий день какой-то. Лёгкие вихри во дворе покручивают лисья, травинки, пыль и не более.

Я присел на крыльце, прикрыл глаза, оставил щелочку, чтобы видеть свет. Мимо бродили коты, проносилась девчонка, запахи детей, воды, ароматы кухни – куркума и шафран, совсем не мой вкус. Эти блики другой реальности то проявлялись, то исчезали, отражались вокруг меня сполохами, врывались дуновениями ветра. Солнца не было видно, везде расплескивалась серо-сиреневая тень. Кто бы мог подумать, что в сумерках тень будет версией света. Серое перетекало в голубое, тусклый аквамарин в блеклую бирюзу. Солнце вспыхнуло девичье-розовым лучом напоследок. Будто поцеловало в щёку, в зрачки. Прошелестело обещаниями продолжения и отражённым от неба лиловым. Зашло.

*

Я нашёл фонарь и пошёл к реке. Пока свежо впечатление, мне захотелось увидеть и нашу реку. Чёрная вода с палевыми бликами. Чёрные глаза и золотые зрачки. Привет, родная, здравствуй, подруга. Другой запах, пахло тиной, гнилью, где-то сопревала древесина, бревно качалось в воде. В темноте, в недрах неизвестности, слышались всплески. Некоторые были похожи на плеск весла, будто невидимый кто-то ночью наощупь перемещался через реку в лодке. Я готов был поклясться, что слышу лодочника, желающего остаться неопознанным. Странный Харон где-то там утюжил воду в поисках попутчиков. Ничего, мой друг. Скоро я приведу к тебе двоих. Догадка лихорадкой тронула мою мысль. Если родители мальчика, а в какой-то версии, может быть, родители девочки, умрут, то и круг разомкнётся. Написанное должно воплотиться. Я был благодарен реке и её ночным жителям за подсказку. Харон ждал. Где-то плавал ночной бог, пожиная мир и выплёскивая выловленное в прошлое. А здесь ничего не случалось, поэтому происходило всё по кругу, запутавшись в сети нор, соединивших прошлое и будущее, одну сторону и другую. Ценой было уничтоженное настоящее, рассыпающееся, постоянно соскальзывающее то в прошедшее, то в грядущее, то в какую-то иную версию себя. Хотелось прекратить. Вся моя натура хотела вернуть всё на место, вернуть привычное. Детство вспоминалось с огромной плотной навязчивостью. Я был в густом мороке, заворачивающем меня в дремоту, в сон. На миг я запутался, где река, где мой дом, потерял ориентацию в пространстве и во времени. Забыл, зачем пришёл сюда, что я должен сделать, куда вернуться и где мой дом. Где я. С памятью, похоже, тоже что-то происходило. Хочу вернуться домой. Исследовать бы получше комнаты, чердак, подвал. Как мне сделать, чтобы меня не забросило опять? Есть версия! Полез за письмом. А его больше не было.

*

Как мне расколдовать себя, малыш? Как разбить на двоих созданное это зазеркалье? По силам ли мне это? Мне стало казаться, что я для этого избран. У меня такая миссия, назначенное задание. Кто-то дал мне эту роль, кто-то позвал меня, поманил, я придумал и поверил в это. Верил изо всех сил, всеем своим светом и всей своей тьмой. Особенно тьмой. Ей же вера нужна сильней. Вера наполняла всё смыслом и я надышаться не мог этой верой, этой версией, что залила надеждой всё щели моего разума как эпоксидкой мастер растрескавшуюся мебель. Чтобы не в хлам, не в мусор мировой, чтобы выжить. Я тебе ещё пригожусь, Бобби!

Я подошёл к зеркалу, потёр своё небритое лицо двумя руками, надавил на глаза. Так учила меня снимать усталость учительница математики, когда я, накатавшись в снегу на катке, приходил к ней на контрольную накануне новогодних каникул, без всякого настроения учиться. Похлопал себя по щекам. Взгляд мой сиял матовым мутным блеском, отражение отливало безумием, я сам был витражом, через который преломлялся свет из другого мира. Я глядел в отражение, расфокусировавшись, краски поплыли, образ раскололся. Сзади меня, точнее, сзади моего отражения пробежала беззвучно девчонка, скользнула лихо. Юбочка развивалась, как знамя свободы. В отражении был день, а в моей прихожей была ночь. В отражении побелели стены, знакомая черная ручка на двери, оглянулся, стены в моём доме будто ещё больше потемнели, состарились, витражи на окнах отдавали в ответ на комнатное освещение разноцветные блики. Мой дом играл живым цветным шероховатым теплом. Дом в отражении манил чистотой, скользил юностью, совершенством, стерильной уверенностью в завтрашнем дне. Каждое пространство было переполнено своей версией жизни и стремилось перетечь в другое, захватить его.

Прошелся по комнатам, везде стоит стук и скрежет. Время от времени шум прерывается, меняются его тональность и громкость. Грохот то глух, то ясен. Ничего не встречается интересного, отправляюсь ужинать. Попал в кухню другого дома. Семья безмятежно дремлет. В воздухе держится запах сна. Облако покоя, умиротворения накрыло шапкой это место вместе со мной. Ходил на цыпочках. Был уверен, что шагами и скрипом их сейчас не разбудить. Холодильник огромен, сияет лакированным боком тёмно-синий металлик. Здесь три секции. Нашел пакет апельсинового молочного коктейля, волшебная смесь! Выпил, в руке пакет. Вышел во двор, услышал вой, как только дверь за спиной закрылась. По спине побежали мурашки и иглы впились в затылок, вой близко, утробный, тоскливый, злобный. Кажется, кто-то воет в двух метрах и одновременно совсем далеко, там, в лесу. Жуткое ощущение присутствия – отсутствия сменяется ужасом от мелькнувших желтых зраков во тьме. Я не понимаю, как далеко, и близко, и далеко одновременно. Зверь. Я отвёл руку назад и не нащупал двери. Темно. Развожу руки в стороны – где мой дом? Дотрагиваюсь до возникших во тьме сосновых игл, вздрагиваю. Меня тряхнуло так, что вижу искры. Что-то подняло в воздух и опустило на землю в темноте. Чувствую себя сейчас и здесь маленьким и беспомощным. Слабым, потерявшимся. Так, что никогда не найдусь. Меня никогда не найдут. Никогда!

И тут моя рука коснулась тёплого, провела по гладкой длинной жёсткой шерсти. Это что-то, этот кто-то шевелился под рукой, дрожал. Ни рыка, ни храпа, ни звука дыхания. Я почувствовал, как по ногам течёт мокрое тепло, снова брюки поменять придётся. Мама, мамочка. Мама! Порывом, интуитивно подпрыгиваю вверх что было сил. Сработало! Меня бросает телом в воздушную упругую волну и сжимает, мне кажется, сейчас из меня выдавит всё, из носа потекла юшка рвоты, кровь. Сзади горячее колыхалось в штанах. Чужой зверь скользким, тёплым с агрессивным сипением хватает меня за запястье. Я чувствую слюну и зубы, язык, нежную десну. Зубы зверя обжигают, но потом отпускают. Рука выскальзывает. Место выпустило меня. Очнулся на кровати в своём доме на втором этаже.

*

Ненужного, оставленного дедом и отцом, барахла хватало в доме почти в каждой комнате. Ну да, мужчины нашей семьи имели привычку разбрасывать свои вещи везде на открытом пространстве, сейчас это мне на руку. После душа и смены одежды, после полного переодевания я запихнул в себя всё, что нашел из припасов, всё, что не требовало готовки. Плавленые сырки, хлеб. Вяленая свиная шейка. Зелень. Помидоры. Меня шатает. Я роняю вещи. По столу кухни и по полу холла теперь разбросаны пакеты быстрой вермишели, картофелины закатились под стол.

На запястье чернильный синяк, кожа в двух местах прокушена. Ранки чёрные по краю, кровь не течёт. Внутри прокушенных отверстий скопилось что-то тёмное. Кроме зелёнки, перекиси и бинта я ничего не нашёл. Промыл, смазал зелёнкой. Перевязал. Рука болела не слишком, она немела, отказывалась слушаться. Вернулся и плюхнулся спать на ту же кровать, куда приземлился накануне. Ноет грудь и спина, между лопатками ломит от тисков, в которые я попал. Мне кажется, я вывихнул ребро. Жалею себя, а это ещё больше обесточивает. Свет не тушу, он погас сам. Вой начался, как только я закрыл глаза. На стуки в стенах и потолке я уже не реагирую. Окна и двери замкнуты. Я ухожу в сон и возвращаюсь под волчий, а может, собачий вой, а в междусоньи мне видятся чёрные тени. Вблизи они оказываются чёрными псами, лисами, воронами. Они лижут мою руку, клюют мою спину и грудь. Острая боль возвращает меня обратно и я вновь засыпаю, чтобы видеть сумеречный зверинец. Качка между сном и болью длится и длится по кругу, пока я окончательно не засыпаю.

Сон. Серый ватный теплый знакомый туман щупает мне щёки. Что-то позвало меня, я взял знакомый керосиновый фонарь за ручку и подался вперёд. Понимаю, что сплю. Поднялся из своего тела и ушёл в ночь. Теперь бреду в тумане под тусклый свет лампы. Мне хочется вернуться в постель, хочется спать, но путь никак не находится. Я иду наощупь, интуитивно, через какие-то камыши у реки выхожу к большому пространству, к площадке, заполненной очеретом. Промеж зелёных зарослей вьются тропки. По ним ходят люди, но фонарь лишь у меня. Мои юбки, влажные, припали к ногам, скользят по ним, шлёпают. Сейчас я женщина тут. Иду, поправляя падающие на лицо длинные пряди. Грива волос свернута и лежит узлом на макушке. Мои ноги привычно и удобно раздвигают ткань, вышагивая. Люди видят мой фонарь, его несмелый свет. Они сбредаются сюда, ко мне. Все ко мне! Я чувствую прилив сил. Теперь они сзади. Все здесь искали выход и я одна несла фонарь. Я пытаюсь рассмотреть их лица. Вижу, но их черты тут же ускользают из памяти и ровно через секунду я не могу вспомнить. Я чувствую всех кожей, плечами, будто груз свалился на меня. Знаю: они идут там, за моей спиной. Идут за мной! Мне жаль их. Бесконечно нежный порыв поднимает тревогу за их жизнь. Во мне просыпается чувство долга, старое, заспанное, ненужное в реальной жизни. Ответственность за всех этих людей, блуждающих, кружащих тут. Я здесь наделена доверием. Целые семьи. С детьми, даже с младенцами, с малышами, которых мамаши прижимают к животам и к бёдрам, прячут под накидками, укрывают их от бед мира, как наивысшую драгоценность. Доверие вдохновило меня, дало лёгкости, несмотря на новый тревожный груз. Не хочу домой, в своё тело. Я хочу их всех спасти. Если получится. Всех спасти. Главное – я больше не одна. Не одинока.

*

– Я тебя вижу, я вижу, – царапал меня его детский шёпот куда-то в душу. – Я знаю, ты здесь. Это я тебя звал. Когда проснёшься, посмотри в углу снова, я оставил тебе письмо…

Просыпайся. Просыпайся! – этот голос! Неживым роботом после детского, горячего и искреннего, сверлит в голову и разбивает мир.

Но я продолжаю спать! Иду, а на мне узкие кожаные штаны для верховой езды, высокие сапоги охотника, у меня длинные волосы, я женщина. Вокруг люди, где-то в тумане. Вот появились те, у которых тоже есть фонари и лампы. Все они сбиваются вокруг меня, окружают и это ничуть не пугает. Туман съедает едва слышные звуки. Но если вслушаться в белёсую вату, в души этих людей, в дух места, то слышны жалобные и несчастные поскуливания, тихие всхлипывания, отчаянные вдохи. Отчаяние, привычное и въевшееся, объединяет, как и туман. Я понимаю, что я здесь давно. Иногда они жуют на ходу, иногда говорят со мной. Но я иду и иду, ноги сами несут меня нужной тропой, тело моё привычно находит выход. Земля мне знакома. Врастаю в неё, становлюсь частью её, будто ходила тут все жизни. Вижу стайку детишек. – Мама, мама! – кричат они. Те, что постарше, смотрят с угрозой, напряжённо. Пусто и страшно, потерянные, выброшенные дети, отданные на растерзание, беглые, ушедшие откуда-то вот так, стайкой. Старшие заботятся о младших. Старшие глядят на меня как на сестру. Теперь я с ними. По пути мы встречаем ограду, каменную кладку из плоских сланцевых плиток. Она высока, а рядом дерево и я взбираюсь наверх. Переносим малышей, но я не успеваю самого маленького! Не успела! Перепрыгиваю на ту сторону. За мной погоня, старшие несут младших. Скоро каждый будет сам за себя.

Я просыпаюсь мокрым, пот на лице и руках, жидкая соль, руки дрожат. Просыпаюсь от удушья, мне что-то давит грудь. Окно открыто, хлопает, слышен треск и топот за окном, кто-то убежал. Зверь? Перестаю различать, где тут сон, а где реальность.

Сажусь на постели и понимаю, что время перед рассветом.

*

Лезу рукой в угол, нащупываю, да, это оно! Сложенный вчетверо листочек тетрадной бумаги. Свечу на него, темно. Листочек из той же тетради. Достаю тетрадь, листаю – ещё одного листка не стало. Прикладываю лист, да, оно. Читаю.

Ты существуешь. Мой друг. Я видел, как ты приходил! Наблюдаю за тобой. Теперь я точно знаю, что ты есть…

Мне стало не по себе. Я вернулся в комнату, спотыкался в темноте. Меня опять бросило в пот. Будто тело моё распадалось от бесконечных перемещений и потрясений, как на безумных больных американских горках! Присел на край кровати, поднёс свет к листочку. …я давно для тебя пишу, как только научился, как был маленький. А до того я тебя звал и звал. Я теперь знаю, что ты придёшь ко мне когда-нибудь.

Передохнул.

…ты Бог. Мама сказала, что никакого Бога нет. А папа с ней спорил. Они кричали, было плохо. Я люблю папу и маму, и наш дом. Забери меня отсюда, пожалуйста, пожалуйста! Мне страшно. Папа и мама кричат, кричат и кричат! Я больше так не могу!

Почерк был такой же, как в прошлый раз. Но, похоже, письмо было написано раньше. А в тетради оно появилось, точнее, пропал лист от него, гораздо позднее.

Переодеваюсь. Остались только вода, кофе и яйца. Сахару нет. Малыш, я иду.

*

Укушенное запястье немело во время сна или когда я долго сидел в одном положении. Иногда оно отнималось внезапно, когда шёл. Рука онемела, когда я зажал в ней молоток. Как только я начал работу, все странные события последних дней внутри улеглись. Я смог отвлечься. Мозг справлялся! Неужели и вправду я управлюсь с жизнью сам? Стук-стук-стук. Я укреплял оконные наличники снаружи дома на первом этаже, у крыльца. Красивый витраж в тонком переплёте отражал солнечный свет. Такое окно стоило возни. Хотя сам витраж был далёк от произведения искусства, как и рамы церковных икон в моём детстве, и бабушкино ришелье на льняных шторах, но мне это казалось верхом красоты когда-то, виделось изысканным, изящным. Это были мои первые культурные ценности, а сейчас смешно о них помнить. Красивое и блестящее нравилось мне, в завитках, гранях, резьбе, росписи, мозаике, с таинственными надписями и символами. Сияющее, то, что преломляло свет. Я и сейчас чувствую в этим магию. Стук-стук-стук. А в ответ мне тоже стук-стук-стук-стук-стук. Я снова стучу, а мне в ответ эхо. Как перекличка: я и кто-то неизвестный. Как только замолкала музыкальная фраза первой скрипки моего молотка, в ответ ей вторил анонимный фагот, развивая по-своему музыкальную тему. Через час таких мелодичных перестукиваний я решил войти внутрь. Вошёл. А в доме стены оказались затянуты паутиной. Стоял тяжёлый трупный запах. Если вы когда-то познакомились с этим ароматом, вы поймёте, какое волнение и тревогу он вызывает. Значит, вы знаете, что это запах не спутать ни с чем. Пол скрипел и хрустел, стены выглядели почерневшими, всё было в пыли. Меня стошнило. Снова! В этом доме поглощать пищу стало пустым занятием. Держу молоток в одной руке, пачку гвоздей в другой. Перемещаюсь потихоньку по холлу в сторону лестниц. Одна взлетает наверх, вторая нисходит в подвал. Точно так же, в той же закономерности, как нечто отвечало на стук молотка, теперь оно отвечает на мои шаги. Скрип-скрип-скрип. И сразу скрип-скрип-скрип-скрип. Ещё шаги. И ещё ответ. Тяжёлый ответ, грузный. Свет не зажигается. Везде эта мелкая пыль, как серая жирная мука. Я спустился вниз. Ступени были необычно тихи. Свет в подвале горел очень тускло, слабее обычного. Внизу кишели крысы, вился рой мух. Лежала посередине подвала горка тряпья, странная, большая. Тяжёлый запах струился, видимо, оттуда. Я подошёл. Увидел хорошо мне знакомую бочку. Ту, что я находил в своём погребе недавно. Мой трупник располагался рядом с этой грудой, крышка была открыта, будто ждала проглотить добычу. Я приблизился и волны крыс хлынули врассыпную. Наклонился. Увидел полужидкое гниющее месиво, случайно вдохнул, закашлялся. В тряпье два тела взрослых и тело ребёнка. Эта девочка. Я видел её раньше на другой стороне. Волосы, когда-то золотые, а теперь грязно-серые, сбились колтунами. Всё осело, растекалось у меня под ногами. Дыры в телах от зубов крыс, съедены глаза, носы, губы. Стошнило. Выбегаю прочь.