Полярная ночь

Мне было 25 и я решилась на откровенный разговор. Как и большинство мужчин, мой отец очень напрягался от подобных разговоров. Он характерно хмурил брови и нервно щелкал пальцами. Я нечасто его навещала, может, потому что была занята карьерой, а, может, мне просто не хотелось. Это было самое начало декабря. Выпал первый снег. Было тихо и безветренно. Мы сели в гостиной. В доме так вкусно пахло едой, но я отказалась от обеда. Аппетита не было. Сначала мы пытались вести светскую беседу о погоде, о делах и предстоящих каникулах. Отец никогда не спрашивал о моей личной жизни. Наверное, он чувствовал себя неловко говоря об этом. Беседа выходила слишком натянутой с большими паузами, и я решила перейти сразу к делу.

– Я хочу поговорить о маме, – робко произнесла я. Я знала, что эта тема негласно была под запретом. Отец глубоко вдохнул и опустил глаза в пол.

– Яспер, я…

– Не надо оправдываться. Просто…просто расскажи мне все как есть. Я хочу знать…почему? Почему ты так…почему она…, – мой голос начал дрожать, а глаза наполнились слезами. Я потеряла мысль. Отец молча встал и принес мне стакан воды. Я жадно выпила все. Потом снова повисла неловкая пауза. Я сделала несколько вдохов и попыталась расслабиться. Молчание прерывал отец.

– Яспер, я понимаю, как тебе трудно об этом говорить. Я понимаю, что в том, что случилось, по большей части виноват только я. Мне даже страшно представить, через что тебе и Хуго пришлось пройти совсем в маленьком возрасте. До конца жизни я буду нести этот крест, потому что я виноват. Мне тяжело с тобой говорить, мне с тех пор стало невероятно тяжело с тобой, потому что я знаю, что ты меня ненавидишь…

– Папа, я…

– Не надо, Яспер. Я все понимаю. Ты имеешь право меня ненавидеть. Я заслужил.

– Перестань так говорить! – я повысила голос. От неожиданности он замолчал, – я пришла сюда не для того, чтобы выслушать твои оправдания и извинения. Я просто хочу знать, почему так произошло? Что заставило тебя так с ней поступить? Разговор не о нас с тобой, разговор о тебе и маме. Мы через многое прошли за эти годы, и я во многом была неправа, я признаю. Но я так и не поняла, чем мама все это заслужила? Расскажи мне, папа, я хочу знать! Я имею право знать, я должна понять!

Я услышала, как кто-то тихо прикрыл дверь в гостиной. Отец молча встал, подошел к бару, налил в стакан виски и выпил залпом. Я никогда не видела его таким. По правде говоря, я вообще с трудом могла представить, что этот человек и есть мой отец. Тот самый, который в детстве читал сказки перед сном и обещал беречь меня от злого дракона. Я сидела, смотрела на него и недоумевала. Неужели и сейчас он уйдет от разговора?

– Знаешь, я, – осторожно начал он, – я любил твою маму.

Я разочаровано вздохнула, собираясь прервать эту романтичную балладу.

– Нет, не говори сейчас ничего. Ты ведь пришла послушать?

Сложно не согласиться. Я кивнула и он продолжил.

– Когда я только встретил ее, она сразу показалась мне совершенно иной. Отличной от всех. Нет, она не была странной. Просто, знаешь, на тот момент девушки ее возраста обычно были более приветливыми. Живыми, или как сказать. Думаю, ты понимаешь, о чем я. Она произвела на меня огромное впечатление, потому что она была сдержанной, статной. Скромной. В студенчестве очень сложно найти такого человека, потому что все постоянно суетятся и строят из себя непонятно что. А твоя мама…она с самого начала была настоящая. Когда ты очень долго пьешь кофе с сухим молоком, а потом в конце-концов пробуешь заменить его свежими сливками, то это ни с чем несравнимое удовольствие! Найти настоящее и ощутить вкус жизни. Что-то я перебарщиваю с метафорами, да? – он виновато засмеялся. Я натянуто улыбнулась, – в общем. Я ее полюбил. Клянусь тебе, я действительно ее полюбил! Она была очень хрупкая и ранимая, она не хотела как все девушки ее поколения покорить этот мир, она не хотела блистать на подиуме и выйти замуж на миллионера. Она ценила любовь и заботу. Это очень редкое явление, Яспер! Рядом с ней я чувствовал себя мужчиной. Она дарила мне всю свою нежность и чистоту. Ты же знаешь, что стало с бабушкой и дедушкой, с моими родителями. Ты даже их не увидела. Знаешь, какого это, остаться одному?

– Догадываюсь.

– Извини, – он плеснул еще виски в бокал, – наши чувства были искренними.

– Папа, я тебе верю. Но что стало потом? Я имею в виду не тогда, когда вы поженились, я прекрасно знаю эту историю. Я хочу знать, что изменилось в тебе или в ней, когда ты вернулся со Шпицбергена?

Я заметила, как слеза скатилась по его щеке. Он быстро вытер ее и выпил содержимое стакана. А потом продолжил.

– Я вернулся, потому что работать там стало невыносимо. Не потому что это тяжело физически, я привык к физическому труду, а потому что я стал ощущать себя забытым. Покинутым. Когда много месяцев живешь среди льдов, такие мысли лезут в голову. Я хотел засыпать в своей постели, а не в холодном вагончике. Я хотел человеческого тепла. Помнишь, это было как раз в ту пору, когда пришла страшная зима? Я все нервы себе вымотал, когда узнал, что вы там совсем одни, без электричества и отопления. Я приехал сразу же, как смог. Это стало последней каплей, я решил, больше не вернусь на вахтенную работу. Я приехал и что я увидел? Дети, которые выросли без меня и жена, отвыкшая от собственного мужа.

– А чего ты ожидал? Это естественно в данной ситуации!

– Я понимаю, так и должно было произойти. Но дело не только в этом.

Снова воздух разрезала звенящая тишина. Неслышно было даже тиканья часов.

– Мама начала меняться, Яспер, – твердо и грубо произнес отец. От напряжения я заерзала в кресле, – ты уже большая девочка, ты наверняка много знаешь об отношении мужчины и женщины! – его голос стал громче и ниже. У меня возникло ощущение, что я проглотила свинцовую гирю – ни звука не могла произнести. Отец набирал обороты, – ты думаешь, легко с этим жить? Я все эти годы ощущал груз ответственности за свою семью. Мне было нелегко оставлять вас на долгие месяцы одних в таких суровых условиях, на острове! – он начал ходить по комнате вперед-назад. Нервно.

– Я приехал с желанием начать жизнь заново. Во мне что-то переломилось. Я думал, что сейчас, наконец, мы воссоединимся и все проблемы исчезнут сами собой! Я найду спокойную работу по близости и каждый вечер буду проводить в кругу семьи! Но что я увидел дома? – его голос переходил в крик. Я опустила глаза, как нашкодивший щенок.

– Извини, я повысил голос, – он выдохнул и продолжил более спокойно, – я увидел, что моя жена сошла с ума.

– Не говори так! – не выдержала я и вскочила с места.

– Сядь.

И я покорно опустилась обратно.

– Хорошо, если ты не хочешь называть вещи своими именами, мы будем именовать это по-другому. Скажем так, мама немного вышла из себя.

– Папа, прекрати этот каламбур, пожалуйста! – в этот момент мне захотелось убежать. Голова кружилась и подступила тошнота, – неужели после всех этих лет у тебя не осталось хоть капли уважения к прожитой жизни? Неужели она не заслужила добрых слов? – слёзы ручьем полились из моих глаз. Я закрыла лицо руками и разрыдалась. Боль, обида и разочарование выкипали из меня как вода из кастрюли. Я была выжита. Подавлена. Разбита. Все годы до того момента я еще пыталась держаться, пыталась бороться, но в тот день не смогла. Я плакала и кричала как маленькая девочка, одинокая, потерянная. В тот миг я вдруг ощутила, что я брошена. Брошена всеми. В мыслях крутился только один вопрос – почему они оставили меня?

Отец замешкался, но потом сел рядом и обнял меня. Мне хотелось прижаться к нему, но я не могла. Я пыталась убедить себя, что это мой папа, мой родной человек. Но у меня не выходило. Его запах, его робкие объятия – все казалось чужим. Мне захотелось вырваться и убежать. Броситься на проезжую часть, прыгнуть с моста, взорваться, испариться, расщепиться на мелкие частицы, лишь бы не быть там. Силы оставили меня. Я даже не могла поднять руки, чтобы обнять его в ответ. Рыдания медленно стихали, казалось, что пульс останавливается. Он аккуратно гладил меня по голове. Его руки тряслись. Сердце билось неистово.

Через 15 минут все утихло. Я словно очнулась от комы. Отец принес мне еще один стакан воды. Я отлучилась умыть лицо и вернулась обратно. Голова раскалывалась, как под прессом. Но я была готова продолжать.

– Прости за эту истерику. Не знаю, что на меня нашло – я откинулась в кресле и закрыла глаза.

– Не извиняйся, я все понимаю, – тихо сказал он. После паузы добавил – если не хочешь, давай закроем тему. Приляг, подремли, я принесу плед и подушку.

Я отрицательно покачала головой.

– Мне больших усилий стоило приехать к тебе сюда, еще больших начать этот разговор. Хуже уже не будет, давай расставим все точки над «и».

Он задумчиво потер подбородок.

– Ты уверена? Я не хочу делать тебе больно.

Я усмехнулась, но промолчала.

– Ладно. Поговорим как взрослые люди. Мама. Мы остановились на том моменте, когда я вернулся. Клянусь, я искренне желал, чтобы все было хорошо, как прежде. Но ее поведение стало меня беспокоить. Когда я говорю, что она стала отрешенная, какая-то далекая, я не имею в виду, что она перестала со мной общаться или обращать на меня внимание. Хотя, и это тоже. Она могла несколько часов подряд сидеть на стуле напротив окна, медленно качаться и смотреть вдаль. Она даже почти не моргала. Она не реагировала на мои слова. Сначала я думал, что это стресс после зимы, что ей нужно время. Потом все стало хуже. Она могла спать по 15 часов в сутки, а когда просыпалась, то хаотично начинала делать бессмысленные вещи: перекладывать ложки или раскладывать футболки по цветам. Она постоянно что-то бормотала себе под нос, никогда не отвечала адекватно на вопросы. Она не обращалась ко мне, словно меня вовсе не было. А когда все-таки решалась что-нибудь сказать, то говорила абсолютную чушь, вроде «ты знаешь, сколько цветных точек у нас на шторах? 117. Тебе не кажется, что это довольно много?» На каких шторах? Зачем она это считала? Посреди ночи она вдруг начинала смеяться. Или плакать. Яспер, я всеми силами старался уберечь вас от этого. Это страшное зрелище. Это жутко. Потом я записал ее к доктору Хольмбергу. Правда, на тот момент ее сознание будто нарочно просветлело. Она вернулась и откровенно не понимала, зачем я вожу ее к врачу. Я искренне верил, что она переживет это, справится. После его сеансов она начала вести дневник и ее мысли очищались, структурировались. А потом…

– Почему ты был так холоден? – прервала я его.

– Что ты имеешь в виду?

– Все эти приступы…ты говоришь с презрением. Ты испугался, ты воспринимал ее как чумную.

– Милая, да, я испугался! Я не знал, как быть! Это была уже не моя Патти.

– Она была твоя Патти до самого конца. Может, ты просто нашел причину, чтобы избавиться от нее? Может, тебе было просто удобно видеть ее такой?

– Яспер, мне больно это слышать! Да, я причинил вам много страданий, но все не так, как ты думаешь.

Мы говорили еще минут 40, достаточно сдержанно. Получила ли я то, что хотела? Нет. Но услышала немало важного.

Помню, на первых курсах университета у нас была пара по психологии, мы обсуждали как относится к людям с ограниченными возможностями здоровья, говорили о ценностях, о душе и прочем. Все студенты в голос кричали об уважении, о равноправии, о поддержке. Разве можно бросить друга в беде? И все с пеной у рта утверждали, что предоставили бы свое плечо, можно сказать, жизнь бы отдали во благо. На что профессор усмехнулась и сказала что-то про моральное право и выбор. Никто не обязан. И вообще, это дело сугубо индивидуальное. Это не так романтично, как об этом рассказывают.

Глава 2

3 января

Плохо.

Всё так плохо. Они не дают мне спать, не дают есть. Меня так знобит…как же плохо.

Они проникли в дом, они узнали мою тайну! Теперь они угрожают мне, шантажируют меня. А что я могу сделать??

Днями я не выхожу из комнаты, солнечный свет обжигает мои глаза. Они стыдят меня, говорят, что я не должна была. Они говорят, что солнечный свет выжжет мою кожу, оставив уродливые шрамы на лице, как метку…Метку зла, метку неверности. Они превращают меня в рабыню, и я вынуждена им подчиняться. Они ходят за мной, они прыгают мне на плечи, висят на моих нога как огромные гири, хватают меня за волосы. Эти черные пятна, я пыталась их отмыть, я терла их губкой, тёрла щеткой, я стирала их до крови, но они въелись слишком глубоко. Они внутри. Они как кислород в моем организме. Они умрут только вместе со мной.

Какое-то января

Прописали постельный режим. Делают системы два раза в день.

Я чувствую, как силы уходят. Я даже почти не в состоянии сама встать. Сколько времени? Всё, что мне оставили – это дневник. И пару книг. Но читать я не могу, буквы начинают плыть, как будто кто-то пролил на лист воду. Слава Богу, я все еще могу что-то написать. Я уже не могу не писать, я держусь за эту нить, как за нить Ариадны. Боюсь ее потерять, потому что я исчезаю. Я безликий демон.

На этом ее дневник обрывается. Грубо вырвано пять или около того страниц. Что там было? Никто не знает. Зато я прекрасно помню это время. Вы когда-нибудь катались на американских горках? Ты медленно подъезжаешь в вагончике к самой вершине, в животе все сжимается от страха и полного ощущения неизбежности. Вагончик на мгновение останавливается, ты только успеваешь зажмуриться, а потом летишь вниз. Ты насмерть пристегнут, и остается только принять участь и не задохнуться от ужаса.

Наверное, она что-то писала там. Почему только она вырвала эти страницы? Оставила мне самое сложное. Мне придется об этом рассказать.

В январе ее состояние ухудшилось. Ночные кошмары, бред, жар. Мы часами сидели возле ее кровати. Они была в сознании, но в полном забвении. Она повторяла его имя, она звала его. Она говорила о том, что ее преследуют, каялась в чем-то. Сейчас я понимаю, в чем. Ее разъедало чувство вины. Она царапала свои руки и била кулаками в подушку. Она сильно похудела, мы кормили ее через трубку и кололи убойную дозу снотворного. В моменты приступа невозможно было рассмотреть ее лицо, оно искажалось в ужасных гримасах. Но когда она засыпала, мы рассматривали ее, боясь пошевелиться. Волосы растрепались и потеряли цвет. Глаза впали, появились огромные синяки, губы потрескались. Ногти выглядели так, будто их сточили о бетон. Она постарела. Множественные морщины покрыли лоб. Вместе с рассудком ушла и красота. Ушел румянец, ямочки на щеках, даже ресницы стали короткими и незаметными. Это длилось около полутора недель. Отец отказался от госпитализации. Бабушка с дедушкой вскоре забрали нас на время. Нам разрешили не ходить в школу, чтобы не вызывать лишних вопросов.

Теперь, наверное, самая сложная часть.

Точка кипения.

Что-то ведь должно было предшествовать этим событиям? Много лет я разбиралась во всем, и теперь беру на себя право рассказать о том, что мама вырвала из своего дневника. Я была свидетелем. Я видела своими глазами. Но я расскажу об этом не как маленькая брошенная девочка. А как женщина. Я попытаюсь.

Кстати, а почему я почти не пишу про Хуго? Если вы это читаете, спросите себя об этом в самом конце.

1 января. Хуго на тот момент уже несколько дней как лежал в больнице с пневмонией. Мы вернулись 27 декабря, а 28 его увезли с жутким кашлем и высокой температурой. Папы не было дома, поэтому до больницы его сопровождали мы. Мама была очень расстроена. Но как-то не так, как бывают расстроены обычные мамы. Она не задавала врачу вопросов. Просто отдала сумку с его вещами и мы уехали. Через 10 минут после нашего отъезда в больницу примчались перепуганные бабушка и дедушка. И хорошо, что мы их не застали. Зато много выслушали по телефону. Мама слушала их не говоря ни слова, только кивая головой и «угукая» в трубку. Она параллельно резала морковь, готовя овощной суп. На лице ни тени эмоции.

Первое утро нового года. Мы с мамой дома одни. Я смотрю повторы новогодних шоу, мама занимается домашними делами. Атмосфера немного накаленная. Я боялась спросить про папу. На новый год его не было дома. Он не подарил нам подарки. 29 декабря он приехал, сказал, чтобы навестит Хуго, а потом позвонил, и сказал, что его срочно вызвали на работу. Большой заказ и на новый год его не ждать. И до сих пор никаких известий.

Мама берет в руки мобильный. Я слышу звук нажатия кнопок, слышу гудки. И вот он – момент – когда вагончик задержался на самом пике перед пропастью. Сердце стучит громко. И верится, что сейчас папа ответит, и всё это кончится. Он скажет, что уже в пути и вместо вагончика окажешься на маленькой карусели с мороженным в руках. Секунда. Две. Три. Мама стоит прямо за моей спиной. Из трубки доносится женский голос. «Алло?», произносит она.

Как описать, что в этот момент происходило у мамы в душе? Обычно писатели говорят «ее сердце оборвалось». Что-то такое же говорят? Вагончик сорвался в пропасть.

«Алло, говорите!»

Сошел с рельс и летит в свободном падении.

Она еще несколько раз повторила «алло», потом положила трубку. Я услышала короткие отрывистые гудки. Я боялась обернуться. Я еще, конечно, ничего не понимала, но чувствовала, что так не должно быть. Оглушительный звон разбивающегося стекла заставил меня вскочить с места. Я не помню, как перескочила через спинку дивана и подбежала к маме. В момент разговора она держала в руках стакан с водой. Что должна была она почувствовать, чтобы выронить его? Она стояла прямо, опустив руки, осколки разлетелись по полу, в ладони она крепко сжимала телефон. Растерянный взгляд. Она впала в ступор на несколько секунд. Я прокричала «мама, мама, что случилось, мама?» Потом начала плакать. Она молча опустилась на колени и начала собирать осколки голыми руками в одну кучку. На стеклах проявились капли крови. Я в ужасе схватила ее за плечо и начала судорожно трясти. Вскоре она очнулась, посмотрела на окровавленные ладони, потом на меня. Вытерла руки о футболку, встала, взяла кухонное полотенце и крепко его сжала.

«Я сейчас, милая» – сказала она мне и побежала наверх. Через секунду я последовала за ней. Она закрылась в ванной и открыла воду. Шум воды заглушал всё. Я села рядом с дверью и начала ждать. Я не слышала ни шагов, ни звука открывающейся дверцы шкафчика, ни плача, ни всхлипов. Я закрыла глаза и превратилась в слух. Я пыталась расслышать хоть что-то. Но вместо этого лишь ровный шум. Через несколько минут я осторожно постучала и позвала ее. Она выключила воду, потом открыла дверь. Я вскочила как пуля, чтобы посмотреть на нее. Однако, я не могла оценить ее состояние. Наверное, она плакала, а, может, просто умыла лицо. Руки перемотаны какой-то старой тряпкой. И по сей день я не могу описать эту эмоцию. Она посмотрела на меня с широко открытыми глазами.

«Всё нормально, иди отдыхай» – она погладила меня по голове и пошла в спальню.

– Ты куда? – спросила я, не веря ничему, что происходит.

– Пойду прилягу, утомилась.

Она зашла в спальню и закрыла за собой дверь. Я быстро спустилась вниз, сама не знаю зачем, но тут же меня отвлек звук входящего вызова. Звонил папа. Я зажала динамик телефона, чтобы мама не услышала ничего и дрожащими руками ответила.

– Ева, что происходит? Почему ты не отвечаешь? Что-то с Хуго? – тревожно произнес он.

– Папа, это я. Приезжай, пожалуйста, маме, кажется, опять плохо.

Глава 3

И снова здравствуй, мой нечаянный читатель.

За продолжение истории я взялась спустя три месяца. На какой-то момент мне показалось, что я вообще зря все это затеяла. Я летала Рим. Я пила вино, ходила в театр, танцевала на уличных фестивалях, пробовала местную кухню и на пароме доплыла до Сардинии. Как-то слова «вино», «танцы», и «Сардиния» не звучат в рассказе про ветреный север. Прошу прощения, что испортила впечатление, ведь скорее всего, если кто-то это читает, то уж точно не летом. Говорить о лете в этой истории, как добавлять томаты в манную кашу. Неуместно. Но что я могу поделать?

Так вот, я подумала, для чего я уже много людей по крупице собираю в себе части этой истории? Кому это нужно? Кому это интересно?

Я была готова бросить всё.

А помните, как говорил классик – «Рукописи не горят!»

Зато душа может сгореть дотла. И на выжженной земле тоже в, конце-концов, начинает расти трава. Описывая все, что произошло, я заново переживала события тех дней, я заново сожгла свою душу и теперь возрождаюсь из пепла.

Я закончу эту историю, закончу лишь для того, чтобы после моей абсолютно пустой и бессмысленной жизни хоть что-то осталось. Если когда-нибудь, в самой древней библиотеке какого-нибудь провинциального городка, кто-то найдет потрепанную временем книжечку и скоротает вечер за чтением нашей семейной трагедии, я пойму, что всё было не напрасно. Спасибо вам, что вы читаете это. Для меня огромная честь поведать об этом.

Я продолжу свой рассказ с того места, где маленькая и напуганная девочка по имени Яспер, выплакала все глаза в ожидании приезда своего папы, чтобы спасти маму.

Отец приехал через 40 минут. Я ждала его в холле, то и дело выглядывая в окно, ожидая, когда подъедет его машина. Я открыла ему дверь, когда он еще только выходил из авто и побежала навстречу. Он взял меня на руки и быстро вошел в дом. От него сильно пахло сигаретами и духами. Это был абсолютно чужой запах. Папа должен был пахнуть выпечкой или рыбой, так мне всегда казалось. Он поставил меня на пол в кухне, поцеловал в лоб и в спешке поднялся наверх к маме. У меня закружилась голова и к горлу подступила тошнота. Я села на лестницу и опустила голову на колени. В один миг мне показалось, что вселенская печаль упала на мои плечи, и вот-вот придавит меня к земле. Я чувствовала, что все не будет хорошо. И мне безумно не хватало Хуго. Почему мне выпало одной видеть все это?

Они начали ругаться. Громко. Я никогда раньше не слышала, как они ругались. Дальше споров обычно не заходило. Но тогда я слышала ругань, брань, звуки падающих предметов. Наверное, они разбили хрустальную вазу или графин. Не знаю, сколько времени прошло, было ощущение, что эти крики длились вечность. Я не выдержала и побежала к ним наверх.

Спотыкаясь и падая, я вбежала в комнату. Они не заметили меня сразу.

Ту картину, которую я застала – я, наверное, теперь запомню навсегда.

Она кричала. Ее охватил какой-то демонический приступ. Я не успела сделать вдох, чтобы позвать кого-то из них, как увидела, как отец ударил ее по лицу. От удара она упала и схватилась за щеку. Это страшный звук, оглушительный хлопок силой здорового северного мужчины.

Когда я думала над тем, как описать ситуацию – мне пришло в голову, что тот момент напоминает секунды после выстрела. Человек не сразу умирает, у него есть еще несколько мгновений, чтобы осознать, что произошло. Мне в тот момент выстрелили прямо в сердце. Время остановилось – я смотрела на отца – он испуганно схватился за голову, смотрела на мать – она застыла в одной позе на полу. Потом я ничего не помню. Помню только, что он подбежал и начал что-то говорить, трясти меня за плечи. А дальше темнота.

Именно это событие, по моему мнению, послужило причиной первого серьезного срыва.

Глава 4

Январь

Такой приступ со мной впервые. Я вообще не помню, что было в эти дни. Сколько это длилось? Голова раскалывается, в затылке стучит. Всё еще чувствую слабость. Я больше не могу позволить себе оставаться в постели. Я должна что-то сделать. Они все время следят за мной, но я не больна, я вполне могу передвигаться самостоятельно.

Я должна увидеть Лемма. Он наверняка меня искал. Что они ему сказали?

Читатель, позволь мне немного уйти в беллетристику и описать последующие, заключающие события, с точки зрения стороннего наблюдателя, коим я и являлась в действительности. Мой психолог говорит, что мои травмы детства идут именно оттуда, ведь я видела слишком много. Взрослые не должны позволять детям быть свидетелями своих трагедий. Если у вас есть дети, подумайте о них сейчас, пощадите их, уберегите их от возможности видеть вас подавленными и разбитыми. Ведь вы всегда должны оставаться сильными, что бы ни произошло. Кто, если не вы?

И я перехожу к описанию с третьего лица, потому что в тот день я превратилась в призрака для своей семьи.

Отец взял отпуск. На время, пока маме нездоровилось. Через неделю она уже встала с кровати. К ней понемногу стал возвращаться человеческий вид. Она приняла ванну, переоделась в чистое и спустилась в гостиную. Всё это время ей помогала тётя Эмма, бывшая мамина коллега. Можно сказать, ее единственная приятельница, хоть они и не поддерживали тесную связь. Эмма помогла Еве встать на ноги. Она расчёсывала ее, умывала, кормила с ложечки и все-время говорила с ней. Храни Бог эту добрую женщину, которая оставила троих детей на материке и прилетела следить за нашей мамой. Однажды я услышала их с папой разговор.