Горечь отверженных

Когда папа отважно, по моему мнению, проник в мамин тайник, он был несколько неловок, и большая металлическая коробка с пуговицами упала на пол, издавая сильный шум. Ещё не известно, кто больше из нас напугался. От неожиданности мы оба вздрогнули и замерли на месте преступления, где нас буквально через мгновение и застала мама. Она стала нас обвинять во всех смертных грехах сразу, а когда папа объяснил, для чего ему понадобилось проникнуть в её машинку, то тут уже я попала под её критические характеристики.

– Нет, вы только посмотрите на неё! Где это видано, чтобы девочка из приличной семьи тащила домой игрушки с помойки. Свинья ты неблагодарная, мы что, тебе в чём-то отказываем? У тебя что, игрушек мало?! Володя, а ты что молчишь, будто язык проглотил? Я что одна должна заниматься этой малохольной?! Ты подумай только, что, если люди видели, как она по помойке лазила? Так что они говорить станут о нас? Вот ведь скажут, что мы плохо о дочери заботимся, а я ведь ради неё из кожи вон лезу, а она вон что удумала, мать позорить!

– Галочка, ну что ты так расстраиваешься, всё не так плохо, как ты думаешь. Просто Полине стало жаль этого несчастного пупса, и она решила его пожалеть, а это, по-моему, даже хорошо.

– А мать она свою не хочет пожалеть, со стыда ведь сгорю скоро от её выкрутасов!

– Галочка, ты как всегда склонна всё преувеличивать!

– Да идите вы оба куда подальше и оставьте меня в покое! Доканаете вы меня, не дадите пожить спокойно, чтоб вам пусто было! А ты, спасительница, что вылупилась на меня?! Ишь, глазами стреляет тут! Немедленно положи пупса в мусорное ведро, где ему самое место. Ты меня поняла?

Я ещё крепче прижала к себе своего нового друга и, посмотрев маме в глаза, чего она очень не любила, сказала с вызовом:

– Нет, не положу, папа его починит, и он будет всегда со мной, он больше не вернётся на помойку, потому что он теперь мой друг!

Это был первый жёсткий протест, спустя почти три месяца, после моего отказа от мяса Кабунярчика. После произнесённой фразы, я всё ещё смотрела маме в глаза, внутренне сжимаясь от страха. После моей непростительной выходки мама вся покраснела и гневно обрушилась на папу:

– Вот! Вот! Посмотри, к чему приводит твоё поддакивание, я для неё уже ничего не значу, вот и занимайся ей сам, я умываю руки! Как я посмотрю, вы оба тут придурковатые.

После произнесённой тирады она резко развернулась и ушла, громко стукнув дверью. Папа немного помолчал, а потом, тяжело вздохнув, молча принялся чинить моего пупса. Как я была ему благодарна, как тепло и хорошо у меня было на душе. Я знала, что папа понимает меня. И пусть он не родной, но он наверное меня хоть немножечко любит…

И действительно, после этого, казалось бы уж не столь ужасного события, мама действительно совсем не проводила со мной времени.

Я предоставлена была полностью себе, что отнюдь меня не угнетало. Мама полагала, что эта мера наказания возымеет на меня какое-то действие и я начну искать к ней подход, но она ошиблась, я прекрасно обходилась без её общества. Всё своё свободное время мне посвящал папа, и хоть его было совсем немного, но проводили мы его всегда весело. Он с большим удовольствием со мной гулял. Поскольку уже вскоре наступила зима, то он катал меня на санках, охотно лепил со мной снежную бабу, играл в снежки. Мне казалось, что в это время ему было действительно хорошо, без присутствия мамы. В ту зиму папа купил мне лыжи и коньки и мы по выходным ходили на большой городской каток, где всегда горели разноцветные огни, и играла музыка. Для меня это было настоящим счастьем, ибо стремительное движение всегда у меня сопрягалось с чувством полёта и безграничной свободы.

Наступили ноябрьские праздники, после демонстрации к нам пришли гости. Мама готовилась к приёму тщательно, и поэтому стол был уставлен всякими изысками. Я любила праздники, поскольку мама была занята гостями и при них со мной была очень мила и хвалила меня на все лады… Но я ещё не ведала, что этот праздник будет с горьким сюрпризом…

К нам пришли две семейные пары с детьми. Все эти люди для меня были незнакомыми, и мы все вначале вечера были заняты знакомством друг с другом, взрослые обменивались подарками, не забывая при этом про детей. Тётя и дядя по странной фамилии Штайнер пришли со своей дочерью Зоей, моей ровесницей. Другая пара привела своего сына Мишу, он был на год меня младше. Его мама была модисткой и впоследствии, моя мама часто со мной ходила к Мишиной маме, для пополнения своего гардероба. Родители же Зои были докторами и работали в городской поликлинике, которую мама посещала гораздо чаще, чем модистку, ибо бдительно стояла на страже своего изношенного сплошными нервами организма. Так что за праздничным столом сидели сплошь нужные люди. Детям накрыли маленький столик в моей комнате, и мы, познакомившись, вполне мирно развлекались в меру своих детских интересов. Взрослые, вдоволь испив горячительных напитков, пустились в пляс, мы же с нескрываемым любопытством наблюдали за танцами.

Пятилетний Миша, недолго думая тоже пустился в пляс, немало насмешив взрослых, поскольку стал подражать тётям и лихо отбивать такт ногами. Изрядно напившись лимонаду, который теперь не вызывал у меня негативных последствий, мне захотелось справить малую нужду. Дело это было весьма деликатное, по крайней мере для меня. Поскольку в доме не было удобств, то мы с мамой все свои нужды справляли на ведро, а папа затем всё выносил на улицу, в отведённый общественный туалет. Ведро для этих естественных нужд находилось в кладовой, а посему и нужно-то было всего войти туда, включить свет и всё…

Но это для людей без комплексов, но я же вся как раз из них и состояла. Для того, что бы естественный процесс происходил непринуждённо, было мало того, чтобы меня в этот момент было не слышно, мне надо было, чтобы никто и не догадался, по какой надобности я отлучилась. И вот, наконец, улучив момент, я стремглав понеслась в нужном направлении, достигнув кладовой, я решила не включать свет, так как в маленькое оконце, которое находилось под потолком кладовой, проникала полоска света из кухни, которой мне было вполне достаточно для несложных манипуляций. Но как только я управилась со своими деликатными делами и уже готова была выходить, в это время, совершенно рядом, раздались голоса, и я, не желая быть застигнутой при выходе из импровизированного туалета, я решила подождать, пока путь окажется вне досягаемости чужих глаз.

Воистину блажен тот, кто не ведает…

Но я, в силу своих комплексов стала свидетелем разговора, явно не предназначенного для посторонних ушей. Начала этот разговор мама моей новой знакомой девочки Зои, которая, кстати сказать, мне очень понравилась, поскольку была спокойна и миролюбива. Голос Зоиной мамы был взволнованным, и потому она говорила довольно громко:

– Ах, Галина, только с вами я могу поговорить на волнующую меня тему! Дело такое деликатное, но это всё так волнует меня, так изводит, я прямо совершенно потеряла покой и сон.

– Не волнуйтесь так, дорогая Софочка, вы же знаете, что я ни кому, ни-ни! Да как вас, дорогая, не понять, у меня у самой, я так думаю, такая же точно проблема.

– Да что вы, Галочка, совсем напротив! Смотрю я на вашу девочку и не нарадуюсь. Она такая миниатюрная, изящная, а наша, ну прямо до неприличия рыхлая, пухлая. Она своим аппетитом меня просто с ума сводит, что ни дай – всё съест и ещё непременно добавки просит. Сначала, после того, как мы её из детского дома взяли, я думала, что она наголодалась, но это само собой со временем пройдёт, но вот уже три года прошло с той поры, а её страсть к поеданию любых продуктов так и не прошла. Вы представляете, она ест самую жирную колбасу с салом. Все нормальные дети его выковыривают, тогда, как наша Зоя ест прямо с салом, и при этом с большим удовольствием!

– Софочка, да разве это беда?! Я бы, к примеру, только рада была, если бы наша Полина ела с аппетитом, и не перебирала, а то ведь она у нас моду взяла, что не подашь, то непременно для неё жирное. Ест одну кашу, да пюре из картофеля, ну яйца ещё, и всё! Вот уж тут поистине есть над чем переживать, на ней одна кожа да кости, прямо стыдно от людей.

– Ну разве это причина для переживаний, Галочка! Нам бы с вами поменяться детьми, в таком случае, вот бы славно было! Как жаль, что когда они малы, трудно понять, что с ними дальше будет. А теперь вот, что поделаешь, приходится жить и мучиться. Я уже и не рада, что поддалась некогда материнскому порыву, с тех пор ведь уже не раз пожалела!

– И не говорите Софочка, я и сама не раз думала, жила себе жила, и забот не знала, а теперь, что ни день, то новые расстройства, а ведь скоро школа начнётся, так тогда и вовсе покоя не будет.

– Да, Галочка, хотели мы с вами благородное дело сделать, а оно в сплошные переживания для нас обернулось…

Едва мама Зои договорила эту фразу, как их позвали к столу, и они направились в гостиную, продолжать праздновать светлый праздник трудящихся…

Мне же, напротив, идти в гостиную не хотелось, я направилась на кухню, где предалась грустным размышлениям. Атмосфера праздника сразу померкла, будто кто-то переключил выключатель и всё сразу погрузилось во тьму. Моя боль глубокого одиночества с новой силой всколыхнулась в моём сознании, но теперь к ней добавилась нестерпимая жалость к Зое. Она была такой весёлой и безмятежной, и мне казалось, что она ни чего не знает, о том, что её взяли из детского дома, и это так хорошо…

Но мне было так страшно за неё, потому что я теперь знала, что она, как и я, нелюбима своей мамой. Из гостиной слышался смех Миши и Зои они были веселы и безмятежны, как и должно быть, когда тебе всего лишь шестой и седьмой год…

Я пыталась справиться с тяжестью нового откровения, чтобы на моём лице не осталось и тени переживаний, а поскольку для меня это было повседневной практикой, прятать истинные чувства, то я вскоре присоединилась к своим новым друзьям и постаралась вновь погрузиться в атмосферу праздника. Невзирая на все мои усилия, как только я смотрела на Зою, на мои глаза невольно наворачивались слёзы. Я то и дело теперь внимательно всматривалась в Мишу и не могла отделаться от мысли: «Он родной или приёмный? А может здесь, сегодня собрались все те, кто решил сделать благородное дело, как им казалось…»

Не знаю от чего, но я тогда уже была полностью уверена, что это никакое не благородное дело. Я считала, что дети должны оставаться там, где они родились. Мне очень хотелось знать, откуда забрали меня и где я родилась. Я знала точно одно: как только я научусь читать, то я открою мамин ящик, где она прячет документы и найду там ответы на мои вопросы…

А потом, совсем вскоре наступил самый любимый всеми праздник – Новый год.

Встреча 1962 года врезалась в мою память острой болью, которая осталась неизгладимой всю жизнь… Начало было, как всегда, чудесным и не предвещало ни каких курьёзов. В новогодний вечер к нам пришли те же самые семейные пары с детьми. У нас в гостиной стояла большая нарядная ёлка, а рядом не менее нарядный стол с всевозможными яствами.

Мишин папа принёс фотоаппарат и всех нас фотографировал у нарядной ёлки. Это была первая и последняя фотография с моими маленькими друзьями… Вечер был чудесный. Сначала мы читали стихи и пели у ёлки, за что нас награждали сладостями и подарками, а после двенадцати часов, когда мы прослушали по радио бой курантов и поздравление от правительства, мы все вышли на улицу. Весь город переливался праздничными огнями, в небо то и дело взлетели салюты. Мы направились на стадион, где стояла очень высокая горка, в виде огромной головы деда Мороза, изо рта которого по длинной бороде скатывались с визгом и смехом дети и взрослые. Нам то же разрешили кататься, и нашей радости не было предела. Мы катились с большой скоростью, а в низу нас ловили папы, чтобы нас не придавили те, кто следовал за нами. Но всё равно часто внизу получалась «куча мала», и было очень весело…

В России уж так повелось, что после бурного празднования Нового года, следует не менее торжественная встреча старого Нового года, у той же ели и с не менее роскошным столом. Мама с утра готовилась к встрече гостей, а папа в это время искал подарки для детей. Когда папа появился в прихожей со свёртками, я побежала к нему, что бы помочь распаковать подарки. Но я сразу поняла, что папа сильно чем-то огорчён.

Когда в прихожую вошла мама, он сказал, что Зои и её родителей не будет, и после этих слов протянул маме нашу местную газету. Мама ушла с ней на кухню и принялась читать большую статью на первой странице, я с интересом наблюдала за ней, стоя в дверном проёме. Я чувствовала, что происходит что-то очень важное и печальное, и боялась своим присутствием тревожить и без того расстроенную маму. Мама читала и плакала, а положив газету на стол, и вовсе зарыдала в голос, периодически причитая:

– Володя, ну как можно, а ведь с виду порядочные люди…

А вот ведь ни какой жалости к ребёнку, ну откуда такое равнодушие и жестокость!

После причитаний, мама подозвала меня к себе, обняла, чего ни когда прежде не делала, и сказала:

– Полюшка, ты даже не знаешь какая ты счастливая!

После этого она велела мне пойти в свою комнату и закрыть дверь. До самого вечера я не находила себе места, маясь от неизвестности. Впервые в жизни я пожалела, что я не умею читать. В газете, было что-то очень важное, но мне этого не рассказали…

Но моё любопытство было удовлетворено вечером, когда пришёл Миша с родителями. Взрослые о чём-то пошептались, вручили нам с Мишей подарки, без всяких там чтений стихов у ёлки и отправили в мою комнату. Я видела, как мама прошла на кухню, взяла газету и направилась снова в гостиную. Выждав немного, я направилась к прикрытой двери и могла хорошо слышать, как мама вслух читала статью написанную корреспондентом нашей местной газеты.

«Я отправилась в командировку 8 декабря с надеждой быстро справиться с заданием и вернуть к семье в канун старого Нового года. Когда я вошла в купе, там уже размещалась семейная пара с ребёнком. Дело было к вечеру, и я намеревалась отдохнуть, поэтому разместив свои вещи, сразу поднялась на верхнюю полку с желанием заснуть. Через какое-то время я проснулась от приглушённых рыданий.

И стала невольным свидетелем жуткой драмы. Сначала говорила женщина:

Зоя прекрати рыдать, тётю разбудишь, а нам не к чему тут свидетели. Ты уже большая и должна понимать, что мы с тобой не можем мирно жить под одной крышей. Ты меня постоянно раздражаешь. Мои нервы постоянно напряжены, а у меня серьёзная работа, я уже не в силах совмещать две нагрузки. Ты потом и сама поймёшь, что тебе среди детей веселей будет.

Девочка, судорожно всхлипывая, взывала к матери:

Мамочка, миленькая, я больше никогда не буду есть колбасу с салом, хочешь, я её вообще не буду есть, только не отдавай меня никуда! Мамочка родненькая, отвези меня домой, ну пожалуйста!

Я не как не могла понять, что происходит и почему так безутешна девочка, но тут в разговор вмешался папа девочки:

Зоенька, там вас будет много, и у тебя будут новые друзья, да и воспитатели там очень добрые. Вот посмотришь, ты скоро привыкнешь к новому окружению. Хотя ты там уже была, только это было давно, и ты всё забыла. Ты так же точно плакала, когда мы тебя оттуда забирали. Не плачь, я тебя прошу, не рви мамочке сердце, пожалей её…

Я с трудом осознала, что эти люди не справившись с ролью родителей, возвращают девочку в детский дом и при этом требуют от крохи понимания и сочувствия. Хотелось спуститься вниз и излить на них весь поток негодования, но немного подумав, я решила посетить детский дом, что бы подготовить полный материал для жителей нашего города, ведь они вправе знать, какие чёрствые и безответственные люди живут рядом с ними.

Ранним утром чета с плачущей девочкой, взяла у вокзала такси… Я отправилась по делам редакции, а затем прибыла к детскому дому к четырём часам и направилась прямо к заведующей. Увидев моё удостоверение, мне были рады, ибо все были ошеломлены поступком четы Штайнеров, и всем хотелось справедливого суда общественности. Мне даже разрешили поговорить с Зоей. Девочка была в ужасном состоянии, вся опухшая от слёз. Зоя отказалась от еды и постоянно просила всех, кто к ней подходил, написать маме с папой письмо, убедить их взять её обратно, ведь она всё поняла и теперь будет совершенно другой… Меня она тоже просила об этом, и я ей обещала обратиться к ним через газету, ведь эту газету получали все, кто проживал в нашем городе.

Я уходила уже поздним вечером. В холле стояла большая ёлка, цветная гирлянда горела разноцветными огоньками, отражаясь в каждом шарике. На окнах белели снежинки сделанные детьми-сиротами… Но вся эта красота так резонировала с той болью, которая жила в сердцах маленьких обитателей детского дома…

Вероятно, каждому из них снятся сны, где к ним возвращается МАМА. Но как мы видим, даже после того как они её обрели, они могут быть ею снова отвергнуты!»

Так заканчивалась статья, которую жители Инты получили утром 13 декабря 1962 года.

Я ещё долго не могла сдвинуться с места, мои ноги будто приросли к полу. Я сразу представила как тяжело Зое и как ей больно. Мне самой было так больно, что трудно было дышать.

Я оторвалась от места только тогда, когда моя мама громко произнесла:

– Я больше ни когда не пойду к ним на приём! А ещё интеллигентные люди, оба врачи и надо же, куска колбасы для ребёнка пожалели, а ведь зарплата-то у них не малая…

Я вернулась в свою комнату, где Миша увлечённо играл с заводным клоуном. Я видела, какой он счастливый и у меня навернулись слёзы, мне было так жаль Зою, которую я не могу утешить и вероятно уже никогда не увижу…

Вот такой знаменательной и горькой была для меня встреча этого Нового года, и не только для меня…

Город буквально взорвала эта статья. Но и для родителей Зои это было подобно грому среди ясного неба, ибо их тайная миссия была с треском провалена. Они и не подозревали, что карающая рука судьбы настигла их на месте преступления. В городе проходило бурное обсуждение этого чудовищного поступка на всех уровнях. Чета Шнайдеров была буквально распята общественным порицанием и посему была вынуждена в спешке покинуть город.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ВОЛШЕБНЫЙ МИР ДЕРЕВНИ

К весне городские власти нашего города объявили о том, что к центральным улицам будет подведена канализация и в связи с этим в домах появятся все необходимые удобства. Но, как правило, перед тем как появиться удобствам, предшествует длительное время жутких неудобств, и это вызывало у моей мамы массу всевозможных переживаний. Она сразу объявила папе, что на неё и так ляжет непомерная тяжесть домашнего ремонта, под этим она подразумевала управление папиными действиями, поэтому моё присутствие в этот момент может её окончательно свести с ума. А учитывая тот факт, что осенью начнётся «Сущая Голгофа» – так она именовала школу, то ей просто необходимо отдохнуть от мучительного воспитательного процесса, который её буквально измотал, – это она о моём повседневном воспитании, которого, кстати, с её стороны совсем не наблюдалось, если, конечно, не считать бесконечные придирки и упрёки. Решение относительно меня у неё уже было принято, и она просто объявила папе, что отправляет меня на всё лето в Миргород к своим родителям, куда по счастливому случаю отправляется её землячка и, к большому счастью, соглашается взять на себя труды по моему провозу туда и обратно.

Смутно вспоминая моё первое посещение Миргорода, я не очень опасалась встречи с дедушкой и бабушкой, надеясь на то, что быстро научусь их понимать. А мысль о том, что всё лето я буду свободна от зоркого и придирчивого ока моей мамы, повергало меня в неописуемый восторг, который я тщательно скрывала. Скрывала я его потому, что если маме предмет моей радости, казался неуместным, то она обрушивалась на меня со словами: «Ну, что ты лыбишься, как дурочка, чему тут радоваться, тут плакать надо, а ты лыбишься малохольная!»

Это было так обидно, особенно если рядом были чужие, поэтому я всегда смотрела на маму, чтобы знать, как она реагирует, чтобы знать, как реагировать мне… Когда она читала или смотрела кино, и там случалась трагедия, мама всегда рыдала, и я наивно решила, что в случае беды смело можно предаться переживаниям…

Но не тут- то было…

Просчитать мамины реакции было не так- то просто.

Так, например, я совершенно просчиталась и позволила себе непростительную слабость, когда нам сообщили, что трагически погибла мамина подруга Нина Александровна.

Это была замечательная, во всех смыслах, на мой взгляд, женщина. Нина Александровна, всегда была красиво и со вкусом одета, аккуратно причёсана, с приятной искренней улыбкой на светившемся добротой лице. Ко мне она относилась с особой нежностью, как я считала, от того, что знала про мою тайну. Она работала в городском кинотеатре билетёром, и поэтому у нас всегда были лучшие места на все новые фильмы. Кино для нашей мамы было важнее всего на свете, она могла всё бросить, от всего отказаться, лишь бы отправиться на просмотр нового фильма, а если это ещё и индийский фильм, который длится три часа, мама просто млела от счастья. Только для нас с папой это было сущим наказанием. Для него это была потеря времени, а у меня из-за духоты такой поход всегда заканчивался головной болью, но наши интересы её не волновали, и идти в кино одна она отказывалась, неизменно повторяя: «Шалава я, что ли, одна шляться». Мы часто ходили к тёте Нине в гости по субботам, чтобы мыться, поскольку в её квартире была ванная комната. После принятия ванны все неизменно садились к столу и ужинали, к столу подавали вино для женщин и водку для мужчин. Муж тёти Нины всегда при этом напивался и начинал ругаться, мой папа всегда его успокаивал, а затем укладывал спать, и только после того, как балагур засыпал, мы направлялись домой. Мама всё время по дороге обсуждала с папой, какой у тёти Нины ревнивый муж и что он ревнует её даже к телеграфному столбу. Когда мы шли домой, я смотрела на столбы и думала, какой же этот дядя всё – таки глупый и причём тут телеграфный столб, но спросить об этом было бы большой дерзостью с моей стороны и поэтому я просто жалела бедную тётю Нину…

Трагедия произошла после очередного нашего посещения. После того, как папа уложил изрядно выпившего хозяина спать, и мы ушли домой, тот немного погодя проснулся и устроил жуткий скандал, во время которого ударил тётю Нину по голове стулом. Удар был таким сильным, что она потеряла сознание, а он спьяну решил, что она мертва, и сильно испугавшись за себя, не стал вызывать скорую помощь, а решил изобразить самоубийство. Взял её, ещё живую, как оказалось, и повесил на люстре, после чего уже вызвал скорую… Но врачи быстро во всём разобрались и вызвали милицию. Утром к нам пришли из милиции за показаниями, и когда я услышала страшную весть, то заплакала и ушла в свою комнату, переполненная печалью. Мне было очень жаль мамину подругу и одновременно было страшно от осознания того, что вот так просто можно погибнуть. Не на войне, не во время ограбления, а в своём доме, от руки собственного мужа…

После ухода милиционеров мама вошла в мою комнату и тут же начала мне выговаривать с бурным негодованием:

–Ну, что ты нюни-то распустила!? Мать она тебе родная что ли!? Ты посмотри, тонкослёзая какая, прямо ручьями заливается! Прекрати, сейчас же, и немедленно иди умойся, а то придёт кто, а ты тут за чужой тёткой прямо-таки убиваешься. Смотреть на тебя тошно!

Я никак не могла её понять, ведь подруга её убита, как же можно не плакать, а она не плакала, и это меня сильно пугало. Ведь они дружили, и она была к ней приветлива и называла её «Нинулечка, дорогая моя». А тут случилось такое горе и не слезинки…

Впрочем, на похоронах мама просто не отрывала платка от глаз и не отходила от гроба, всячески выказывая свою близость к покойной. Но я поняла, что это всё на показ, для людей, что бы ничего плохого о ней не сказали. Её всегда волновало, что люди скажут, мнение толпы было для неё самым главным в жизни. Этот случай был ещё одним подтверждением того, что она никого кроме себя по-настоящему не любила.

Поэтому я так радовалась предстоящей свободе, тая большие надежды на то, что там я смогу быть самой собой…

Я смогу смеяться или плакать, когда я пожелаю.

И вот, наконец, настал долгожданный день отъезда. В этот день моё сердце было готово выпрыгнуть из груди от переполнявшей меня радости. Когда мы прибыли на вокзал, я даже не очень испугалась фыркающего паровоза, но всё же держалась от путей поодаль, в ожидании пока паровоз отойдёт подальше о того места, где мы стояли в ожидании посадки.

От приятного волнения я почти не слышала непрерывных наставлений мамы, но делала вид полной сосредоточенности и непрестанно при этом кивала головой. Но вот объявили посадку, папа взял чемоданы и направился к вагону, я следовала за ним вприпрыжку от нетерпения, за нами следовала мама и её подруга Галя, с которой мне предстояло следовать до Миргорода и обратно.