Горечь отверженных

Дело в том, что рядом с каждым домом в нашем городе строились отдельные небольшие здания, где для каждой квартиры отводился бокс, для хранения второстепенных вещей. Заготовки на зиму, хранить там было невозможно, так как температура зимой опускалась почти до минус пятидесяти градусов.

В основном там хранились санки, лыжи, коньки. Многие мужчины увлекались охотой и рыбалкой, и в боксах находилось всё необходимое для их увлечений. Мой папа ни чем таким не занимался, ибо мама ему не разрешала. Мотивировала она это тем, что не последнюю корочку приходится доедать и потому нечего ему с мужиками по лесам шастать да водку пить. Было у местного населения ещё одно очень интересное увлечение, приятное и полезное во всех смыслах, и делать это можно было всей семьёй – это сбор ягод и грибов, которые в местных лесах были в несметном количестве. Но и на это у мамы был свой взгляд. Она неизменно повторяла папе, при его попытках увлечь маму собирательством, что, мол, нечего там в лесу ноги ломать, да мошкару кормить. Ну а если уж ему так хочется ягод, да грибов, то ничего нет проще, как сходить на базар, да всё это купить, сколько душе угодно. И на все уверения папы, что сама прогулка по хвойному лесу приносит большое удовольствие и пользу здоровью, она неустанно ему повторяла, что при её здоровье, это приносит только вред, и если он на этом постоянно настаивает, то он просто желает поскорее её угробить. По глубокому убеждению мамы она болела всеми болезнями, которые только могут случиться с такой чувствительной женщиной, как она. И поскольку все болезни проистекают исключительно он нервного напряжения, а тревожит её буквально всё, начиная от жужжания несносной мошкары, до раскатистого храпа папы, то она несчастная, постоянно находится буквально на грани жизни и смерти.

Вот так мы и жили, в окружении буйной природы, но совершенно лишённые возможностью любоваться её красотой, ибо чётко стояли на страже здоровья глубоко страдающей мамы. Видимо, ей уже и самой, помимо чтения всевозможных романов, просмотров всех фильмов в кинотеатре, который мы посещали через день, было маловато развлечений, и потому ей непременно захотелось завести поросёнка. На все уверения папы, что это совсем не возможно, по гигиеническим соображениям, ибо в соседних боксах будет ужасный запах, а перед папой встаёт проблема, куда девать продукты естественного отхода, она неизменно повторяла, что он просто не хочет сделать для неё такую малость, ибо совсем не заботится о её душевном комфорте. Папа не смог долго выносить упрёки в его чёрствости и нежелании всё как следует продумать, для того, что бы осуществить её мечту о поросёнке…

Мне помнится, что тогда ещё в пять лет, я подумала, разве может свинья быть мечтой. У меня были совершенно другие мечты, мне хотелось, чтобы у меня была собака…

Видимо всё же папа решил всё хорошо обдумать и приняться за подготовку бокса, которая предшествовала осуществлению маминой заветной мечты.

Первым делом, папа отгородил в нашем боксе место для сна, будущего обитателя. Он соорудил, что-то вроде большого домика и выстелил всё несколькими слоями толстого войлока, чтобы обитателю сего жилища было тепло. Потом он смастерил деревянное корытце для кормёжки и прибил его к стене. После этого он обшил железом пол и на полметра стены, чтобы никакая влага не просочилась к соседям, после чего пол выстелил толстыми досками и на них настелил сухую траву.

Когда все приготовления были исполнены, в один из воскресных дней мама с папой, оставив меня дома одну, отправились в ближайший посёлок за маминой мечтой.

Об их прибытии я услышала ещё задолго до того, как они открыли дверь, ибо визг поросёнка был слышен на всю округу.

Когда, наконец, мама, совершенно счастливая, переступила порог квартиры с драгоценной ношей на руках, я смогла впервые увидеть маленького розового и совершенно перепуганного поросёнка. Его прямо в прихожей опустили на пол, и первое, что он сделал, это оставил под собой лужу, а затем побежал на кухню и спрятался под столом. И я сразу поняла, что малыш ищет место, где бы он мог спрятаться, чтобы его никто не трогал.

Мама сразу принялась придумывать ему имя, папа был занят ликвидацией лужи, а я полезла под стол, желая успокоить поросёнка. Малыш судорожно подёргивал пятачком и тихонько похрюкивал. При моём появлении он как бы подпрыгнул на месте, и его белая шёрстка на спинке поднялась дыбом. Я буквально чувствовала, как ему страшно. Его забрали от мамы и принесли в чужой дом, и при этой мысли, какие-то смутные воспоминания подсказывали моему сознанию, что в нас есть нечто общее, и я всей душой привязалась к этой маминой мечте.

Назвать нашего питомца мама решила Кабуняра. Поначалу, малыш целый месяц жил в нашей кладовой, которая находилась рядом с кухней. Дверь кладовой теперь не закрывали, чтобы Кабунярке не было скучно, а чтобы он не бегал по всей квартире, папа поперёк дверного проёма прикрепил большую фанеру. Теперь в любое время я могла наслаждаться обществом хрюкающего друга. Он довольно быстро привык к моему обществу, и я подолгу играла с ним в кладовке. Мама как-то быстро потеряла интерес к предмету своей мечты. Вся её забота сводилась к тому, чтобы приготовить Кабуняре еду, но кормить и убирать за ним входило в обязанности папы. Удовольствие это было весьма сомнительное. Малыш обладал отменным аппетитом, и поэтому рос, как говорится в сказках, не по дням, а по часам.

Через месяц по решению мамы Кабунярчик был выдворен из квартиры и переселён в комфортабельный бокс. Но наш питомец не оценил своё новое жилище и кричал несколько дней к ряду, вводя людей, прогуливающихся по площади в недоумение. Оно и понятно, после того, как он весь день пребывал в приятном обществе, его вдруг обрекли на полное одиночество. Для того, чтобы ему не было так страшно и одиноко, папа провёл в бокс электричество, и этого, по мнению мамы, было вполне достаточно для полного комфорта. Но мне было жаль малыша, я часто думала о нем, особенно перед сном, лёжа в тёплой мягкой постельке. Как он там, в морозную ночь, один на соломе, и от жалости у меня выступали слёзы…

В основном теперь только мы с папой ходили к Кабунярчику, я – поиграть и утешить его, а папа – кормить и убирать. Но вскоре играть с ним стало совсем не просто. Дело в том, что он при моём появлении сначала громко визжал, приветствуя меня, а затем, стремглав подлетев ко мне, становился на задние ножки, а передними упирался мне в грудь, таким образом, он был вровень с моим лицом и принимался тереться о мой подбородок пятачком. Это был наш с ним обязательный ритуал, после этого я чесала ему между ушками, а он прикрывал глазки, и блаженно похрюкивал. Но мой любимец так вырос и прибавил в весе, что при каждом прыжке валил меня с ног и, ничуть не смущаясь, начинал меня обрабатывать пятачком и покусывать уже лежащую на полу. Всё это приводило к тому, что я была вся в грязи, и по возвращении домой в таком виде, мама жутко ругалась и грозилась запретить мне ходить к Кабунярчику. Внимая моим просьбам, папа соорудил загородку, благодаря которой мой любимец мог дотянуться до меня только сквозь решётку, а я могла просунуть руку и чесать его между ушек. Но и этой меры вскоре уже не хватало. Кабунярчик рос и всё больше привязывался ко мне. При моём появлении радость так его переполняла, что он с лёгкостью поднимался и ставил передние ножки на загородку. От радости и нетерпения, он сильно налегал на неё, и она начинала угрожающе клониться в мою сторону. Папе пришлось ставить основательное высокое ограждение из толстых дубовых досок, и теперь уже я, вставляя ноги в узкие щели между ними, перегибаясь, дотягивалась до его пятачка и мы долго обменивались нежностями.

Невзирая на его внушительные размеры, вёл он себя, как малыш, и я испытывала к нему самые нежные чувства. Лаская его, я всегда с ним разговаривала, а он в ответ нежно похрюкивал. Папа никогда меня не торопил, давая нам вдоволь наиграться. Но после нашего ухода, Кабунярчик всегда жалобно повизгивал, и этот полный тоски призыв, сопровождал меня до самого дома, и я с нетерпением ждала новой встречи, чтобы своей нежностью загладить перед ним нашу вину, за его одиночество. Все мои мысли в то время были заняты размышлениями о моём друге, и все они состояли из сплошных сожалений, поскольку, по моему мнению, Кабунярчику очень плохо жилось в полном одиночестве, в тесноте и холоде. В своих детских мечтах мне грезилось, чтобы мы жили за городом в большом доме и чтобы папа к нему пристроил маленький домик для Кабунярчика. Тогда бы я в любое время могла и без папы к нему ходить и оставаться с ним долго-долго, а летом мы бы вместе с моим другом гуляли бы в нашем садике, и эти светлые мысли делали меня счастливой. В то время Кабунярчик был для меня единственным источником всеобъемлющей любви и радости.

Но вот как-то незаметно прошла зима. Кабунярчик, если его не знать, с виду казался грозным и угрюмым. Места в боксе для него теперь было маловато, двигался он мало и неохотно, всё чаще просто лежал, положив свою большую голову на передние ножки. Папа всё реже меня брал с собой, боясь, что мой друг, в порыве нежности, снесёт загородку и раздавит меня. Но когда мне всё же удавалось его уговорить, и я войдя в сарай, тихонько выглядывала из за папиной спины, Кабунярчик быстро как только мог, поднимался и, виляя своим маленьким хвостиком, подходил ко мне, просовывал пятачок в пространство между досок, и я тут же начинала вытирать его платком, а затем целовать, невзирая на папины протесты. Кабунярчик в это время нежно похрюкивал с закрытыми глазками, и мы оба были бесконечно счастливы.

Весной мы на долго открывали двери бокса, и Кабунярчик с удовольствием шумно втягивал в себя свежий воздух. Перед приходом к моему другу, я старалась, как можно больше насобирать ему сочной травы, которой он любил лакомиться. Он ел её прямо из моих рук, при этом благодарственно похрюкивая, и мне казалось, что я понимаю, что он мне хочет сказать. Так некогда мамина мечта стала для меня главной составляющей моей жизни.

Но однажды, прекрасным летним днём, мама объявила папе за завтраком, что Кабунярчик давно набрал хороший вес и его пора заколоть, и нужно срочно подыскать для этого сведущего человека. Я сначала даже и не поняла, что она имеет в виду, но переспросить при маме побоялась, она очень не любила, когда требовалось давать разъяснения. У неё всегда был один ответ: «Любопытной Варваре на базаре нос оторвали!»

После завтрака, когда папа собирался в прихожей на работу, я обратилась за разъяснением к нему:

– Папочка, а что будет с Кабунярчиком и зачем человека искать?

– Видишь ли, доченька, он уже вырос и его пора пустить на мясо, – сказал папа извиняющимся тоном.

По выражению моих округлившихся глаз и открытого рта, папа, видимо, понял, что его ответ поставил меня в очередной тупик. Мне было всего пять лет, и я не могла осознать, что значат слова « пустить на мясо». И папа принялся разъяснять суть этих слов, с трудом подбирая выражения:

– Видишь ли, в чём дело, наш Кабунячрчик – это свинья, а их выращивают для того, что бы потом из их мяса делать колбасу, котлеты, варить холодец. Вот и его пора пришла, и нам придётся нам с ним распрощаться…

– Но мама же говорила, что это её мечта! А для меня это дорогой и любимый друг! Как можно так поступить с Кабунярчиком, ведь он нас любит…

– Всё ты правильно говоришь, но не говори об этом маме, она очень рассердится, и не плачь при ней, ты знаешь, что она этого не любит…

Папа ушёл на работу, мама погрузилась в чтение романа, а я пошла в свою комнату и стоя у окна беззвучно плакала. Мне хотелось взять ключи, открыть сарай и отпустить Кабунярчика, но мне бы не удалось сломать загородку… Впервые в жизни я поняла, что близится большая беда, а я ничего не могу сделать. Мне было жаль, что я такая беспомощная и не могу спасти своего друга. В моей голове проносились разные варианты спасения Кабунярчика, если бы я была большая и сильная…

И с этого дня я стала мечтать о том, чтобы скорее вырасти, стать сильной, чтобы спасать из беды своих друзей.

Следующий день был похож на сплошной кошмар, который мучил меня долгие годы. Утром к нам пришёл незнакомый дядечка, весь какой-то хмурый и странно одетый. Мне он сразу не понравился. Папа и мама с ним о чём-то поговорили, после чего папа и дядечка ушли, а мама тут же включила на всю громкость проигрыватель. Я, чуя неладное, всё же решила немного погодя спросить маму, куда направился папа, но она сказала, чтобы я убиралась на улицу и не приставала с вопросами. Я с удовольствием выполнила её распоряжение и сразу направилась к боксам.

Но не успела я пройти и полпути, как услышала отчаянный крик Кабунярчика, а затем увидела, как он выбегает из бокса и несётся прямо на меня с огромным ножом в шее. Не знаю, увидел ли он меня и искал во мне спасения, или просто я была на его пути, но эта огромная масса с диким воплем отчаяния и страха неслась прямо на меня. Сразу за ним бежал мой перепуганный папа с большой палкой в руках, а за ним дядька с топором. Краем зрения я уловила, как все во дворе замерли, парализованные ужасом происходящего. Буквально в последнее мгновение перед неминуемым столкновением меня и Кабунярчика, папа метнул палку ему под ноги, он запнулся и, продолжая визжать завалился на бок, но тут же подскочил и изменив направление побежал в берёзовую аллею, которая начиналась в конце двора, но там он влетел между двух берёзок и уже не мог высвободиться… К нему в это время подбегал дядька с топором…

Я сорвалась с места и побежала изо всех сил подальше от двора, зажав ладонями уши. Я долго бежала по деревянным мостовым, которыми выстлан весь наш небольшой городок, пока они не закончились, и я поняла, что нахожусь на самой окраине, перед городским рынком, сюда я никогда бы не посмела пойти одна, но только не сегодня. Я была в нескольких кварталах от дома, но я по-прежнему слышала предсмертный крик моего друга. В этот день я ощутила, где у меня находится сердце, оно сильно стучало и болело. Ужас смерти парализовал меня. Я вдруг поняла, что ноги мои еле двигаются, да и всё тело будто обмякло, мне так захотелось прилечь… но мне совсем не хотелось идти домой, и я направилась к реке, куда мне строго- настрого запрещали и близко подходить, даже когда со мной были рядом взрослые. Но в тот день мне было всё равно, что будет со мной, если меня уличат в непослушании. Что могло быть страшнее того, что я видела… и что я чувствовала…

Я долго стояла у реки и мечтала уплыть далеко-далеко, чтобы никогда больше не идти домой. Но чем дольше я стояла, тем страшнее мне было возвращаться. Но мне пришла в голову мысль, что если меня начнут ругать, то я буду говорить, что они во всём сами виноваты, что не надо было убивать моего друга. Эта мысль придала мне такой решимости, что я быстро побежала домой, желая поскорее сказать свою первую пламенную и обличительную речь в ответ на мамины упрёки. Но дома все были так увлечены важным делом, что моего отсутствия даже и не заметили. На кухне слышались возбуждённые голоса, и я подгоняемая любопытством направилась сразу туда. Едва войдя домой, я сразу почувствовала какой-то не приятный, сладковатый и не знакомый запах, переступив же порог кухни, я поняла его происхождение…

То что открылось моим глазам, было, пожалуй ещё хуже того, что я видела утром. Первое, что сразу бросилось в глаза, это голова Кабунярчика, стоявшая на столе.

Глаза были полуоткрыты, пятачок был весь в крови…

Тут же рядом стояли миски с внутренностями и целая кастрюля с кровью. Мама с какой-то незнакомой тётей суетились вокруг стола, при этом у мамы был совершенно умиротворённый вид. Её руки были по локоть в крови, она ловко орудовала большим кухонным ножом, с большим удовольствием кромсая тело Кабунярчика…

От всего увиденного меня тут же затошнило, ноги стали подгибаться, и сознание покинуло меня…

Первое что я услышала, придя в себя в своей комнате, это как мама ругается с папой:

– Володя, я так больше не могу, постоянно она ставит меня в дурацкое положение. Моду взяла, чуть что – она в обмороке, или её тошнит, тоже мне барышня кисейная нашлась!

– Галочка, но ведь то, что сегодня ей пришлось пережить, может свалить с ног даже взрослого человека. Когда Кабунярчик нёсся прямо на Полину, я сам чуть чувств не лишился. Ведь если бы он сбил её, она вряд ли бы выжила, вот тогда бы мы были действительно в ужасном положении.

– Если б, да кабы! Всё же обошлось! Что теперь-то об этом говорить!

– Это для нас обошлось, а она долго будет жить под впечатлением этого ужасного события. Сначала картина во дворе, а потом она приходит домой и видит голову своего любимца на столе. Разве нельзя было накрыть её тряпкой.

– Мне нужно было управляться с мясом, а не думать о всякой там ерунде. Завтра купим ей самую большую куклу, и она через день забудет своего хрюкающего любимца.

– Ну это, Галочка, не так просто! Ведь девочка сознание потеряла, значит, боль потери слишком глубока, может ей собаку купить, как ты думаешь?

– Я думаю, что ты тут понапрасну огород городишь, нечего с ней так носиться и потворствовать её слабостям. Пусть привыкает к жизни простой, как есть, чай не барыня!

А мне услышанное незнакомое слово понравилось, и раз мама злится, я решила, что непременно буду барыней, ей назло. После этих событий мне хотелось буквально всё, делать назло маме, потому что я не могла ей простить жестокую смерть Кабунярчика. Я с отвращением смотрела, как она поедала с неизъяснимым удовольствием колбасу и сало, приготовленное из предмета её мечты… Когда она угощала своих подруг этими деликатесами, она всегда хвалилась, как ей славно удалось откормить такого кабанчика с таким вкусным мясом, а всё от того, что она за ним хорошо и правильно ухаживала… С того времени я начала постоянно перечить маме и никакие уговоры и подзатыльники не помогали ей изменить моё мнение по какому либо поводу. Я стала упрямой, и это всё больше сердило маму, но я, не смотря на уговоры папы, не хотела ей уступать, если она была не права. Так, например, было и в отношении питания. Мяса от Кабунярчика хватило надолго, и мама почти всё готовила из него, но я так и не притронулась ник одному кусочку, хотя приходилось подолгу стоять в углу и получать подзатыльники за столом. Не смотря на это, я упорно ела только гречневую кашу и куриные яйца.

Это была первая осознанная жертва, принесённая мною ради моего любимого друга.

ГЛАВА ПЯТАЯ

РУХНУВШЕЕ ДЕТСТВО

Осень на севере короткая, почти мимолётная, как и весна. Природа быстро переходит от зимы к лету, а от лета к осени – всё происходит в течение одного месяца. Вот так, пока ещё погожим сентябрьским днём 1961 года, я вышла поиграть во двор. Местная детвора играла в новой песочнице, увлечённо лепя из песка куличики. Мне от чего-то ничего лепить не хотелось. Я сидела на бортике песочницы и наблюдала за тем, как птички склёвывают ягоды на рябине, любовалась разнообразными красками осеннего убранства деревьев. Моё мирное созерцание прервали две девочки из соседнего дома. Они подошли ко мне вплотную, будто намереваясь меня толкнуть с бортика песочницы, немного постояв, с вызовом глядя на меня, одна из них мне буквально выкрикнула:

– А у тебя родители не родные, тебя из детского дома взяли из жалости, вот!

Видимо ещё не совсем осознав суть её речи, я машинально спросила:

– А ты откуда это знаешь?

– А мы слышали, как мои родители с её родителями говорили, как тебя добрые люди приютили из жалости.

Выслушав эти новости, я медленно поднялась, и, видимо, что-то нехорошее было в моём взгляде, потому что девочки буквально сорвались с места и побежали к своему дому.

Трудно передать, что происходило в моём сознании. Сначала мне казалось, что всё погрузилось в полную тишину. Исчезли буквально все звуки и всё, что окружало меня, как будто погрузилось в туман. Я прикрыла глаза и снова присела, ибо у меня кружилась голова. Сидя с закрытыми глазами, я прислушивалась к тому, что происходит внутри меня. Сердце, будто замедлило свой бег, но удары его были такими сильными, что во мне всё сотрясалось. В висках сильно пульсировало, отдавая болью в глаза. Через какое-то время, вся моя голова пылала жаром, из глаз непроизвольно потекли слёзы. Только тут я ожила и моментально вытерла не прошеную влагу, ибо первой мыслью было, «никто не должен видеть моих слёз». Я открыла глаза и увидела, что дети, игравшие в песочнице, были заняты своим делом и особого интереса ко мне не проявляли. Я немного успокоилась и направилась на задний двор, туда, где находился общественный туалет и большая мусорная куча. По какому-то неизъяснимому наитию я, отверженная родом своим, направилась туда, где находились отбросы…

На заднем дворе почти никогда не было детей, и я надеялась на то, что меня там никто не побеспокоит. Очень хотелось от всех скрыться, побыть одной со своей болью. В моём детском сознании непрестанно, как набат звучали вопросы «Почему? За что!?» Все мои страхи, которые всё время владели мной, приобрели оттенок некой отрешённости… Я шла и думала, мне теперь надо быстрее вырасти, и тогда, мне, наверное, будет легче жить, и эта мысль немного меня успокаивала. И ещё я поняла, что эта новость является моей тайной и я о ней не должна ни кому говорить. Интуитивно я поняла, что дома её тоже нельзя открыть, ведь наверняка только хуже будет… Надо делать вид, что ничего не произошло…

Когда я подошла к мусорной куче, заморосил мелкий холодный дождик, и я знала, что мне следует идти домой…

Но только не сегодня, решила я, и стала созерцать кучу с мусором. На самом верху этой большой кучи лежал большой пластмассовый пупс. Его голова, руки, ноги, беспомощно висели на растянутых резинках, отделённые от туловища.

Это зрелище так впечатлило меня, что сердце буквально сжалось от жалости к нему, и в следующее же мгновение к себе.

И мной сразу овладела мысль, что ведь и меня, как и этого пупса, за ненужностью выбросили и забыли…

И оказывается, что я совсем одна в этом огромном и злом мире, и не кому не нужна, совсем не кому…

И тут память услужливо стала воскрешать все прискорбные события, которые произошли в моей маленькой жизни, наполненной постоянной болью, порождённой словами и действиями тех, кто окружал меня.

В голове звучали слова, произнесённые в мой адрес «Ну, уж слишком она у вас мала! А в кого это глаза то у неё такие чёрные, прямо цыганка! Да надоела ты мне, больше горькой редьки! Тоже мне принцесса на горошине! У всех дети как дети, а у тебя одни болячки! Ешь несчастная, позор ты наш! И откуда ты такая свалилась на мою голову! Где же силы брать на тебя убогую! Горе, ты моё горе! Да что ж с тобой делать с невдалюкой такой! У всех дети, как дети, а ты сущее наказание!

Глаза б мои на тебя не смотрели, пакость ты такая!» И все эти голоса звенели на все лады и более всех голос мамы…

И сознание быстро подсказало, так вот почему всё так – и не целует, и на руки не берёт, и всегда всем не довольна, и всё это потому что я не родная… Тут же вспомнилась сказка про Золушку, которую читал папа. Но у золушки был папа…

А теперь выходит, что и дедушки и бабушки у меня тоже нет…

Мне было так тяжело, так невыносимо больно, мне так хотелось какого-то утешения, что я его тут же себе нашла. Я смело полезла вверх по мусорной куче, проваливаясь в житейский хлам и отбросы по колено, и когда добралась до самого верха, то бережно, как самое большое сокровище, взяла на руки и прижала к себе брошенного пупса. Он был олицетворением нашей с ним горькой отверженности…

Когда я шла домой его ножки и ручки болтались, издавая, как мне казалось жалобный стон, и я приговаривала, ещё крепче прижимая его к себе: «Ничего маленький, я всё тебе подлечу, и будешь ты как новенький, и теперь ты будешь любимый, ведь у тебя теперь есть мама».

Тайну своего познания, я решила нести в себе…

В тот день домой пришла совершенно другая девочка, она сразу повзрослела и навсегда простилась с наивностью беззаботного детства, хотя и до той поры моё детство нельзя было назвать безоблачным…

Впоследствии я многие годы не расставалась эти пупсом, всё чётче осознавая, что мы с ним родственные души. Он был моим утешением во всех моих горестях и печалях. Только он был свидетелем моих исповедей и слёз. Вот так в шесть лет во мне проснулся инстинкт материнства, вполне осознанного и такого болезненного, со страхом несоответствия…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ПОДРУГА ПО НЕСЧАСТЬЮ

Все мои совсем не детские печали наполняли мою теперешнюю жизнь до самого края. Каждое слово, сказанное в мой адрес, я пропускала сквозь призму желаемой любви и понимала, что её непомерно мало, для того, чтобы я могла себя чувствовать хоть немножечко счастливой. Я сразу поняла, что счастье надо завоёвывать, отстаивать, бороться за него изо всех сил. Всё началось с моего нового друга-пупса. Когда я принесла его домой, сразу по приходу меня никто не заметил, так как мама как всегда была вся погружена в чтение романа, а папа по обыкновению, так уж у нас повелось, был занят приготовлением обеда. Папа всегда был более внимателен ко мне и всегда справедлив, поэтому я направилась к нему с просьбой починить моего нового и совершенно необходимого для меня друга. Не скажу, что папа был в восторге от моего странного желания, но он не стал вступать со мной в долгие разговоры. Для починки пупса была совершенно необходима резинка, и папа вторгся в святая святых – в мамину машинку. Именно в тумбочке, где размещалась машинка, находилось множество интересных, на мой взгляд, вещей, но доступ туда, для меня был строго-настрого запрещён.