К морю. Обнажение

Я вдруг осознала, как дрожу. От восхищения. От зависти. От нежности. От той странной боли, которую испытываешь, когда сталкиваешься с настоящей свободой – не позой, не лозунгом, а абсолютной, без страха, без запретов, без нужды объяснять.

Эта женщина жила. Не «как хотела», а просто – как жила её душа. И её тело. Жила летя, скандаля, блистая, оголяя и защищая одновременно.

Из журнала «L’Écho de la Russie», май 1933. Женщина как вызов. «Флоренс Дюваль – Свобода у бассейна и в небесах»

Я не видела её с прошлого лета. Тогда – скандальный развод с банкиром Н. и слухи о том, что на юге Франции кто-то выкупил для неё всю винодельню. Потом – молчание. Ни писем, ни светских хроник, только размытое фото в бельгийской газете: женщина, похожая на неё, ныряет с яхты совершенно нагишом. Я не поверила. Пока не увидела всё своими глазами.

Я приехала на виллу «Лазурный склон» по личному приглашению. В ворота меня впустил пожилой садовник в белых перчатках. Лимонные деревья, петунии, голубые зонты у бассейна – всё благоухало беззаботным богатством. Флоренс ждала меня у самого входа. Голая. Без халата, без жемчуга. Только прозрачный блеск на губах и стакан с огуречной водой в руке.

– Бросай это всё, милая, – сказала она, глядя на мою хлопковую юбку и блузку, – мы здесь дышим иначе.

Я рассмеялась и, как послушная нимфа, оставила одежду у двери. В одной руке – блокнот, в другой – перьевая ручка. Да, я профессионал. Но разве можно упустить такую сцену?

Мы шли по саду. Мозаичная дорожка обжигала ступни. Вьющийся жасмин цеплялся за колонны. На шезлонге у бассейна полулежала бронзовая статуя – скульптор из Рима ваял её с Флоренс. У неё идеальные плечи и те самые бёдра, что пробуждают воображение. Я смотрела на оригинал: тонкая спина, лёгкий загар, грудь – неприлично красивая.

– Он оставил мне всё, – сказала она между глотками вина. – Дом, счёт, яхту, даже подругу. Я только попросила самолёт. – Ты летаешь снова? – Ещё как. У меня теперь гидроплан. Почти новый. – О, ты сошла с ума. – Я всегда была немного безумна. Просто теперь могу это себе позволить.

Мы нырнули в воду, и на какое-то мгновение я забыла, зачем вообще приехала. Её движения были невесомы – не пловчихи, не амазонки, нет – танцовщицы, которая танцует с водой. Мы кружились, брызгались, смеялись, как школьницы, прогуливающие последний урок. Я выныривала и снова погружалась, а она… она не плыла, она скользила, как ласточка в небе. Кажется, даже вода слушалась её.

На край бассейна, не издав ни звука, как в театре, вышла горничная – молодая, с глазами, полными уважительного равнодушия. Она поставила на мраморный поднос два бокала с чем-то ледяным, в каждом ломтик лайма и мяты.

– Мерси, Жаклин, – кивнула Флоренс, и мы подплыли к краю.

Я приподнялась на локтях, записывая в блокнот, что сумела расслышать сквозь капли и смех. Остальное – по памяти, по глазам, по той странной ноте в её голосе, которая всегда проскальзывает у женщин, побывавших и на вершине, и в бездне.

– Ты знаешь, – сказала она, отпивая, – голое тело в спорте – это не про вызов. Это про практичность. Ни тебе натирающих швов, ни тяжести мокрой ткани. Только мышцы и воздух. Я летаю, катаюсь на лыжах, плаваю. Зачем мне что-то, что мешает телу быть собой?

Я кивнула, а она продолжила, уже смотря куда-то вдаль, туда, где сад сходился с горизонтом:

– Они думают, что я делаю это ради эпатажа. А я делаю это, потому что иначе не чувствую себя живой. В сорок – не прятаться, а распахнуться. Быть сильной – значит не скрывать, что ты красива. Или что уже не так красива. Знаешь, у меня грудь опустилась на два сантиметра за последние десять лет. Я измерила. Но она теперь реальней. Весомей. Смыслом наполнена.

Она рассмеялась, звонко, искристо, с оттенком чего-то почти детского.

– Мужчины… Ах, мужчины. Они всё ещё хотят меня. Некоторые – даже больше, чем раньше. Но теперь они не знают, что со мной делать. Я не играю. Я больше не притворяюсь слабой, чтобы им было уютно.

Я писала, замирая на словах. А потом Флоренс вдруг перевела взгляд на меня и спросила:

– А ты? Всё ещё боишься стареть?

Я промолчала. Мы обе знали ответ.

Солнце опустилось чуть ниже. Тень от кипарисов легла на мрамор. Мы выбрались из воды. Нас встретили свежими, толстыми полотенцами – ткань, что приятно колет кожу. Мы не заворачивались в них – просто бросили на лежанки, растянулись на солнце. Никакой нужды торопиться. У Флоренс всё было так, как ей хотелось.

После ванильного, липкого заката – когда олеандры источают аромат уже не в нос, а в вены, – Флоренс потянулась, как кошка, и встала с лежанки. Солнце ещё держалось за линию горизонта, разбрасывая золото по бассейну и нашим телам, но вечер уже собирался вступить в свои права.

– Всё, хватит лениться. Завтра не будет – будет сейчас, – сказала она, стряхивая капли с загорелых плеч. – Пойдём. Я покажу тебе его.

– Кого? – спросила я, но в глубине души уже знала ответ.

– Мою птицу. Мой гидроплан. Он ждёт меня, как верный пёс. А я жду момента – и вот он.

Мы шли по тенистой дорожке, по саду, где статуи из розового мрамора смеялись в изгибах своей наготы. Флоренс бросила через плечо полотенце и накинула мужскую белую рубашку, длинную, почти до середины бедра. Больше – ничего. На ней это выглядело не как наряд, а как декларация.

– Через неделю я стартую в Кейптаун. Но сегодня – тест. Завтра – репетиция. Вылет на рассвете, круг над заливом, потом экстренная посадка. Инструктор сказал, что я уже «опасна, потому что слишком уверена». Потрясающий комплимент, не находишь?

Она села за руль старенького Bugatti Type 43A, сверкающего в лунном свете, как чернильная капля на письме. Мы ехали по серпантину, волосы развевались. Мы ехали не прячась, как две нимфы голые и счастливы по пустынной вечерней дороге. Ни она, ни я этого не замечали своей наготы – мы не прятались.

Через полчаса мы были у ангара. Он стоял прямо у кромки воды – и в нём, под тентом, как подуставший лев, дремал на Latécoère 28—3. Серебристый, с широкими крыльями, с носом, который смотрел в небо, будто скучал по облакам.

– Красавец, правда? – сказала она, и голос у неё стал вдруг совсем другим: глубоким, бархатным, почти религиозным. – Я назвала его L’Indocile – «Упрямец». Хотя на самом деле – это я упрямая, он просто терпит.

Она подбежала, тронула обшивку. Рукой, как по спине любимого. Я следила за ней, за тем, как она ходила вокруг машины, проверяя закрылки, винты, шасси на поплавках.

– Хочешь, полетим завтра со мной? Маленький круг над заливом. Просто отработка аварийной посадки. Обещали штиль. Я думаю так и будет. После сегодняшнего – я обязана подарить тебе небо.

– А ты уверена? – я не верила, что действительно могу сесть туда, в тот же кокпит, в котором она собиралась одна пересечь Индийский океан.

– Я уверена в одном: если не ты – то кто?

Она рассмеялась, схватила меня за руку, и мы побежали. Я с одним блокнотом и ручкой она лишь бирюзовых туфельках от модного дома Коко. Мы бежали – нет, не в небо, а к пристани, где её маленькая яхта дремала, покачиваясь на чёрной воде. Её звали Chimère – «Фантазия». Шампанское уже ждало в ведёрке со льдом. Ветер шептал через снасти. И всё было правильно.

«Флоренс Дюваль. На рассвете – вверх»

Продолжение. Яхта Chimère, Лазурный берег.

– У нас ночь, чтобы уснуть голыми и проснуться другими, – сказала Флоренс, и в её голосе звучало не обещание, а почти заклинание.

Мы ступили на борт Chimère, и нас встретила она – Лилиан. С лёгкой походкой танцовщицы, в старинных шёлковых чулках и открытой тунике, застёгнутой всего на одну жемчужную пуговицу под грудью. Нижней части на ней не было вовсе. Она подала Флоренс бокал с шампанским, потом второй – мне.

– Моя личная Мадонна декаданса, – представила её Флоренс. – Досталась мне по разделу имущества, как редкая ваза. Но гораздо дороже. Она была музой Бурделя и два года жила в студии Задкина, пока тот не сбежал в Нью-Йорк.

– Я никуда не бегаю, – сказала Лилиан и провела рукой по своей талии. – Я здесь, вся – и внизу, и внутри. А вот грудь, увы, как две ссоры – левая всегда обижается на правую.

Она подмигнула мне, усаживаясь на палубе, скрестив ноги, так что мир мог только восхищаться. И я поняла: эти женщины – не просто свободны. Они несут свою наготу как знамя, но знамя бархатное, ласковое, окутанное тончайшим ароматом духов, соли, дыма и звёзд.

Мы выпили. Мы пили и не чувствовали тяжести. Мы были лёгкими, как бельё, оставленное на берегу.

Лилиан достала гитару. Я не знаю, где она хранилась, на какой палубе, но она вдруг возникла – и Лилиан запела. Её голос был тонкий, прозрачный, чуть хрипловатый. Старинная французская песня, где женщина клянётся, что никогда не наденет ничего, кроме взгляда любимого. Мы слушали, прижавшись друг к другу, наши тела – в лунном свете, наши ноги – переплетены, наши души – в полёте.

Позже, когда воздух охладился, а бутылка опустела, мы забрались в каюту. Там всё осталось от банкира – широкая четырёхместная кровать с вышитым бельём, зеркала в изголовье, тумба из чёрного дерева, где раньше, возможно, лежал револьвер.

– Он хотел, чтобы я привязала себя к золоту, – усмехнулась Флоренс, – а я привязала себя к небу.

Мы легли, почти не касаясь друг друга, но дыша в одном ритме. Кто-то положил руку на бедро, кто-то зацепился ногой. Лилиан, как кошка, свернулась клубком у ног, её волосы – как водоросли, грудь прикрыта мягкой тканью рубашки, украденной у банкира ещё в прошлом лете.

Так мы уснули. Трое на простыне, трое во сне – как тени над светом.

А где-то вдалеке, на аэродроме, L’Indocile уже заряжался топливом.

Завтра – полёт.

«Флоренс Дюваль. На рассвете – вверх»

Меня разбудила сама Флоренс.

Это не было прикосновение – это было воля. Она растолкала меня, как расталкивают туман, как открывают двери, за которыми начинается день. Её голос был резкий, но в нём не было раздражения – только ритм, уже подчинённый мотору, который вот-вот должен был загрохотать.

– Вставай, некогда возиться. На голодный желудок летать полезнее – потом пожуём и запьём, что душа пожелает. Сейчас – только небо.

Я села, немного ослеплённая мягким светом, пробившимся в иллюминаторы. Флоренс уже была одета – вернее, облачена, словно жрица. Её полупрозрачный лётный комбинезон, созданный модным домом Molyneux, не скрывал ничего, но и не позволял ни к чему прикоснуться. Он струился по телу, повторяя каждый изгиб, и делал из неё не женщину – а движение.

– Накинь это, – бросила она мне шёлковый халат, когда я начала было тянуться к своей одежде.

– От банкира? – спросила я, нюхая тонкий запах его сигар и её духов.

– От прошлой жизни, – ответила она. – Надень. Не хочу смущать техников, у них сегодня и без нас с тобой работы полно.

Мы оставили Лилиан спящей. Одна её грудь выбралась из-под ткани – и я действительно на мгновение попыталась сравнить её с другой, но поняла, что в этом не было смысла. Лилиан была живым полотном, не требующим симметрии.

На рассвете воздух был свеж, густ, с лёгкой примесью соли и керосина.

Ангар дышал, как зверь. В нём стоял L’Indocile – самолёт Флоренс, гибрид страсти и инженерного безумия. Гидроплан, модифицированный Latécoère 28—3, снабжённый двумя поплавками и обтекателями из полированной бронзы. На борту – изящные заклёпки, отполированные до зеркального блеска. Кабина – открытая, с двумя креслами и обилием латунных рычагов, приборов и ручек.

Техники в комбинезонах уже крутились у самолёта, Флоренс командовала коротко, чётко, без улыбки. У неё было всё, что нужно лётчику: сосредоточенность, педантичность, жёсткость. Она проверила панели, провела ладонью по шву между обшивкой и стеклом – как будто гладила любимое животное.

Когда мотор загудел, я вздрогнула. Вибрация прошла по ногам, через живот, грудь, вырвалась в волосы. Мы залезли в кабину. Я села позади, ремни затянуты, волосы собраны. Халат соскользнул с плеч, и я решила его не поправлять – ветер сам расправится с ненужным.

L’Indocile начал движение. Гидроплан выруливал на воде, подрагивая, покачиваясь, словно вспоминая, каково это – плавать и летать.

Я не успела испугаться. Я не успела даже понять, как мои внутренности провалились куда-то вниз – в тот момент, когда мы оторвались. Мы взлетели над гладью залива, над утренним штилем, и всё, что было на земле, превратилось в пятна, в кисти акварели, в шорохи прошлого.

Солнце било в лицо, воздух трепал волосы. Я посмотрела вперёд – и увидела Флоренс. Её плечи, её руки, управляющие небом. Она не просто вела самолёт – она сливалась с ним, становилась частью потока.

Мы пролетели над скалами, над бухтами, над сонными крышами. Люди, если и смотрели в небо, не могли знать, что там – две женщины, одна из которых голая, другая – в облаке модного шёлка, и обе летят навстречу собственному бессмертию.

Я закрыла глаза. И почувствовала: да, это оно. Это – полёт. И я в нём.

Через полчаса лета куда-то в горизонт, Флоренс пошла на стала снижение, указывая рукой вперёд. Сквозь чуть подрагивающий воздух и пелену облаков показался изумрудный овал. Остров был крошечный, в лучах утреннего солнца он казался почти нереальным – обрамлённый коралловой каймой, с парой пальм и белоснежным пляжем.

– Вот он, наш салон на свежем воздухе, – крикнула Флоренс сквозь рев мотора, – и ванная, и терраса, и спальня в одном лице. Только не забудь, это наш маленький секрет!

Мы снижались по широкой дуге, и в какой-то момент я поняла: мне не страшно. Даже захватывающее движение вниз, гул и дрожь корпуса были частью удовольствия. Я чувствовала себя птицей, в комбинезоне от кутюр, летящей за границы возможного.

Взлётная полоса была гладью океана. Флоренс касалась воды с хирургической точностью. Гидроплан скользнул, взвизгнув, разорвав воду всплеском, сбросил скорость и мягко замер в бирюзовом спокойствии лагуны.

– Готова к десанту, мадам? – её глаза блестели, щеки пылали румянцем, губы были мокрыми от ветра.

– Боюсь, я для этого недостаточно красива, – сказала я и потянулась снять халат.

– Что за чушь. Ты журналистка. Вы – порода особенная. У вас внутри – целые галереи. Давай, идём.

Она скинула комбинезон. Под ним не было ничего, кроме уверенности.

Мы по пояс углубились в воду, поднырнули под крыло и выплыли к берегу. Белоснежный песок под ногами, гладкий, как мука. Солнце слепило. Я слышала, как капли стекают с тела Флоренс. Она откинула волосы назад, обернулась – и смеясь, упала навзничь в песок.

– Идеально, не находишь? – сказала она, раскинув руки. – Никаких часов. Никаких шляп. Ни одного портного. Только ветер, вода, ты – и твой выбор.

Я легла рядом. Мой блокнот остался в кабине, и слава богу. Это было пространство без слов.

Мы заходили в воду медленно, с наслаждением, будто в молоко, прозрачное и тёплое, солёное и живое. Песок у берега был мягкий, а чуть дальше под ногами начинался коралловый крошев – гладкий, шершавый, щекочущий. Мы шли, пока не стало по грудь, и там начали кружиться друг вокруг друга.

– Стой, – сказала я. – Хочу запомнить тебя вот так.

Флоренс замерла, чуть развернувшись ко мне боком. Её кожа светилась влажным блеском, капли скатывались по ключицам, животу, бёдрам. Она запрокинула голову, вглядываясь в небо.

– Запоминай, – сказала она. – Но не слишком старайся. Всё хорошее – ускользает.

Я приблизилась, чтобы рассмотреть татуировку у неё на ребрах – старомодную ласточку в полёте. Она позволила мне коснуться, усмехнулась.

– Первый мой перелёт. Подарок себе. Дурацкий, правда?

– Нет. Очень твой.

Мы плыли вглубь, дальше от берега. Здесь вода становилась чуть темнее. Лёгкое течение обвивало ноги, ветер касался плеч. Мы двигались в унисон – не как пловчихи, а как существа, родившиеся здесь, в воде.

Флоренс замедлилась, легла на спину, расправив руки. Волны колыхали её грудь, волосы плавали вокруг лица, и она вдруг заговорила – негромко, чуть отстранённо, будто слова давно ждали своего часа.

– Знаешь, я иногда думаю, что всё это – единственное, что стоит жизни. Вот так – жить. Совсем, до предела. Без этих ваших условностей, без галстуков и юбок, без «так надо» и «что скажут». Вот я сейчас – я голая. И это не провокация. Не каприз. Это… как сказать… это я.

Она отплыла чуть дальше, снова легла на воду.

– Почему мы вообще оделись? Чтобы угождать? Чтобы прятать? Что именно? Пупок? Бёдра? Углы своих тел? Мы живём, как будто всё время извиняемся за то, что существуем. Женщины особенно. Мне надоело извиняться. Я хочу идти, стоять, лежать – как мне хочется. Хоть в Париже, хоть здесь. Не потому что я шокирую, а потому что я есть.

Я слушала, не перебивая. Волны мягко толкались о плечи. Воздух был густым и сладким.

– А ещё мне не нужен никто, кто скажет, где мне жить, с кем спать, как говорить. Мужчины… – она усмехнулась, – милые, забавные. Но, по сути, с ними всегда игра. А мне хочется быть не игроком, а океаном.

Она замолчала. Мы некоторое время плыли молча.

Потом она вдруг повернулась ко мне, подплыла близко, чуть-чуть коснулась плеча.

– Прости. Я, кажется, опять сбежала в утопию. Или просто рисуюсь перед тобой. Всё равно – мне хорошо. И ты здесь. И мы – просто мы в мире, где, хотя бы на один день, можно ничего не прятать. Даже себя.

Мы снова поплыли к берегу. И даже когда снова валялись на песке, обсуждая фрукты, пьющих репортёров и нелепые головные уборы на модных балах, этот монолог оставался внутри. Он звучал дальше, как отголосок рояля, заигранного слишком поздно ночью.

Мы поели фрукты из корзины – ананас, папайю, зелёный лайм. Выпили по паре глотков рома из фляги. Я сидела, поджав колени, и смотрела, как Флоренс погружается в воду, в её гибком, почти мальчишеском теле было столько силы и изящества, что дух захватывало.

– Ты не устаёшь быть символом? – спросила я, когда она вернулась и села, бросив мокрые волосы мне на плечо.

– Я устаю быть человеком, – спокойно ответила она. – Символ – проще. Он не влюбляется, не стареет, не объясняется. Он летит. Пока не разобьётся.

– Разобьёшься?

– Когда-нибудь. Но, надеюсь, красиво.

Мы замолчали. Потом ещё раз искупались, на этот раз вдвоём. Мы кружились, смеялись, брызгались, и даже когда я случайно задела её грудь, это было не неловко, а будто бы часть танца.

Я стояла на ступеньке, ещё мокрая. Флоренс подала мне полотенце – оно пахло солью, морем и ветром. Мы больше не говорили.

Она поднялась в кабину. Двигатель зарокотал, лопасти взвились, взбивая воду. Я успела бросить последний взгляд на островок.

Кусочек неба, опустившийся на землю. Или кусочек меня, оставшийся здесь навсегда.

«На борту гидроплана Latécoère 28—3. Обратный путь с островной лагуны.»

Я сидела сразу за Флоранс, в месте, предназначенном когда-то для бортмеханика. Сейчас здесь – только я. Колени поджаты, босые ступни касаются металла. Воздух – оглушающе живой. Он шёл со всех сторон, пульсировал вокруг нас, проникал под кожу. Небо сверкало. Волны внизу казались серебристыми щетинками огромной рыбы.

Флоранс – впереди, за штурвалом.

На ней был только кожаный шлем и старые лётные очки с потрескавшимися линзами. Всё остальное – кожа, кости, крылья. Её спина – идеальный рельеф, то подрагивающий, то замирающий в абсолютном контроле.

Я была укутана в тот же шёлковый халат от банкира. Лёгкая ткань прилипала к телу, а поверх я завязала пояс, почти не думая, скорее от инстинкта, чем от необходимости. Внутри все так же – ничего. Ни белья, ни желания скрыться. Только тело, только я.

Она обернулась – одним плавным движением, не теряя управления.

– Не жарко тебе? – спросила, усмехнувшись.

Ветер свистел в кабине, и её голос был почти неслышен. Я качнула головой.

– Немного.

– Сейчас подправим.

Она протянулась назад – не глядя, ловко, уверенно – и дёрнула за пояс моего халата. Я ахнула, но не от страха. Пояс распустился, как будто его и не было. Ткань тут же взметнулась вверх, закрутилась в вихре, как медуза, как оживший дым, и улетела прочь – прочь от нас, в небо, в никуда.

Я осталась обнажённой. На ветру, в небе, за спиной лётчицы. Грудь дрожала от потока воздуха, от свободы. Я прижалась к борту, чувствуя, как кожа стала частью этой машины, как моё дыхание совпадает с ритмом мотора.

– Так лучше, да? – бросила она, не оборачиваясь.

Я засмеялась. И кивнула. Даже если бы она не увидела – она почувствовала.

Флоранс наклонила самолёт на вираж, и мы пошли на снижение. Залив приближался. Солнце играло бликами на воде, а я – голая, живая, в её воздушной игре – чувствовала себя бессмертной.

Посадка была мягкой, почти ласковой. Наш гидросамолет коснулся волны, как пальцы касаются кожи. Мы скользнули, замерли, замолчали.

Перед нами была её база. Позади – тишина и ветер.

Я всё ещё дышала, запрокинув голову. А она сняла очки, повернулась ко мне, и сказала:

– Теперь ты точно понимаешь, что значит лететь.

И я знала, что понимаю.

Послесловие, из дневника журналистки, опубликованного позже;

Флоренс совершила перелёт. Да, именно так, просто и дерзко. Словно это был не путь сквозь небо, а лёгкая прогулка по бульвару в новом платье. Она стартовала в тишине, а вернулась в буре восторгов. Пресса гудела, как пчелиный улей. Её фотографии не сходили с обложек: то она, выходящая из кабины с ветром в волосах, то в обнимку с техниками, то босиком на фоне своего самолёта.

Конечно, там были и те, кто обсуждал, «всё ли с ней в порядке» и «что за бесстыдство» – но этих голосов почти не было слышно за аплодисментами. Она стала лицом сразу трёх модных домов – один предлагал ей костюмы для пилотес, второй – солнцезащитные очки, третий… бельё, которое она, разумеется, никогда не носила. Их реклама была гениальна – просто её обнажённый силуэт с подписью: «Всё лишнее остаётся на земле».

Флоренс, конечно, посмеивалась.

Да кстати тот халат банкира N, что я потеряла в полете обратно, так и исчез в неизвестности. Возможно его шёлковые оборки развевались в небе, раз моя смелая визави так оригинально избавилась от него во время нашего возвращения в знак окончательной свободы. Зато мне, на прощание, она отдала тот самый комбинезон от модного дома Vionnet, в котором взлетала. 

– Тебе он пойдёт лучше, – сказала она. – Ты ведь смелее, чем кажешься.

Пока я его еще не надела. Он висит у меня в гардеробе – как реликвия, как память, как обещание, что однажды я тоже… возможно.

С тех пор я часто вспоминаю ту ночь, яхту, гитару, искры в её глазах. Я слышу её голос над водой, её смех, её фразу: «У нас ночь, чтобы уснуть голыми – и проснуться другими.»

Она проснулась другой. А я проснулась – чуть-чуть ею.

есть радость в томчто б просто сестьв лагуне серебристойзакрыть глазаи пожалетьчто жизнь столь оказалосьбыстройсвой безошибочный маршрутпрерви вне расписаниясорви с себя хоть пару путосвободи своё сознаниеотдайся нежности небесв его зеркальном отраженииувидишь чудо из чудесдругой себя в преображениии различая в тишинешум где-то дальнего прибояотдай пространство пустотедушевного в себе покояотдай себя морской волнеотдай без промедленияв той совершенной наготени капли проявив сомнениясебя оставив без одеждсоприкоснись всем телом с счастьемс сомкнутыми от солнца веждблаженство ощути причастием

Я подняла голову – и поняла, насколько уже темно. Я надеялась выбраться из города, уехать, вырваться, но заблудилась в его хитросплетении улиц, в этой паутине, которую он словно раскинул специально для меня. Этот город – пыльный, сонный, с его библиотекой и тенями прошлого – будто держал меня за подол, как старый знакомец, которому ещё есть что сказать.