Обелиск

– Не у всех эмоциональный диапазон кактуса, – коротко бросила она, оставив за скобками промелькнувшие в голове мысли. – Но он успокоится. Просто ему нужно больше времени.

Чейз задумчиво почесал щетину и быстро взглянул в сторону кабинета, где Уиллис уже вовсю что-то орал в телефонную трубку.

– Намного больше, судя по всему, – коллега усмехнулся, но, поймав злой взгляд, тут же замолчал. – Вычитать?

– Справлюсь, – отмахнулась она. – Топай уже.

– Тепяй узе, – шутливо передразнил блондин, нагло отхлебнул кофе из ее кружки и ретировался, заметив в тонкой руке тяжелый степлер. – Все-все, ухожу.

Она вздохнула и вернулась к чтению. Стрелка часов неумолимо двигалась к семи. Еще пятнадцать минут и надо отправлять. Надев наушники, она сосредоточилась, громко читая про себя по слогам, так, как читают дети в школе. Чтобы ни одной, мать ее, опечатки. Не сейчас. Ровно в семь с характерным свистом значок файла улетел на редакторскую почту: получай, Уиллис.

Она смутно осознавала, что происходило в следующие часы, просто дышала, делая на автомате, то, к чему привыкла за последние годы. Отточенные движения набирали новый текст, шерстили поисковик, отвечали на глупые сообщения в десятках рабочих чатов, выбирали из длинного списка контактов имена. Губы повторяли давно заученные фразы, наметанный взгляд цеплял только нужное.

Единственный звонок, вызвавший хоть какую-то эмоцию, был входящим от Рейчел. Щебет на другом конце звал на обед, на который, как обычно, не было времени. Сегодня она позволит себе не пончик по дороге в городскую мэрию, а что-то нормальное. Хотя бы салат. И пончик. Глаза пробежались по планеру, а голос внутри уверенно подтвердил – свободные полчаса действительно есть, поэтому ответ на вопрос нашелся быстро. Короткое «да», и вот уже Рейч радостно бормочет в трубку что-то про нового баристу. Посмотрим на новый предмет ее воздыхания.

Сегодня она изменила своей привычке опаздывать и сразу вспоминала, откуда та взялась – ждать кого-то всегда бесит. Неизменно, даже если этот кто-то несется на всех парах, сверкая самой искренней и доброй улыбкой на свете. На работе она никогда не позволяла себе ни минуты задержки – не профессионально, но с остальными не только можно, с остальными – даже нужно.

Ни одного свидания, на которое бы она пришла вовремя, ни одной дружеской посиделки, где ее бы не ждали с недовольными минами. Ничего, переживут, потому что она – точно нет. И даже чудесная улыбка Рейчел сотрет с лица кислое выражение не сразу. Хотя бы на миг оно задержится. Потом, конечно, с сожалением отступит – видеть эти теплые глаза и не чувствовать, как внутри тоже зажигается что-то доброе, нельзя. Просто невозможно.

Рейчел Боуз всегда была рядом. Сначала трясла рыжими косичками на соседних качелях. Потом, прячась в шалаше на дереве, заговорщически шептала о страшных монстрах, что прячутся под каждой кроватью. Затем щурилась, склонившись над задачами по математике, бросая умоляющие взгляды с просьбой помочь. Спустя время Рейчел начала притаскивать каких-то патлатых идиотов на будет-крутое-двойное-свидание, потом и вовсе научилась глупо хихикать и показывать средний палец, захлопывая перед носом дверь, на минуточку, их общей комнаты в общежитии.

Она же лишь вздыхала, раскачивая ее выше, кивая глупым фантазиям, протягивая записку с верными ответами, сквозь зубы улыбаясь идиотам и покорно плетясь к соседкам перекантоваться пару часов, пока довольная Рейч познавала радости недолгого и неловкого студенческого секса.

Рейчел была чудом, наполненным жизнью, и, наверное, только благодаря этой открытой улыбке вся дрянь, что периодически случалась, казалась не такой болезненной. Не такой острой.

– Прости, детка, я не хотела опаздывать, – подружка поприветствовала крепким чмоком в щеку и плюхнулась в кресло напротив. – Ты уже заказала?

– Да, – отозвалась она. – Тебе как обычно.

– Восторг! – Боуз радостно захлопала в ладоши. – Рассказывай, что там у вас?

– Все по-старому, – бросила она, отодвигая приборы, чтобы принесенная официантом тарелка смогла втиснуться на крошечный столик.

– Брось. Так не бывает. Все течет, меняется… – Рейч мечтательно закатила глаза. – По-старому не бывает никогда.

– У некоторых бывает.

Представь себе, милая, не все порхают от цветка к цветку и танцуют на радуге.

– Наверное, я просто не замечаю, – ответила она вслух совсем другое, боясь ранить нежную рыжую душу.

– Как можно не заметить нового соседа среди ночи! – не сдержалась Рейчел, но тут же осеклась. – Прости, ждала, когда ты сама расколешься. Но не судьба, видимо.

Да уж, Боузы, а у вас какая-то тайная ментальная связь, видимо.

– Дедушка рассказал?

– Ага, он, – беспечно пропела Рейчел, отхлебывая зеленый чай. – Сказал, что лично не видел, но голос ему понравился.

Да, голос у незнакомца и правда был чудесным. Но все остальное – непроницаемая маска и эти холодные глаза. Морс. Только Морс. Без имени, как шпион. Хотя, даже мистер Бонд всегда представлялся нормально. Морс. Джеймс Морс. Да уж.

– Знаешь, Рейч, а ведь это странно. Твой дедушка обычно встречается с каждым лично. Сам показывает, оценивает, решает, кому можно жить рядом со мной, а кому нет. – Пробормотала она. – Не находишь?

– Я тоже так подумала, – кивнула та. – Но, как я поняла, он заплатил сразу за полгода, причем даже больше, чем просил дедуля. Скупердяйство все-таки взяло верх. – Боуз вдруг прыснула и будто рассыпала по столу веснушки. – Представляешь, твоя безопасность стоит меньше десятки!

Недорого, однако.

– Брось, сраный Мастерс со своей гитарой платит вполовину меньше. И куда реже, к слову.

– Ну… Мэтт – это другое, – немного подумав, ответила Рейч. – Он творец, а таким дедуля всегда благоволил. К слову, придешь домой, пни и его, и эту библиотечную мышь. Оба просрочили на неделю.

– Это я с радостью, – улыбнулась она и поднялась, бросая на стол двадцатку. – Я побежала.

– Эй, куда? Я же только пришла! – вскочила подруга, хмуря лоб. – Мы же собирались поговорить. Нормально, по-человечески! Это не то.

– Дорогая, ты опоздала на пятнадцать минут из тридцати, что у меня были, – злиться на нее не получалось никак, хотя сейчас и хотелось. – Я не могу задерживаться, ты же знаешь. У меня интервью.

– А, ладно, – махнула рукой Рейч, усаживаясь обратно. – Все равно ты скучная.

Целуя рыжую макушку в качестве извинений, она думала, что быть Рейчел – круто. Быть Рейчел определенно весело. И как же хорошо, что она – не Рейчел.

– До скорого, дорогая…

– Ага, – бросила напоследок подруга, до конца изображая обиду. Но, как обычно, все пошло не по плану, и Боуз широко улыбнулась на прощанье, прокричав что-то озорное. – Я тебя люблю. Слышишь, коза?

Коза все слышала, но уже скакала к лифтам. Наверху ее ждал аквариум и щелчки клавиатур, а на почте очередное письмо – подчеркнуто сухое, без смайликов, скобочек и вообще без единого живого места. Читать такое – как есть песок, но тут уж она сама виновата. Хотя Уиллису стоило отдать должное – чем больше он грузил ее выездной работой, тем реже она появлялась здесь. И это было на руку обоим.

Долгое нудное интервью о пользе раздельного сбора мусора, а потом не менее нудная пресс-конференция из тех, где слово дают только сторонникам потного заикающегося префекта… Ни одного лишнего вопроса. Ни одного важного вопроса. Великолепно, просто, черт его дери, волшебно, но презентация новой книжки и фуршет вечером немного подняли настроение. Хотя, скорее, это была заслуга приличного виски и кучи вполне съедобных закусок. Газетный фотограф, пришедший только под конец, но успевший быстро догнаться, пытался навязаться и прыгнуть с ней в одно такси, но был вежливо послан далеко и надолго.

Копаясь не совсем трезвой рукой в сумке, она взглянула на часы. Вот это поворот – скоро полночь. Надо было ехать прямо к дому, а не вестись на поводу у пьяного было-бы-круто-пройтись желания.

Знакомая связка металла уже приятно охладила пальцы, но где-то на задворках сознания мелькнула беспокойная мысль – что-то было не так. Определенно. Совершенно точно. Железно.

– Эй, детка, я за тобой пять кварталов шел. Надо бы отдохнуть, не пригласишь? – пьяный придурок Ройс, раскачивая на лямке фотоаппарат, смотрел нагло. Нахально. Словно она была первокурсницей-давалкой, а он – капитаном студенческой футбольной команды.

Идея двинуть ему по яйцам казалась крайне привлекательной. С другой стороны, новых сплетен в редакции ей не нужно, хватало и той, что обсуждают вот уже полгода. И когда надоест? Видимо, никогда. Раньше у нее был Уиллис, и каждая душа, от ребят на сортировке внутренней почты до больших боссов, знала, что она неприкосновенна. Что она его. Под защитой. Равенство никогда не было, да и, наверное, никогда не будет реальным, только не для тех, кто родился без члена – они всегда ступенькой ниже. Смотреть в стеклянный потолок и вспоминать броские речи политиков о гендерном равенстве. Речи мужчин-политиков. О гендерном равенстве.

– Ройс, иди проспись, – по возможности вежливо, но так, чтобы не показалось, что с ним заигрывают. – Ты время видел? А себя видел?

– Брось, детка. Впусти погреться, – и снова этот мерзкий взгляд, будто лежишь голая в склизком масле. Гадость.

– Не впущу, – запас дружелюбия иссякал с каждым его шагом, а разгоряченная кровь вопила изо всех сил: «давай размажем недоноска по асфальту, хотя бы попробуем». – Проваливай, Ройс.

Пока одна рука сжимала в кулаке ключи, вторая шарила в сумке в поисках баллончика. Кажется, он давно просрочен, но еще вполне может напугать. Хотя… его уже ничто не напугает – источая пары алкоголя, коллега подбирался все ближе. Она уже отчетливо видела в его глазах пьяную и дикую решимость. Он ждал этого случая. Отыметь ее. Февральской ночью в абсолютной темноте, потому ни один чертов фонарь не работал.

«Часть квартала останется без света 3 февраля».

Краем глаза она заметила очередную голубую бумажонку. Твою мать.

Это конец. Либо он скрутит ее и воплотит в жизнь каждую мерзкую фантазию, что лелеял с тех пор, как статус неприкосновенности был снят, либо она все-таки сможет его отпинать. Второй вариант был, вне всяких сомнений, более подходящим, но и тут приятного мало: гад отомстит. Как делал всегда, когда ему попадалась несговорчивая стажерка или недоступная новая секретарша. Перекрутит и переврет все, что можно, превратит ее жизнь в ад, развешивая безупречно подделанные пошлые фотографии по редакции. Снимкам, естественно, никто не поверит, но еще ни одна даже самая смелая леди не выдерживала больше пары недель. Слишком унизительно, особенно если знать, что уроду ничего за это не будет. Придурка ценили, а потому от зареванной девчонки откупались чеком, притворно кающегося мерзавца журили за закрытой дверью, а после все повторялось по кругу.

Ну уж нет. На ней этот сраный круг прервется. Подавитесь своими чеками.

Перцовый баллончик был успешно найден, и она молилась, чтобы он сработал. Ослепить, схватить за волосы и от всего сердца приложить к широким каменным перилам, пока не опомнился. И молиться, чтобы этого оказалось достаточно, потому что на большее ее сил все равно не хватит.

Занесенная вверх трясущаяся рука с баллончиком в ладони внезапно опустилась, а беззвучное «отче наш, сущий на небесах» замерло на губах. Входная дверь открылась. За порог шагнула нога в идеально отглаженных черных брюках и начищенных ботинках. Следом появилось и все остальное – черное пальто, такой же черный шарф. Образ портила лишь одинокая снежинка, решившаяся упасть на черные волосы.

Она никогда не верила в эффект замедленной съемки, но адреналин, что кипел в крови, был с ней не согласен. Человек-с-не-полным-именем медленно развернулся и, кажется, только сейчас заметил странную пару на крыльце. Она – растрепанная, беззвучно ревущая, и кто-то второй, пьяный, злой, насквозь провонявший виски, не сильно пугающий, но серьезно настроенный.

Еще до того, как брови Человека-плевать-с-каким-именем начали ползти вверх, она уже открыла рот.

– Дорогой! Как хорошо, что ты решил меня встретить! А я все ключи не могу найти, представляешь? Извини, что долго, по работе, знаешь… Совсем замоталась, еще и эта презентация, а потом такси все никак не ловилось… Бывает же так, да? Вот копуша. – какого-то черта она не орала «спасите, тут пожар, чертов насильник, не горит свет, а за углом котенок пищит».

Она тараторила, давила улыбку и пробиралась ближе к руке в черной кожаной перчатке. Сплетала его опешившие пальцы со своими и сжимала так сильно, как только могла. Ключи тихо брякнулись на камень.

Холодные глаза расширились, где-то в их глубине, она могла поклясться, набатом гремел вопрос «какого черта?». Но пальцы не разжались. Она услышала, как он быстро прочищает горло. А потом…

– Я думал, ты заблудилась по дороге. Милая, – не будь ей так страшно, она бы расхохоталась. Так ее еще никто не называл. Нет, слово-то слышала, но чтобы так глухо, почти могильно. Стерильно-милая. – Пойдем домой, ты уже дрожишь, – а вот это уже прозвучало теплее. Потому что было правдой. И даже не дрожала. Тряслась.

Пока пьяный Ройс беззвучно хлопал ртом, как выброшенная на сушу мерзкая рыбина, Человек-с-самым-прекрасным-именем быстро затащил ее внутрь, умудрившись ловко подцепить упавшую связку ключей свободной рукой. Как игрушку из автомата.

Ноги подкосились как только дверь захлопнулась, а родная темнота встретила теплом. Воздух из легких вылетел одним махом, в глазах снова предательски защипало. И она бы совершенно точно рухнула навзничь, если бы сильная рука не перехватила обмякшее тело.

Издалека, словно из-под воды, она услышала звон металла, скрип дерева и едва уловимый писк пружины. А после почувствовала, как ее накрыл шерстяной плед, окутав ароматом крепкого кофе и кондиционера с ванилью. Три упаковки по цене двух.

Она тут же провалилась так глубоко, что не ощутила, как прохладная черная кожа перчатки невесомо коснулась ее щеки.

Так глубоко, что даже не уловила, как тонкие губы шепнули на ухо «отдыхайте, Элизабет».

Стрелка на наручных часах показала полночь.

Часть 2. Порох и керосин

Вот так просто, настоящими ногами по настоящим улицам, он не ходил уже давно. Последний раз, кажется, на заре нового века, когда город официально сошел с ума. Он вспоминал, как вокруг гремела музыка, шипели бенгальские огни, гудели машины, а яркие экраны отсчитывали секунды до полуночи. Какофония и балаган – новые синонимы праздника. Люди встречали миллениум так восторженно, словно действительно верили, что с переходом в новое тысячелетие все поменяется. Строили нереальные планы, загадывали несбыточные желания, давали невыполнимые обещания.

Они никогда их не сдержат.

Возвращаться сюда всякий раз было тяжело: вокруг кипела жизнь, но он ее не чувствовал. Совсем. Погружаться в мир, понимая, что не можешь стать его частью, горько, потому что ветер не оставлял прохладные поцелуи на щеках, а редкие снежинки не вызывали волну мурашек по шее. Он словно смотрел на все через прозрачное стекло.

Оно никогда не исчезнет.

Но всякий раз, получая новое задание, не задумываясь соглашался на любые условия. Спустя год просился поработать 11 сентября, рассчитывая ненадолго задержаться, но замешкался, и все места разобрали. А так – что угодно, лишь бы хоть на время вынырнуть из густой темноты, краем глаза заглянуть в узкую замочную скважину и насладиться светом. Зайти непрошеным гостем, украдкой просочиться через незапертую дверь, хоть на йоту приблизиться к чужому очагу, чтобы согреть озябшие пальцы. Соглашался, потому что внутри, спрятанная так надежно, что он и сам порой забывал о ее существовании, все еще теплилась надежда.

Она никогда не угаснет.

За 20 лет изменилось все и ничего. Технический прогресс оказался бессмысленным, а современное искусство – переоцененным. Разрезая плотную толпу, порой вглядывался в пустые лица, и, не находя ни единой искры, разочарованно шел дальше.

В глазах у людей все те же мысли – сделать поменьше, получить побольше. Выбранный ими путь наименьшего сопротивления оказался несложным, но грязным. Дышать в этом городе было куда тяжелее, чем 20 лет назад. Вот оно, новое тысячелетие: торопливое, глухое, слепое, затхлое. А еще трусливое, потому что когда он случайно повредил местную энергосеть, перешагивая в мир через узкий порог, часть квартала мигом накрыла паника. Стоило погаснуть окнам и фонарям, как на улицу испуганно высыпали оголтелые человечки, размахивая руками, вопя что-то бессвязное, трясясь за свои холодильники и телевизоры.

Еще совсем недавно они прекрасно обходились газом, углем и керосином. И в том мире дыма и копоти дышалось куда легче.

Сейчас бы в дикие морозные леса. Но чутье подсказывало, что и там, под густыми облаками и мягким мхом нет-нет да блеснет пластиком смятая сигаретная пачка или скрюченная бутылка с остатками содовой. Но даже отравленный лес приятнее бездушных каменных джунглей, по которым он бродил последние дни. Чаще всего по Грин-стрит, название которой еще раз подтвердило – люди и честность в одном предложении звучат до абсурдного забавно. На всю зеленую улицу он с сожалением насчитал шесть хилых кленов, замотанных, как мумии, в грубые ленты проводов, на которых по вечерам вспыхивали неровные слабые огни. Когда был свет. Когда же Грин-стрит погружалась во тьму, деревья напоминали поникших птиц со связанными крыльями.

Меньше остальных нравился клен в конце улицы, потому именно у него он проводил большую часть дня. Морщась, подпирал острым плечом холодный истощенный ствол и безрадостно наблюдал за домом 118. Два этажа одинаковых широких окон, за которыми текла совершенно разная жизнь.

На первом, справа, беспокойно маячила скрюченная тень, владелец которой ни разу не вылез из потрепанного халата. Нервно мерил шагами заваленную книгами комнату, торопливо перелистывал страницы, но чаще отчаянно запускал пятерню в волосы. Губы беззвучно шевелились, но до старого дерева через дорогу долетало каждое незлое тихое слово. Имени печального владельца пыльных комнат он не знал, но про себя окрестил его Мистер Фиаско.

Этажом выше Мистера Фиаско в клубах дыма бродил Мистер Провал. Там, наверху, жизнь текла намного быстрее и ярче, но смотреть на нее хотелось куда меньше. За линялыми шторами хороводом проносились ломкие фигуры. Высокие и не очень, стройные и пышные тела менялись стремительно, неизменным оставался лишь голозадый патлач в мятой футболке. Окна всегда были закрыты, но по вечерам отчетливо слышалось, как скучные гитарные переборы переходят в пошлый смех, а потом – в бесцветные стоны.

Но эта половина дома все же жила. Скомкано, бесцельно, но теплилась. Вторая же, правая, тлела. В окнах на первом этаже свет появлялся реже, чем Грин-стрит посещали дворники. Сквозь полупрозрачную ткань видно все, той, что обитала внутри, скрывать нечего. Ближе к полуночи в глубине вспыхивали холодный монитор и слабый фитиль, угасая к утру. Спустя пару часов исчезала и хрупкая фигура хозяйки, забирая с собой даже эти крупицы света. Мисс имя-которой-он-не-придумал торопливо взмахивала рукой и, укрытая копной русых локонов, пропадала в желтой машине. Изо дня в день. Все две недели, что он обнимал клен.

На самом деле он знал, как ее зовут.

Оставшиеся комнаты и вовсе были похоронены. Широкие стекла неизменно темнели дырами, ставя финальную точку, проводя черту. Так он догадался, что четвертая квартира пуста. И когда молчаливый клен вконец опостылел, задумчиво взглянул на часы и достал из кармана телефон.

Сухой строгий голос на другом конце провода удивил. Человека, представившегося Питером Боузом, короткая легенда не убедила, и больше получаса старик пытал его длинным списком вопросов. Те, к счастью, закончились, как только владелец услышал цифру.

Надо было сразу начинать с цены.

– Ремонт свежий, коммуникации исправны, а соседи идеальны, – резко потеплевший Боуз обстоятельно перечислял преимущества квартиры, которую поначалу так не хотел сдавать. – Если бы не срочность вашего вопроса, конечно, я бы показал все лично. Но, боюсь, приехать раньше пятого числа не смогу.

Удостоверившись, что новый арендатор не против осваиваться в одиночестве, старик, наконец, замолк. Еще через полчаса после того, как оговоренная сумма перекочевала на его счет, прислал документы и, бросив на прощанье «залог невозвратный», отключился окончательно.

Как вы там говорили, мистер Боуз? «На Грин-стрит жизнь будет прекрасной»? Это вряд ли.

Оттягивать дальше было бессмысленно: пора отсалютовать старому клену и незаметно просочиться через в дверь дома 118. План был идеален и нерушим, и, как водится в таких случаях, сразу же полетел к чертям. Когда и почему, он так и не понял, но всему виной была она. Пакостливая голубая бумажка, объяснявшая, отчего дверной звонок в квартиру 1А не работает, а фонари не освещают улицу. И, наверное, он бы простоял на крыльце до утра, если бы не острый слух Мистера Фиаско.

Хлипкий уже не юноша, но еще и не мужчина, оказался на удивление отзывчивым. И неважно, что готовность помочь была вызвана отнюдь не душевными порывом.

– Я ждал вас несколько раньше, – бормотал новый потешный сосед, назвавшийся Филиппом Стерном. – Мистер Боуз писал, что вы торопитесь.

– Так и есть, но нужно было закончить дела, – то, что дела заключались в ленивых сборах и вежливых кивках портье из отеля неподалеку, господину Стерну знать было не обязательно. – Прошу прощения за поздний визит.

– Что вы, я все равно почти не сплю. Готовлю, знаете ли, диссертацию по трудам Мишеля Монтеня, слышали о таком?

Пожалуй, слышал. Когда-то давно прохвост-француз втихую записал половину их разговоров, которые потом издал в двух томах.

– Боюсь, нет, – если сказать, что помнит каждый волосок в монтеневской бороденке, Филипп заселит его не в 4В, а отправит в комнату с мягкими стенами, или, того хуже, попросит помочь. – Я не знаток.

– Да-да, конечно, сложная литература, – кивнул Стерн, продолжая рыться в ящиках хлипкого стола. – Черт, как я мог забыть!

И вот уже знакомый жест – левая пятерня зарылась в волосы, а правая беспощадно ударила по лбу.

– Что-то не так?

– Нет-нет, все в порядке, просто я забыл, что ключ от 4В теперь есть только у Элли, она живет напротив, – Филипп развел руками и печально опустил голову. – Мой отобрали после одного недоразумения…

– Полагаю, что это не проблема. Я надеюсь, – он говорил как можно спокойнее, чтобы несчастный ученый не умер от стыда прямо на месте. На счет этой души указаний не было. – Все в порядке, мистер Стерн.

– Прошу, просто Фил. Так меня все зовут. А Элли еще шутит, что когда защищу диссертацию, будут звать Доктор Фил, – рассеянно улыбается просто-Фил, но тут же возвращает серьезную мину. – Хотя, я сто раз говорил, что сравнивать дешевое шоу и труды великого Монтеня…

– Фил, время позднее, не хотелось бы вас задерживать. Да и беспокоить соседей после полуночи – дурная примета. Мы можем решить вопрос? – он остановил бурный поток слов, который грозил перейти в лекцию.

– Да-да, конечно, – торопливо ответил рассеянный ученый и уже выбежал в коридор, откуда сразу начал доноситься робкий стук.

Плохой стук, потому что встречаться с той, что жила в 2В, он не собирался. Не сейчас. И не так. Но выйти вслед за новым соседом все же пришлось. И молча наблюдать, как просто-Фил сначала нервно касался синего дерева костяшкой пальца, потом сжимал кулак, а после остервенело лупил открытой ладонью, сбивая темную краску и вопя «открывай уже, твою мать».

Высокий слог. Мишель бы оценил.

Наконец, дверь распахнулась. Так же, как только что в нее барабанили – громко, резко, сердито. И на пороге возникла она. Вблизи совсем другая. Старая керосиновая лампа, зажатая в руке, слабо осветила лицо. Красивая, но не так, чтобы слишком, когда за внешностью не ищешь большего. А за ее обманчиво мягкими чертами вовсю плясало недоброе пламя, сквозило через уже заметные морщинки, которые появляются, когда брови слишком часто хмурятся, а глаза – щурятся.

Образ, что он строил все эти дни, рассыпался прахом. Уже не незнакомка, бросающая на бегу рассеянную улыбку старой даме с собачкой из соседнего дома. Перед ним стояла нахалка, подпирающая плечом дверной косяк. Сверлила недовольным взглядом, раздраженно дергала бровью и насмешливо кривила губы. А жизнь в глазах теплилась так же слабо, как коптила лампа.

Наконец, грубиянка все же вынесла ключ, демонстративно сунув под нос раскрытую ладонь. Какое воспитание.

И, когда показалось, что уже можно попрощаться без сожалений, увязалась следом, шаркая по крутой лестнице. Шипела, вылезая из-под умывальника, и за каким-то чертом оставила свою еле тлеющую керосинку. Какое великодушие.

Остаток ночи прошел спокойно, но утро принесло открытия: комнаты оказались просторными и светлыми, вода в кранах чистой, а батареи горячими. И даже единственная тумбочка, представшая в темноте рухлядью, обернулась элегантным антиквариатом.