скачать книгу бесплатно
проверка системы
оповещения граждан.
Отчего же тогда
сердце забилось так гулко?
Отчего
мир на доли секунды
стал чёрно-белым,
а сквозь ампирную стену
проступила другая,
зияя провалами окон?
Ты сжал мою руку.
Неужели, – и ты?
И ты – тоже?…
Неужели у всех ленинградцев
в бездонных глубинах
генетической памяти
неумолчно стучит метроном?
«Дед воевал на Невском Пятачке…»
Памяти моего деда —
Александра Яковлевича Смородинского
Дед воевал на Невском Пятачке,
В живых остался чудом, слава Богу.
Жил налегке, и умер – налегке,
И ничего не взял с собой в дорогу.
И всё же – взял. О том, как воевал,
О том, как трудно шёл от боя к бою
Не рассказал. Он память оборвал,
И целиком забрал её с собою.
И вот, в привычной жизни на бегу,
По пустякам растрачивая силы,
Простить себе никак я не могу,
Что ни о чём его не расспросила.
«И поставили памятник Анне напротив тюрьмы…»
И поставили памятник Анне напротив тюрьмы,
Чтобы вновь ей смотреть на сырые кирпичные стены,
Где окошки прищурились, полные дремлющей тьмы
И притихшего лиха, таящегося среди тлена.
О, как холодно здесь! Ленинградскую серую гарь
Разрывают ветра и бросают прохожим навстречу.
О, как сердце болит! Лишь бывалый острожник-январь
Посыпает колючим снежком угловатые плечи
И поёт монотонно… А время сжимает кольцо,
То свинцом угрожая, то лязгая цепью железной.
Но ведь кто-то же должен стоять, повернувшись лицом
К неизбывному страху, готовому хлынуть из бездны.
«Был февраль, и Шуваловские холмы…»
Был февраль, и Шуваловские холмы
Застывали в дымке белёсой.
Отпеванье задерживалось. И мы
Просто ждали – безмолвно, бесслёзно.
Заметало колючей печалью крыльцо,
Одиноко и как-то несмело
Из-под снега глядели кресты. И лицо
Леденело. И всё – леденело.
Но, как будто бы глядя на мир изнутри
Сокровенного сердца метели,
На графически-чёрном кусте снегири
Алым жаром горели и рдели,
И посвистывали. Ну а возле куста,
Глядя на вожделенные цели,
Три больших, полосатых, пушистых кота
В неподвижном молчаньи сидели.
Вот один потянулся, по насту прополз —
По зернистой, крошащейся крыше.
И – взобрался на куст. Был он грузен и толст,
Но карабкался выше и выше —
К самым тоненьким веткам… Так близок успех —
Вот сейчас он поймает! Но стая
Разом вся поднялась. И мерцающий смех
В бледном небе бесследно растаял.
Мир вздохнул, словно в стылых глубинах земли
Чья-то мёртвая хватка разжалась.
И горячие слёзы свободно текли
В бесконечность. И жизнь – продолжалась.
«Получая свидетельство о рождении…»
Получая свидетельство о рождении
своей давно умершей матери,
– Для подтвержденья родства —
получая её же
свидетельство о браке
с ныне покойным отцом,
словно перебираю
мелкие, острые
осколки мозаики
разбитых вдребезги жизней.
Горячая кровь
течёт по исколотым пальцам,
подтверждая родство.
Воспоминание
Не сажай меня в финские сани, одну не спускай с горы.
Папа, я не хочу, я боюсь лететь в эти тартарары.
Обмерзает от ветра лицо, и – никого за спиной.
Не говори: «Трусиха!», не цеди сквозь зубы: «Не ной!».
Не тащи меня в речку на самую глубину —
Я утону, я камнем пойду ко дну.
Не заставляй меня снова преодолевать этот страх,
Разреши мне заплакать, покачай меня на руках.
Не заставляй меня быстро умножать и делить на ходу,
Не тяни меня за руку – по снежной каше, по льду.
Не обзывай меня дурой, пожалуйста, не обзывай,
Не грози сдать в милицию, засунуть в пустой трамвай.
Отпусти лучше к маме. А хочешь – пойдём вдвоём.
Ты сказал, что она – далеко, но уж вместе-то мы найдём!
Знаешь, песенка есть про то, что вместе шагать легко…
Почему ты прячешь лицо, в стену бьёшь кулаком?
Я не буду волком глядеть, не буду тебе грубить.
Папа, честное слово, я тебя постараюсь любить,
А не только лишь помнить с горечью и виной…
Не запирай меня в тёмной комнате – там очень страшно одной.
Две фотографии
Две фотографии передо мной:
ЦПКиО, дворцовые ступени,
Июньский день в мерцаньи светотени,
Плывущий над камнями влажный зной.
На первой – вместе я и мама с папой,
И лев катает шар чугунной лапой,
Блестя отполированной спиной.
А на другой – всё то же: и стена,
И лестница, и стриженая кроха,
И платьице воздушное в горохах,
И львиной гривы чёрная волна.
Всё те же декорации, всё – то же:
И день, и час, и да же ракурс – схожий,
И только я – уже совсем одна.
И на ступенях тополиный пух
Подобен пеплу. А на заднем плане,
Слегка размытый, словно бы в тумане,
Дворец покинутый пустынно-глух.
Лишь девочка, да чёрный лев чугунный…
Как будто кто-то прикоснулся к струнам,
И пробует мелодию на слух.
«И вновь запела скрипка у метро…»
И вновь запела скрипка у метро
О чём-то мимолётном и печальном,
Ненужном, неоплаканном, случайном —
О гулкой бесприютности дворов,
О стихнувших шагах твоих, о том,
Чему уже вовек не повториться,
О стёртых именах, забытых лицах,
О доме, предназначенном на слом.
Я не хочу ни знать, ни вспоминать.
Скрипач, прошу тебя, смычка не трогай —
О безнадёжной хрупкости земного
Земному не спеши напоминать.
Да и мотив затаскан, полужив,
Как с времени полученная сдача…
А я над ерундою этой плачу,
В пустой футляр червонец положив.
«Вот же мы, Господи – весь Твой улов…»
Вот же мы, Господи – весь Твой улов.
Сыплются острые камушки слов
Сквозь нарастающий шорох и треск,
Сквозь ледяной ослепительный блеск.
Вот мы, пригоршню осколков схватив,
Ловим едва различимый мотив,
Но ускользает незримая нить —
С вечностью время не соединить.
Вот мы – «известные в узких кругах»,
Вечно в долгах, как в дырявых шелках,
В горьком похмелье на каждом пиру —
Рёбра открыты любому перу.
Вот мы. И каждый – не больше, чем стих.
И в раскалённых ладонях Твоих
