Мешок с золотом

Да разве я украл их? – продолжал он, приближаясь к заставе. – Нет!» А тайный голос едва внятно говорил ему другое… Казалось, что знак проклятия чернел на лбу его Всяк, кто встречался ему, был весел, пел, говорил; Ванюша молчал, краснел, бледнел, и мысль «они не мои!» в первый раз так сильно заговорила в душе Ванюши, что никакие другие мысли не могли пересилить. «Они не мои!» – повторял он, и ему представилось, как горько будет ему снова упасть в прежнее свое бедное состояние, ему, обладателю богатства бессчетного!

– Да не видишь, что ли, ты, ванька проклятый! – закричал громкий голос, и Ванюша увидел, что он едет по Тверской-Ямской и наехал прямо на булочника, расставившего холстинный навес над своими булками и калачами. Ванюша хотел взглянуть еще раз на лес, где спрятал он деньги: лес этот не был уже виден, и – без памяти поворотил он лошадь, погнал за заставу, к лесу, бросился в лес, к знакомому месту: все цело. Снова пустился Ванюша к Тверской заставе и въехал в город.

Уже вечерело. «Нет! – сказал Ванюша, – не оставаться им тут. Мне не уснуть, если не подложу их под голову».

– Кой черт этот ванька разъездился! – сказал часовой, прохаживаясь перед гауптвахтою подле заставы.

– Я ничего не украл! – вскричал громко Ванюша, которому казалось, что в голосе часового он слышит голос судии.

– Этакому и воровать! – отвечал часовой, смеючись и продолжая свою мерную прогулку.

Но Ванюша не смел уже возвратиться в Тверскую заставу. Он вытащил свой мешок, завернул тщательно в холстину и далеко объездом въехал в заставу Преснейскую. Была ночь, когда он приехал к дяде Парфентью. Беспрерывно въезжали во двор его товарищи. Голодный, утомленный, изнуренный, обладатель мешка с золотом видел во всем подозрение, умысел, прислушивался к каждому слову, и когда один из извозчиков спросил у него веревочки и хотел прикоснуться к его холстине, Ванюше едва не бросился на него, как неистовый, едва не ухватил его за горло, как бешеная собака.

Сколько думал, сколько мучился он, пока успел укрыться от всех глаз, схватить свое золото и спрятать в старом сарае, между обломками телег, дрожек, саней. Там, на длинных шестах, уже давно покоились курицы, и появление человека вспугало их всех; крылатые крикуны закричали, закудахтали… О! Ванюша готов был провалиться с ними и с золотом сквозь землю!

Несчастный! Тебя мучило оно, как мучит человека первое преступление; но еще ты не знаешь всей бездны, куда ты упал! Погоди: она раскроется перед тобою, если ты гонишь от себя тайный, благодетельный голос совести, пока еще чистой, но уже тускнеющей под ядовитым дыханием низкой слабости! Еще шаг – и ты погиб: возврата не будет.

Дикий и мрачный вошел Ванюша в избу, где собирались все извозчики. Он боялся встретиться со взорами своих товарищей, боялся говорить, как будто страшась, что на его лице, в его голосе они прочтут, узнают роковую его тайну.

Дядя Парфентий, каждый вечер отбиравший у него деньги, не встретился с ним. Ванюша залез в самый дальный угол полатей; ему не хотелось ни есть, ни спать; только огромный ковш воды проглотил он; забыл и лошадь свою: кто-то, добрый человек, отпряг ее и поставил к колоде с сеном.

* * *

Никто не заметил положения Ванюши; но как ни был смущен, расстроен Ванюша, он заметил, что всех занимало нечто необыкновенное: все собирались в кружки, говорили вполголоса, чего-то ждали. Наконец явился дядя Парфентий, и все умолкло.

Дядя Парфентий был в своей китайчатой троеклинке[39] и в шляпе; он только что возвратился домой и, не скидая платья, сел он на лавку, громко провозгласив:

– Ну, штука!

– Что? – вскричало множество голосов.

Ванюша не обращал внимания, но холод прошел у него по телу, когда дядя Парфентий начал рассказывать, что он был на съезжей[40], что ему там объявили о важной потере и велели спросить у всех извозчиков, не нашел ли кто потерянного или украденного, не видал ли, не слыхал ли кто? Утром пропал у купца из Меняльного ряда кожаный мешок, в котором находилось сорок тысяч рублей золотом.

Общий крик удивления был ответом. Извозчики всё уже слышали об этом, но решительное, верное подтверждение успело изумить их всех.

– Ну! идет потеха! – продолжал дядя Парфентий. – Во всей Москве только и разговоров; везде, в постоялых домах, трактирах, на улицах, смотрят, подслушивают, спрашивают. Его превосходительство изволил сказать, чтобы потеря была непременно сыскана.

Тут пустился он в объяснения, сожаления, качанья бородой и головой, спросы. Никто не знал, не видал, не слыхал.

А где был тот, кто один в целой Москве знал? Он лежал неподвижно, молча; только тогда, как дядя Парфентий, кончив разговор, пошел в каморку и начал раздеваться, а слушатели, забывая ужин, толковали, говорили, судили, судорожным усилием сполз Ванюша с палатей, кое-как доплелся до каморки и спросил Парфентья:

– Неужели, дядя Парфен, нигде никакого следа не найдено?

Если бы дядя Парфентий не был совершенно занят новостью, то заметил бы ужасную перемену лица Ванюши, бледного, как полотно, заметил бы впадшие его глаза, растрескавшиеся губы и самую странность вопроса о том, о чем сейчас только Парфентий подробно рассказывал. Но Парфентий рад был случаю повторить и повторил все снова, тем более что к ним подошли еще слушатели.

– Ну, а что же, дядя Парфен, будет тому, кто найдет, да утаит?

– Что? Обыкновенно: кнут и Сибирь! – отвечал Парфентий.

А! какой ужасный свет озарил теперь перед Ванюшею бездну, зиявшую под ногами его! Он бросился вон, оглушенный, обезумевший, не чувствовал, как ударился о притолку. Под сараем блестел фонарь на столбе; все было тихо, спокойно, и эта тишина, это спокойствие казались гробовым покоем несчастному Ванюше. «Я уже вор, разбойник: я завладел чужим; уже царево правосудие грозит мне казнию, уже из всей Москвы, где нет счета людям, на мне наклеймен знак погибели…» Он ходил под сараями, не заметил, как товарищи его отужинали, легли; все замолкло, фонарь погас. Теперь не корысть, не сребролюбие терзали Ванюшу – нет – мысль «я преступник!» тлела в груди его, как труп, на распутий брошенный. Где тогда были вы, помышления о счастии, надежды радости, которыми утешал себя некогда Ванюша, и ты, раскаяние, примиритель отверженного с богом и добродетелью! Он не смел идти к людям, не смел сказать слова, не смел подумать о будущем.

«Ну! будь, что будет! – вскричал он наконец голосом отчаяния. – Господи! Я не вынесу этого: лучше смерть и мука здесь и в аду!»

Он вошел в избу. В каморке Парфентья еще светился огонь; Парфентий лежа высчитывал продажу, творил молитву. Все другие громко храпели.

– Дядя Парфен, дядя Парфен! – сказал Ванюша, севши в бессилии подле столика в каморке.

– Ну! что ты? – отвечал Парфентий без внимания, как человек, у которого перервали важное занятие.

– Я…нашел пропажу… – едва мог промолвить Ванюша.

– Как? – воскликнул Парфентий и столь быстро вскочил с лавки своей, что испуганный кот, дремавший подле него, опрометью вспрыгнул на печь.

– Делай, что хочешь… Суди меня бог и царь: пропажа у тебя на сарае.

– Тише, тише! – прошептал Парфентий, как будто присутствие сорока тысяч рублей золотом в его доме внушало ему благоговейное молчание.

Тихо пересказал ему Ванюша, как поднял он мешок. Но далее Парфентий не мог вытерпеть.

– Пойдем! – сказал он, зажег фонарь и, не обуваясь, пошел к сараю. – Тише! – твердил он беспрестанно дорогою.

– Полезай и принеси, – промолвил Парфентий, подошед к сараю.

– Нет, дядя Парфен, я не пойду: мне страшно; поди сам… под осью, в углу, где корзина…

Быстро полоз Парфентий, а Ванюша стоял и слушал беззаботный разговор двух извозчиков, которые лежали в стороне, под сараем.

– Ну, брат Гришка! Если бы я нашел, уж так бы и быть, а меня бы ты не увидел в Москве.

– Да куда бы ты провалился?

– Вот: куда! Русская земля не клином вышла, а по золотой дорожке следа не нашел бы сам дедушка домовой.

– Ну, к бесу! Если бы мне попалось, я вынял бы сотни две да взял себе, а остальное отдал…

Смех кончил их разговор. Парфентий нес уже мешок, закрыв фонарь. Бог знает отчего, этот заколдованный мешок и на дядю Парфентья произвел такое же действие, как на Ванюшу: дядя бледнел, краснел, дрожал, клочки остальных волосов без ветра шевелились на голове его. Он пошел молча к сеням, переменяя руки, как будто держа раскаленные уголья, и в сенях положил мешок на стол.

– Хоть бы сосчитать их… – сказал он глухо.

– Нет, нет, дядя Парфен! ради бога веди меня и неси мешок куда хочешь, в яму, в острог, на съезжую…

Парфентий не утерпел, развязал мешок, взял в руки по горсти монет, положил, еще взял, и руки его тряслись.

– Экое богатство! – проговорил он. – Гм! богатство… богатство, а все тлен и прах… богатство… – Он как будто проглотил последнее слово, оправился и, завязывая мешок, продолжал изменившимся голосом: – Видно, праведно нажито: и в огне не горит, и в воде не тонет, и на дороге не крадут… Пойдем!

Парфентий схватил первый зипун и шляпу, какие попались; не выпуская мешка, надел кое-как; он и Ванюша отправились к частному приставу.

* * *

Был в Иркутске случай замечательный. Там, в дальнем переулке, который ведет от кладбищенской Крестовой церкви, жил старик с женою-старушкою и племянницею-девочкою. Его считали богатым, по крайней мере с деньгами. Вдруг однажды поутру не отпираются окна и ворота в домике; прошел день: все молчит, никто не выходит из домика. Соседи собрались, потолковали, пришли: все заперто; отперли, входят: старик, старушка, девочка – убиты, зарезаны. Старик с разрубленною головою лежал на лавке, и рука, которою хотел он перекреститься, замерла на лбу с сложенными перстами; старушка, задушенная, лежала под подушками в другом углу, и девочка, с перерезанным горлом, была подле окошка, из которого, как видно, хотела выскочить. Сундук старика стоял среди избушки разломанный. Кто убийца? Знаков и следов не было; искали, искали, похоронили убитых, и уже опустелый домик, от которого бежали вечером прохожие, разрушался, когда вдруг приходит в полицию человек и говорит, что он несколько лет тому убил старика, жену и племянницу его.

– Вот что нашел я у них в награду! – сказал он и положил на стол семь гривен меди, пятирублевую ассигнацию и два старинные целковые. – Ради господа, велите меня судить и наказать скорее, и вот деньги, мною найденные у старика: они целы, они прилипали к рукам моим, когда я хотел их отдавать другому, хотел бросить их!

Вскоре страшное наказание над ним совершилось; он перекрестился и сказал:

– Теперь только вижу свет божий!

Его расспрашивали и узнали, что он бегал за Байкал и к диким братским[41], молился, пускался на новые злодейства, но нигде не находил покоя: ему мечтались повсюду тени убитых; кровь их капала на каждый кусок хлеба, багрила каждую каплю воды, которую глотал убийца, и невинная душа девочки, как ангел мщения летая пред ним, твердила ему днем и ночью: «Иди и скажи!» Привидения исчезли, когда он искупил страданием преступление. Благоговейно пошел убийца в бездонные Нерчинские рудники, как пример божьего правосудия и до пределов гроба.

Я рассказал вам ужасный пример сей, чтобы объяснить, отчего Ванюше сделалось легче, когда золото, им утаенное, было возвращаемо назад; когда он увидел, что медленность, нерешительность, мысль овладеть чужим добром – все это, на целый день сделавшее его обладателем мешка с золотом, было обвинением его, что он был вор, хищник, преступник перед судом своей совести – увидел и предавал сам себя в руки грозного суда. Так, он не выдержал испытания: он не принес золота с детскою простотою и не сказал:

– Вот я нашел золото, но оно не мое; отдайте его, кому оно следует!.. – Горе ему: он грешен, и только в раскаянии спасение его…

Парфентий застал частного пристава еще неспящим. У него были гости. В огромной комнате, по стенам коей щели заклеены были полосками писанной бумаги и убраны портретами и старыми географическими картами, сидело с десяток человек вокруг двух столов с картами, пуншем и табаком; табачный дым расстилался облаками, и сам пристав выступил с трубкою, в халате и с вопросом:

– Что ты?

Но как изменился вдруг спокойный, важный вид пристава, куда полетела трубка его, когда Парфентий вытащил из-под полы мешок и объявил, что племянник его нашел потерю, занимавшую всю полицию московскую.

И карты также полетели в стороны от этих слов! Торжественно положили тучную пропажу на зеленый стол. Несмотря на горесть, печаль, Ванюша не мог не заметить, что мешок с золотом производит на всех чудное действие. Он не знал, что лихорадка бьет каждого, кто прикоснется к таинственному мешку, и увидел, что самый пристав, так же как дядя Парфентий, и дрожал, и краснел, и бледнел, развязав мешок, взяв в горсть золота и перебирая его перед свечкою.

Говорили немного.

– Сидорова сюда! – закричал пристав. Явился Сидоров, небритое, со всклоченными волосами, в фризовой старой шинели[42] создание, выпучил глаза на мешок, молча общелкал перо о стол и написал показание со слов Ванюши.

По данному знаку явились два казака и стали по обеим сторонам Ванюши. Тут задрожал он, как осиновый лист, слезы полились градом, колена его подломились.

– Батюшка, ваше благородие! помилуйте! – воскликнул он. – Божусь, что я не взял ни одной копейки: все тут, что нашел я!

Зачем не хотели утешить его ласковым словом! Зачем никогда не подумают исполнители правосудия о мучении, какое еще прежде кары должен вытерпеть самый преступник в ужасном молчании, в грозном виде судей! Но таков обычай почти всех судей и всех судов. Ни слова не было в ответ; мешок запечатали печатью частного пристава, печатью Парфентия, сам пристав понес его вниз, в присутствие; Ванюшу схватили казаки, и он – в тюрьме, душной, ужасной, где приход его разбудил двух или трех человек, крепко спавших.

– Здорово, товарищ! – сказал один из них, не поднимая головы.

Товарищ! Ванюша – товарищ злодея, может быть, убийцы! Нет, нет! Он искупает только минутную дань человеческой слабости в смердящем воздухе тюрьмы! Он не спал среди храпенья заснувшего крепко злодейства, и ангел-утешитель слетел к нему в молитве; тихие слезы смывали пятно с его совести.

* * *

Когда лучи солнца проникли сквозь тусклые стекла тюрьмы, уже не было отчаяния в груди Ванюши: скорбная преданность судьбе видна была на лице его.

Застучал и упал тюремный затвор. Ванюшу вывели из тюрьмы; рядом с ним пошли два казака и привели его в дом обер-полициймейстера[43]. Тут ввели его в прихожую и велели ждать. Он стоял убитый горестью, безмолвный, когда отворились двери, вышел вчерашний пристав и велел ему идти далее.

В другой комнате сидел старик, в синем русском кафтане, с пуховою шляпою в руках. Длинная седая борода окладисто падала от лица его. Он не обращал ни на что внимания и казался задумчивым. Почтительно стал у дверей пристав, по другую сторону дверей Ванюша.

Ах! первым лучом отрады был для него приход доброго начальника! Он явился не судиею мрачным, ужасным, таинственным, но добрым, милостивым блюстителем правосудия и кротким исполнителем обязанности, часто тяжелой. Лицо его было оживлено милосердием и добротою.

– Григорий Васильевич! – сказал он, протягивая руку к старику, с почтением кланявшемуся, – здравствуйте. Я рад, что хотя неприятный случай доставляет мне удовольствие вас видеть. Сядемте. Кажется, что ваша потеря нашлась. Но расскажите мне сперва дело подробно и обстоятельно.

Старик был богатый купец из Меняльного ряда. Он променивал в год мильоны, вел дела с братом, жившим в Петербурге, и по мере возвышения или понижения курса повозки с ассигнациями, серебром, золотом летали у них в Петербург или Москву. Накануне получил он кибитку серебра и мешок золота; сложивши все мешки на телегу, привез он их в ряд рано поутру, когда еще никого не было в рядах, чтобы никто не заметил получения серебра, и слух о получении не уронил курса. Воз въехал в ряд, и за ним забрали снова доски, которыми запирается ряд. В то время, как воз вдвигали в ряд, тяжелый небольшой мешок золота скатился с воза и упал на улице; схватились его тотчас, бросились смотреть на улицу, искать домой: нигде не было; немедленно подано было объявление в Управу благочиния[44]; следствия уже нам известны.

– Сколько было в мешке?

– Сорок тысяч без промена, – отвечал купец.

– Какою монетою?

– Полуимпериялами, частию империялами; думаю немного было наполеончиков и австрийских.

– Какой был мешок?

– Английской крепкой кожи с буквами «Г. В. Ф.». Тут обратился обер-полициймейстер к Ванюше:

– Не робей, мой друг, и расскажи мне все: кто ты, откуда, как нашел ты мешок?

И Ванюша заговорил красноречиво: каким образом отец его разорился, как он думал найти в Москве свое счастье, как нашел гибельный мешок, как, изумленный, обезумевший, не знал, куда с ним деваться, и как открыл все дяде.

– Грешный человек! – продолжал он. – Я не хотел красть, но ум за разум закатился у меня, и – судите теперь меня, как вам угодно…

Все казались растроганными, кроме частного пристава, все холодно слушавшего и неподвижно, в струнку вытянувшись, стоявшего у дверей.

– Сколько же хотел бы ты взять себе из мешка, если бы тебе дали на волю? – спросил его добрый обер-полициймейстер. – Сколько воображаешь ты себе самым большим богатством?

– Тысячу рублей, если бы дал мне бог, – отвечал Ванюша, сложив руки и подняв глаза к небу, – тысячу рублей, и я был бы самое счастливое божие создание!

– Тысячу! Много, брат, велик куш! Вот ваш мешок, Григорий Васильевич! – сказал потом обер-полициймейстер купцу, вставая и сбросив салфетку со стола; мешок с золотом лежал под нею. – Считайте, все ли, но позвольте начать счет мне. – Он развязал мешок, отсчитал пятьдесят полуимпериялов, отложил к стороне и, обратясь к купцу, спросил: – Так ли?

– Нет, не так, ваше превосходительство, – отвечал купец, сам подошел к столу, отсчитал еще пятьдесят полуимпериялов, положил к отделенным уже пятидесяти и сказал: – Теперь так.

– Благодарю вас, – промолвил обер-полицейместер, пожимая снова руку купца. – Иван Федосеич, – сказал он, смеясь, – ты чуть было не сделался плутом, но за то суди тебя бог, а в глазах человека ты достоин награды за свою честность. Держи шляпу: вот это тебе две тысячи рублей и – разживайся на здоровье!

Ванюша не говорил ни слова: он плакал… Эти слезы были уже слезы радости, и жаль, что людям столь редко удается плакать такими слезами…

* * *

Рассказ мой кончен. Вы угадаете остальное. Не знаю, понравился ли вам герой моего рассказа: я представил все, как было, как случилось, ничего не прибавил, не скрыл. Но если Ванюша возбудил ваше участие, я скажу вам, что он тотчас оставил Москву, несмотря на предложения, ласки, поклоны дяди Парфентья и униженность всех своих бывших товарищей. Он поехал прямо в Троицкую Лавру и там, когда он молился у гроба святого Сергия, подле него стала на колени и также молилась молодая странница. Ванюша вгляделся в нее: это была Груня; она пришла к Троице по обещанию с своею бабушкою; воротились они обе вместе, пешком: так следовало по обещанию Груни; Ванюша не хотел уже с ними расставаться. При входе в родную деревню попались им два человека, которые шли обнявшись и навеселе. Кто такие они были? Староста Филарет и Федосей! Молва прилетела в деревню прежде Ванюши, и сам староста первый пришел пенять Федосею, что он забыл старого приятеля, а Федосей не хотел помнить старого зла и ждал добра от настоящего. Золото озолотило будущее для него и для Ванюши.

Если бы я рассказывал выдуманное, то мне в окончании надобно бы, осчастливив добрых, наказать злых; но в белом свете не всегда так бывает. Где и когда рассчитывается здешнее добро и зло, известно не нам, и в наших глазах иногда добрые остаются в убытке, а злые в барышах. Впрочем, кто же в моей повести злые? Староста Филарет, Москвич?.. Друзья мои! много ли останется агнцов, если их отделим мы к козлищам? Нет, нет! через три года Сергей приехал к отцу, веселый, с молодою женою, и пировал тогда на свадьбе Москвича, где тысяцким был Федосей, дружкою Ванюша, а староста Филарет плясал, держа на руках милого, хорошенького внучка своего, Филарета Ивановича.

Примечания

В настоящее издание сочинений Н. А. Полевого вошли наиболее характерные и известные повести писателя, а также его письма. Некоторые из ныне публикуемых художественных произведений Полевого уже знакомы современному читателю (см.: Рассказы русского солдата. – В сб.: Русские повести XIX века 20-30-х годов. – М.; Л., 1950. – Т. 2. – С. 3—58; Блаженство безумия. – В сб.: Русская романтическая повесть: Первая треть XIX века. – М, 1983. – С. 301—336), другие впервые перепечатываются после долгого перерыва. Тексты повестей и писем расположены в хронологическом порядке. Сборник «Мечты и жизнь» включается полностью с сохранением авторской композиции.

Для настоящего издания тексты проверены по всем имеющимся рукописным (письма) или печатным источникам. Повести печатаются в последних редакциях. Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами, за исключением случаев, когда отклонения имеют экспрессивно-смысловой характер либо передают колорит эпохи, особенности произношения самого Полевого (например, «азиятское», «воксал», «вороты», «вынял», «скрыпка», «тма»). Сохранены также особенности пунктуации, имеющие интонационное значение.

Список принятых в примечаниях сокращений

БдЧ – «Библиотека для чтения»

BE – «Вестник Европы»

Записки – Записки Ксенофонта Алексеевича Полевого. – СПб., 1888.

Известия – Известия по русскому языку и словесности. 1929. – Т. 2, кн. I. – Л., 1929.

МТ – «Московский телеграф»

ОЗ – «Отечественные записки»

PA – «Русский архив»

РВ – «Русский вестник»

PC – «Русская старина»

СО – «Сын отечества»

СПч – «Северная пчела»

Примечания

1

Мешок с золотом. Впервые: МТ. – 1829. – Т. 27. – С. 182—219, 306—351 с подзаголовком «Русская быль» и подписью «Н. П.». С добавлением эпиграфа и незначительными изменениями в тексте перепечатано в сб. «Мечты и жизнь» (М., 1834. – Ч. 4. – С. 5—154). Публикуется по этому изданию с исправлением типографских погрешностей по первой публикации.

2

…обедают у воевод… – Имеются в виду градоправители (звание воеводы как начальника города было упразднено в 1775 г.).

3

Колдун-мельник. – Согласно народным поверьям, ремесло мельника предполагало общение со сверхъестественными силами.

4

…подле бахусова храма… – то есть около питейного дома.

5

…к мирской избе… – Для так называемых «государственных крестьян» (лично свободных, живущих на казенных землях) были установлены особые формы самоуправления – мирской сход и мирские выборные. К этой категории крестьян относятся и герои повести Полевого.

6

…пастушки аркадские… – Аркадия – область в Греции. В литературе эпохи античности, а затем и XVI—XVIII веков изображалась счастливой страной с патриархальной простотой нравов.

7

Ирвинг Вашингтон (1783—1859) – американский писатель-романтик, один из популярнейших иностранных авторов в России 1820-30-х гг.; его произведения высоко ценились Полевым.

8

Цшокке Генрих (1771—1848) – широко известный в России пушкинской поры швейцарский писатель. Как и Ирвинг, печатался на страницах МТ.

9

Сотские – выборные (обычно от ста дворов) должностные лица.

10

…полгаленка чаю… – то есть полпорции.

11

…писать мыслете… – то есть идти шатаясь, зигзагами, заплетающейся походкой («мыслете» – старинное название буквы «м»).

12

Выжига – плут, опытный мошенник.

13

Подторговщик – подставное лицо, набивающее цену на торгах.

14

Кулак базарный – безденежный перекупщик, живущий обманом.

15

Поярковая шляпа – сделанная из поярка, шерсти от первой стрижки молодой овцы.

16

Александрийская рубашка – из красной бумажной ткани, включающей и нитки другого цвета.

17

Вереи – столбы, на которые навешиваются ворота.

18

Мудрый Сократ имел у себя услужливого демона… – Речь идет о так называемом «демонии» – божественном внутреннем голосе, удерживающем человека от дурных поступков; согласно Платону, Сократ часто ссылался на него как на руководящую им силу.