Эмма

– Сударыня! велите ему остаться спокойным и скажите, что вы пойдете уговаривать меня не мучить его; потом, пожалуйте, подойдите сюда, ко мне. Без этого он тотчас убьет меня, – сказал хладнокровно доктор.

Доктор говорил по-немецки; сумасшедший тщательно вслушивался в слова, не понимал их и с досадою потряхивал головой.

– Будьте же спокойны, сидите здесь; я пойду уговорю его помириться с вами; видите, какой он сердитый, – сказала Эмма безумному.

– Ты уйдешь, – отвечал он, – и опять они возьмут меня. Ах! ты не знаешь, как они меня мучат! И все говорят мне, что я сумасшедший! – Он взял Эмму за руку; слезы наполнили глаза его. – А я совсем не сумасшедший. Ты видишь, что мне с тобою хорошо; я стану делать все, что ты мне велишь, только не оставляй меня! – Он стал на колени и держал Эмму за руку.

Сердце девушки замирало от ощущений, дотоле ей неизвестных и теперь непонятных. Она снова уговаривала безумца, и он остался неподвижен, на коленях, на своем месте, глядя на удалявшуюся Эмму. Так глядел он на нее, как будто все существование, вся жизнь его заключались в ней.

– Сударыня, – сказал ей доктор, – нет надобности изъяснять вам как, но только одно скажу: вы приобрели теперь полную власть над этим несчастным молодым человеком. Пользуйтесь своею властию, и вы вылечите его непременно. Начинайте теперь же ваше дело.

– Господин доктор! вы смеетесь надо мною! – сказала Эмма. – Что я за лекарка!

– Ну, ну! – вскричал доктор нетерпеливо, – я не умею по-вашему изъясняться и не стану говорить вам: будьте его ангелом-хранителем! Ангелов на земле нет; да и какой вы ангел? Вы женщина, из костей, крови и мяса…

– Господин доктор!

– Госпожа женщина, а совсем не ангел! прошу не сердиться! Угодно ли вам лечить его?

– Если бы я и могла, то надобна воля дедушки…

– Дедушка вам тут значит меньше нуля, поставленного к единице с левой стороны. Надобна ваша воля.

– Я не понимаю.

– И не нужно понимать! Много наделали бы люди, если бы понимали все, что делают!

– Что же мне делать?

– Пожелайте выздороветь ему, так пожелайте, как вы желаете себе царства небесного, как вы любите вашего дедушку.

– О! больше, больше, если надобно… – Эмма смешалась, когда невольно вырвались у нее эти слова. – Я буду молиться об этом каждый день, мыслить каждый час!

– Доброе создание! – сказал доктор, крепко сжимая ей руку. – Воля человека в молитве непобедима. Это… Но вы не поймете меня! Читали ль вы Библию? Помните ль слова его, того, кто сам сходил на землю для страдания: «Aber ohne deinen Willen wolKe ish nichts tun, auf dafi dein Gutes nicht ware genbthiger, sondern freiwillig» («Без твоей воли ничто же восхотел творити, да не аки по нужде благое твое будет, но по воле»)?

– Ах! Г-н доктор! что значит моя воля!

– То, чего никто в мире превозмочь не может. Поведите меня к нему, положите руки ваши ему на голову и три раза проведите ими от головы до сердца – то есть от первого главного зла человеческого до другого, еще худшего, Потом скажите ему, что я желаю ему добра; смотрите ему прямо в глаза; велите ему ехать домой и пожелайте здоровья.

– Я буду желать и молиться об этом.

Эмма исполнила слова доктора. Сумасшедший все еще стоял на коленях. Она подошла к нему и положила руки на его голову.

Если только может быть в человеке чистая, святая воля на добро, в это мгновение молитва к богу, какую в душе своей произнесла Эмма, молитва, в которой, забыв самое себя, она преобразилась в одно небесное желание добра, – эта молитва могла силою воли душевной сдвинуть горы и сбросить их в океан, как легкие песчинки! Будто непорочный ангел, коснулась Эмма – в первый раз в жизни – сердца мужчины и слышала под рукою своею его трепетание; но она не стыдилась и не краснела: она не глядела тогда на мужчину, сердце которого билось под ее рукою; взоры ее устремлены были на небо, где бесконечная, светлая лазурь казалась ей лазурью ока неизмеримого, пред коим пролетают века, как пыль, ветром свеваемая, и вселенная ветшает, как бедная риза, но оно вечно и неподвижно устремлено на века и на вселенную.

– Твои руки жгут меня, – прошептал сумасшедший. – Но сожги, сожги меня – мне так хорошо!

Дикий взор его угасал постепенно; он поднялся с земли и повел рукою по глазам, как будто снимая с них что-нибудь.

– Вы должны любить этого человека и слушаться его, – сказала Эмма, указывая на доктора. Сумасшедший робко взглянул на него.

– Пойдемте со мною, – сказал ему доктор ласково, – вам теперь и со мною будет хорошо.

Сумасшедший взглянул на Эмму, как будто спрашивая: велишь ли ты мне идти с ним?

– Да, идите с ним, – промолвила Эмма тихо.

Доктор взял безумца за руку, повел его и наткнулся на платочек, упавший прежде с груди Эммы. Он наклонился, поднял этот платочек и спросил у Эммы:

– Ваш ли?

– Ах, мой! – вскричала Эмма смешавшись.

– Возьмите его в руки и потом повяжите его на левой руке больного. Да не дурачьтесь же: извольте делать, что я говорю. – Неужели вам жаль этого дрянного лоскутка, если вы не жалеете всей своей воли для его здоровья? Знаете ли, чем вы, сударыня, жертвуете для него?

Эмма не отвечала ни слова и повязала платочек свой на руку сумасшедшего. Доктор повел его к калитке садика. Безумный не противился, но казалось, что он едва может идти; голова его тяжелела, глаза закрывались, ноги едва двигались. У калитки садика уже стояла великолепная карета княжеская; два высокие лакея в богатой ливрее растворили дверцы. Сумасшедшего почти на руках внесли в карету. Доктор сел с ним и, садясь, оглянулся на Эмму и на ее дедушку, неподвижно стоявших в садике; он усмехнулся, ласково махнул рукою. Дверцы кареты захлопнули; лакей закричал: «Пошел домой!», и карета загремела и быстро укатилась за ворота.

Эмма все еще стояла неподвижно. Что она думала? Не знаю. Дедушка подошел к ней, ласково обнял ее и заботливо спросил: «Ты вдруг так побледнела, моя Эммочка; что с тобою сделалось? Ты верно чувствуешь себя нехорошо? Пойдем, прими поскорее раковых жерновок[32]!»

Эмма прижалась к дедушке, опустила голову на грудь его и заплакала.

– Эмма, милая Эмма! – говорил ей дедушка. – Вот и старушка наша возвратилась из города. Пойдем к ней.

Тихо повел он Эмму. Русые локоны девушки переплетались с седыми волосами старика, и слезы юности падали на грудь его, среди разрушений времени вполне сохранившую чувство добра и любви к милым ему людям.

IV

В огромной диванной своего великолепного княжеского дома сидела княгиня С***. Комната была богато убрана и превосходно меблирована. Стены ее были красиво драпированы красным сукном с золотыми подборами. Против княгини, подле окна, сидел и глядел в окно на обширную Москву супруг княгини, князь С***. Он был в шелковом большом шлафроке. Впрочем, трудно было решить, что его занимало более: вид ли Москвы или пара болонок, которые прыгали, кусались и играли в комнате? Князь кликал их, бранил, ласкал, брал к себе за пазуху, ссорился, мирился с ними. Княгиня не принимала участия в его занятии, сидела подле столика, гоняла от себя собачонок, когда они подбегали к ней, и казалась весьма недовольною. Две колоды карт лежали перед нею на столике; княгиня не трогала их. Наконец она громко позвонила. Вошел лакей.

– Ну? – сказала она вошедшему лакею.

– Они изволили возвратиться, – отвечал лакей.

– Так что ж ты не зовешь его ко мне? – вскричала княгиня так сердито, что лицо ее покраснело от досады.

– Докладывал; изволили пойти к его сиятельству; сказали: приду.

– Поди же, попроси его пожаловать ко мне скорее, да учтивее говори, болван! – закричала княгиня. Лакей ушел.

– Матушка, – тихо проговорил тогда князь, зажимая рот собачке, залаявшей от громкого восклицания княгини, – ты испугала моего Коко!

– Мне кажется, князь, этот гадкий Коко заставляет вас забывать, что кроме его есть что-нибудь на свете.

– А что же такое есть еще на свете? – спросил князь, в недоумении поднимая голову.

– Например, у вас есть единственный сын, и этот сын болезнию своею ведет ко гробу вашу жену.

– Вы знаете, княгиня, что я не люблю говорить об этом печальном предмете.

– Потому что вы эгоист, и если бы сын ваш скорее умер, вы порадовались бы этому как избавлению от скуки!

– Лучше умереть, княгиня, нежели остаться без ума.

– Однако ж есть примеры людей, в чинах и богатстве, вовсе лишенных ума. – Княгиня насмешливо взглянула на князя.

– То есть, не одаренных большим умом? хотите вы сказать, – отвечал князь, как будто не понимая намека княгини. – Они не сумасшедшие однако ж. Большой ум опять зло, и очень большое зло. Знаете ли, что я опытом узнал это?

– Не на себе ли самом?

– Нет! на чиновниках и людях, с которыми случалось иметь дела в жизни. Поверьте мне…

– Замолчите, сделайте милость! – прервала с досадою речь его княгиня. Князь испугался, молчал с минуту, потом опять старался завести разговор.

– Ты не поняла меня, mon amie, – начал он тихо и ласково, – я сказал, что лучше пожелаю смерти моему милому Полю, нежели соглашусь видеть его на всю жизнь сумасшедшим.

– И вы говорите об этом так хладнокровно, как будто речь идет о вашей гончей собаке? – вскричала княгиня.

– Надобно философически смотреть на вещи. Вы знаете правило Гельвеция[33]…

– Я знаю одно, что только сердце матери способно чувствовать и оценить потерю сына.

– Но разве мы не приняли всех мер, mon amie? Наш доктор…

– Ваш доктор – пустой ученый говорун!

– Помилуйте: его европейская слава, письма Гуффланда[34], рекомендация Франка[35] и Аберкромби[36]…

– Вся ваша Европа дура!

– Но я сам говаривал с ним…

– Вы, сударь, бесчувственное создание!

– Но, вы сами, княгиня…

– Что же я разумею в их глупой науке, в этой медицине? Одно вижу я, что все доктора обманщики и нас дурачат.

Князь не отвечал, как будто решительный тон княгини убедил его в истине всего, что говорила княгиня. Он начал глядеть в окно и напевал вполголоса:

Dans ma cabane obscureToujours soucis nouveaux;Vent, soleil, ou froidure,Toujours peine et travaux![37]

В это время послышались в другой комнате тяжелые шаги доктора. Приближение его произвело чудное действие на княгиню: она поправила свою шаль, небрежнее села на диван, улыбка вдруг появилась на лице ее и, как будто веселою маскою, закрыла всю ее досаду. Никто не узнал бы теперь в этой ловкой, светской, ласковой женщине сердитой барыни, бранившей мужа своего, доктора и всю Европу за минуту прежде.

– Мой любезный г-н доктор, – сказала княгиня, – я ждала вас нетерпеливо.

– Як вашим услугам, княгиня, – угрюмо отвечал доктор. – Что вам угодно?

– Могу ли думать о чем-нибудь, кроме одного!

– Теперь в самом деле, княгиня, пришло время доказать на деле ваши слова: точно ли думаете вы только об одном, то есть о жизни вашего сына.

– О жизни? Боже мой! вы меня пугаете!

– И не думал пугать: вы решительно можете спасти его – или погубить, также решительно.

– Спасти! Говорите, ради бога, говорите, г-н доктор.

– Да! это в вашей воле. Более говорить нечего. – Доктор спокойно сел на диван и начал нюхать табак из своей огромной золотой табакерки.

– Сжальтесь над беспокойством матери, скажите скорее!

– Но я не имел еще чести слышать вашего ответа на первые мои слова.

– Чего пожалеем мы для нашего Поля! Деньги – все что вам угодно!

– А если бы это стоило пол-имения вашего?

– Г-н доктор! я не понимаю…

– А, кажется, очень понятно: если бы это стоило пол-имения, сказал я. Дело идет не о таком лечении, где говорится только о возможности вылечить, – нет! Сын ваш через полгода непременно будет здоров, как первый едок лондонского бифштекса и первый боксер смитфильдского рынка, или вы можете сказать мне в глаза, что я величайшая скотина, и приказать вашим лакеям вытолкать меня в шею!

– Ваша услуга будет оценена во что вам угодно.

– Моя услуга уже оценена тем, что вы мне договорились платить и платите. Больше мне ничего не надобно. Понимаете, княгиня: ни одного талера лишнего! Не обо мне тут дело. И разве мог бы я сказать о самом себе, что вылечу наверное не только сумасшедшего вашего сына, но даже одурелую кошку?

– Я вас не понимаю. И без этого я хотела спросить вас, что значит нелепое происшествие, о котором рассказывал мне управитель? Что это за немка? Что было в саду у нашего соседа? Мне крайне неприятна история, где может быть вмешано наше имя. Доктор молчал.

– Я хотела видеть сына моего, пошла к нему и увидела его спящего, накрытого каким-то женским платочком. Мне сказали, что он спит уже двенадцать часов сряду и вы не велели его трогать.

– Но, мой друг, – сказал князь, – разве ты не побоялась идти к нему в павильон?

– Вы ничего не знаете: он переведен теперь в свои комнаты.

– Как? Он здесь – в комнате? Но его припадки ужасного бешенства? – Доктор молча взглянул на князя. – Я говорю об опасности припадков его, – сказал князь в замешательстве. – Вы полагаете, что пребывание его здесь не опасно? – с робостию прибавил князь.

Доктор не хотел ничего отвечать ему, оборотился к княгине и смотрел на нее пристально.

– Если бы не лекарь явился, но сделалось чудо, и ангел божий слетел на землю для исцеления вашего сына, – согласитесь ли вы наградить его всем, чего только он потребует?

– Странные речи, г-н доктор! Вы шутите, когда я совсем не расположена шутить.

– Читали ль вы, г-н доктор, сочинение шалуна Аруэта[38]? «Examen important de Milord Bolingbroke, ou le tombeau du Fanatisme»[39]? – спросил князь усмехаясь.

– Читал: мерзость, о которой не стоит труда говорить. Разрешите же, княгиня, мой вопрос?

– В наш век, любезный доктор, не верят и старинным чудесам, не только не видят их вновь, – промолвила княгиня с принужденною улыбкою.

– Но если бы чудо сделалось с вашим сыном? – с жаром возразил доктор. – Вы все еще молчите? Так оно уже сделалось! – вскричал доктор, с досадою поднявшись с дивана, – сделалось: ангел слетел с неба. Умейте оценить его, люди, кто бы вы ни были, князья или мужики! Великий Месмер! Друзья мои – вы, Жюсьё[40], Бекман[41]! для чего нет вас здесь!

– А! я был у Делона в бытность мою в Париже и видел его магнетические ванны и гальванические кондукторы – это очень любопытно! – сказал князь.

– Вы смотрели без веры, а надобно не видеть, но верить: иначе чудес нет на свете! Ради бога, увольте меня от вашего Вольтера, князь: для вас довольно знать, что сын ваш выздоровеет. А вам, княгиня, как матери, и мне, как честному человеку, надобно более. От вас зависит спасение вашего сына и того ангела, который прилетел к нему для его спасения!

– Пожалею ли я чего-нибудь!

– Не в деньгах дело, не их требуют! Явился лекарь, который лечит сына вашего своею душою, своим бытием. Жизнь и смерть положены на весы вашего решения. Если вы безусловно не отдадитесь доверенности, если вы хоть мысленно воспротивитесь тому, что непостижимо для нас, чего ум наш не умеет понимать, – сын ваш погиб! Смерть – средины нет! Но так же верно и совершенное его спасение, при согласии и доверии вашем.

– Ах, г-н доктор! сделайте милость, поступайте как вам угодно! Но кто же этот спаситель моего бедного Поля?

– Та немка, о которой управитель говорил вам. – Доктор опять сел спокойно на диван.

– Она лекарка?

– Лекарка! Да, лекарка, если вам это угодно.

– C'est quelque chose d'empirique,[42] – промолвил князь невнимательно. – Впрочем, надобно испытать все. Только не опасно ли лекарство?

– Больше нежели опасно: оно яд самый сильнейший, какой только существует в мире! Сама лекарка подвергается опасности умереть и уморить больного в одну минуту.

– Как же вы хотите отдать моего сына такой шарлатанке? – сказала княгиня с неудовольствием. – Вы взялись лечить его, и ваши знания ручались за вас…

– Лечить взялся я, но не вылечить. Мои знания – вздор, нелепость, дрянь! А она ручается вам своею жизнью… И как растолковать вам это? Верите ли вы хоть чему-нибудь, княгиня?

– Боже мой!

– Верьте же этой посланнице небес: она спасет вашего сына!

– Но изъясните ваши загадки?

– Как будто это можно! Изъясните прежде загадку души человеческой, изъясните тайну жизни нашей, изъясните земное бытие наше. Изъяснить, когда сам Месмер ничего не изъяснил!

– Стало быть, она магнетизерка? Но ведь магнетизм, я слыхала, не опасен?

– Вольно вам называть это магнетизмом!

– Но что же это такое?

– Это лечение души душею; это микстура из бытия, пластырь из сердца, порошки из жизнии, смерти! Но что тут много говорить! Пойдемте к вашему сыну. Вы увидите сами и – тогда опровергайте.

– Теперь… Но, его состояние…

– Неужели и вы боитесь его?

Княгиня надвинула шаль на плеча и встала с дивана. Молча пошел перед нею доктор. Он и она вошли в спальню молодого князя. Больной спал, закрытый платочком Эммы. Боязливо подошла к кровати его княгиня. Здесь, когда она стала близ одра скорби несчастного своего сына, – в ней исчезла светская женщина: она была матерью; слезы потекли у нее из глаз.

Доктор снял платочек, положил руку на глаза больного, повел рукою по глазам – больной открыл их.

– Встаньте – вам велели встать, если вы хотите видеть ее, – сказал доктор.

Больной бодро поднялся с постели.

– Я ее вижу, – сказал он, как будто с усилием всматриваясь, – она теперь молится и думает обо мне.

Тихий голос, кротость, какой не замечала княгиня в сыне своем с самого начала его сумасшествия, так поразили ее, что она невольно вскричала:

– Ах! вижу, вижу, что ему лучше – боже мой! ему гораздо лучше!

Больной вздрогнул и так дико посмотрел на мать свою, что она содрогнулась и отступила невольно.

– Какая неосторожность! – шепнул ей доктор. Он обратился к больному и ласково сказал ему: – Вам не должно сердиться.

– Кто это тебе говорил? – угрюмо отвечал больной.

– Она велела.

Больной мгновенно успокоился.

– Да! – сказал он. – Но когда же опять придет она? – продолжал он, водя рукою по лбу. – Я чуть вижу ее; мне так темно, темно!

– Вам велели лечь и успокоиться. – Больной не сопротивлялся, лег и закрыл глаза. Доктор опять накрыл его платочком Эммы.

Княгиня плакала.

– Видели ль вы, княгиня? – громко сказал тогда доктор.

– Ах! тише – не тревожьте его!

– Не бойтесь. Теперь может греметь гром и его не разбудит: он очарован неестественным сном, пока его природа и сила, выше его природы, спорят между собою о нем. Видите ли вы? Верите ли вы? Еще ли надобны вам объяснения?

– Верю, хоть ничего не постигаю: Но что должна я делать? Повелевайте мною, г-н доктор.

– Вы видите то, чего никто еще не понимает. Люди назвали это животным магнетизмом. Великий Месмер первый угадал эту тайну бытия всемирного. Ваш сын полсутки тому назад находился в высшей степени безумия, но теперь совершается над ним таинственный процесс магнетизма, и он в самом опасном положении. В то же время жизнью моею ручаюсь вам, что он выздоровеет. Сядьте, княгиня, и выслушайте.

Как бы это сказать вам? Самый высокий ум человеческий есть крот, выглядывающий из норы своей на вселенную. Но где человек сближается с универсальною жизнию, там он становится весь мир, вся вселенная; крот, как часть целого, есть микрокозм макрокозма[43]. Поелику для содержимого в содержащем пространство и время исчезают, ибо из «не-я» они переходят в его «я», то посему взор наш видит сквозь море, живет в прошедшем, и воля человека непобедима, если только он обратит силу и волю свою на действие, внутри и вне себя все равно, ибо тогда природа становится частию его самого, субъектом его объекта… Чувствую, что я говорю темно; но, позвольте[44]… Любили ль вы, княгиня? Вы молчите: верно вы никогда не любили, не знаете любви, этого совершенного уничтожения воли, не знаете субъективной жизни чужою жизнию. Жаль, жаль, что вам после этого решительно невозможно изъяснить закона, по которому человек – дух и тело, ангел и земля, великое и смешное, Кант и я, все и ничто. Вообразите, однако ж, что человек может весь перейти в универсальную жизнь; что вся его воля может устремиться на один предмет, – что тогда противостанет ему? Ему ли тогда не уничтожить собою болезни какой-нибудь? Какое сомнение! Что такое болезнь? Победа тела над духом, от которой победитель умирает. Этого победителя вдруг оковывает дух другого, переходит в него, живет одною с ним жизнью и дает ему жизнь свою. Может ли тело бороться с этим страшным противником, для которого нет ни времени, ни пространства, ни малого, ни великого и который бессмертен жизнью за гробом – следственно, бессмертен вечно, и не только там, но и здесь: дух Сократа живет в нас, хотя плоть Сократа давно умерла и истлела! Вы этого не понимаете, потому что, извините, княгиня, вы не жили духом, ибо вы не любили, а кроме любви женщина ни в чем не может приблизиться к универсальной жизни – для нее процесс универсальности объективно совершается только в любви; а во всех других случаях она живет субъективно…

Видно было, что доктору чрезвычайно казалось трудно объяснить все то, что он думал объяснить. Он усердно отирал пот с лица.

– Г-н доктор, – сказала княгиня, – мы были знакомы в Париже с последователями Месмера. Они делали тогда много шуму. Делон часто обедывал у нас. Он также говаривал как вы; но мы смеялись над ним – признаюсь вам!

– И надо мной теперь смеетесь или не смеете только смеяться? Но когда же чернь не освистывала мудрости? когда поэзия не почиталась сумасшествием? когда любовь не казалась нарушением всех наших приличий? Впрочем, теперь уже поздно раздумывать: сын ваш не принадлежит ни себе, ни вам – он принадлежит тому существу, которое овладело его бытием. В воле этого существа возвратить ему разум, сделать его человеком. Если вы, если я вмешаемся – мы погубим его. Вы должны только повиноваться этому существу, владыке вашего сына, что бы оно ни приказало. Малейшее сопротивление – смерть!

– Боже мой! Любезный доктор! я передаю вам полную волю.

– А когда он будет здоров, когда у вас опять будет сын, а не сумасшедшее животное, когда обладающее им существо будет жить одною душою с вашим сыном, тогда, княгиня, тогда что?

– Пожалею ли я чего-нибудь для ее награды! Я готова осыпать ее золотом!

– Да что вы так дорого цените ваше золото? – возразил доктор. – Если потребуется более, нежели золото, если надобно будет жертвовать вашими предрассудками, вашею знатностью, если… Постойте, княгиня: клянусь богом – если вы теперь скажете мне: «нет»; если вы только задумаетесь на одно мгновение, – я сорву этот платочек с вашего сына: в бешенстве встанет он, и вы первая будете жертвою его бешенства, и ничто уже не укротит его… Он погибнет!

Печально светил погасавший день сквозь шелковые занавесы. Как мертвец, лежал молодой князь на своей кровати, неподвижен, едва дыша. Княгиня сложила руки и с чувством отчаянной матери сказала доктору:

– Спасите его! Чего бы ни стоило, спасите его!

– Вашу руку, княгиня!

– Вот она!

– Совесть! довольна ли ты? – проворчал доктор самому себе.

V

Эмма сидела в учебной комнате поутру, на другой день после разговора между княгинею и доктором; молча, задумавшись, она вязала что-то. Дедушка ее сидел в своих креслах. Вдруг щегольская карета остановилась у ворот домика.

– Друг мой, – сказала бабушка Эммы, поспешно входя в комнату, – друг мой! Княжеский лакей прибежал спросить у тебя: можешь ли ты принять княгиню, которая желает тебя видеть?

Эмма вспыхнула; дедушка с беспокойством вскочил с кресел и бросил трубку.

– Княгиня? Скажи, что я за честь почитаю, где она? Дайте мне сюртук мой, приберите поскорее в комнате!

Эмма поспешно подвинула к стене столик, взяла книги, лежавшие на нем, переложила их на другой и не знала, за что приняться.

– Что же сказать лакею?

– Да просить, просить!

Карета въехала во двор, и пока дедушка надевал свой сюртук, бабушка Эммы в дверях встречала княгиню.

Просто, но богато одетая, с ласковою улыбкою отвечала княгиня на неловкие приветствия старушки. Явился дедушка, низко кланяясь. Бабушка предлагала чашку кофе. Эмма с трепетом присела и дрожала невольно, не смея глядеть на княгиню.

– Не беспокойтесь, любезный сосед, не беспокойтесь, милая соседка, – сказала княгиня. – Прошу вас быть со мною без церемоний; прошу удостоить меня вашей дружбы, вашего знакомства.

Удивительно действие богатства и знатности: им все пристало, все к лицу, как молодой хорошенькой девушке! Княгиня успела очаровать старика и старушку своим входом и немногими словами. Светское обращение, ловкость, наряд ее, экипаж, кротость, ласковость – о! она могла приказывать им, не только просить их.