скачать книгу бесплатно
«Дауншифтинг»
В первые дни после выписки я был рад всему. Жизнь, казалось мне, безусловно добрая вещь. В ней нет ничего страшного, кроме смерти. Мне хотелось сжать мою жизнь в объятиях, как друга, которого не видел сто лет, пройтись с ней по любой улице, какая нам подвернётся, разламывать хлеб, пить вино, ловить во фьордах форель на настоящей норвежской шхуне… да что там! Меня бы устроили и бычки в подмосковной луже, и вечный пост, лишь бы жизнь не оставила меня, как Майя.
Ожидая, пока доцветёт аллергия, я остался жить у родителей, и сразу детство обступило меня. На подоконниках росла цела-невредима моя школьная коллекция кактусов. Только теперь это были не маленькие комочки с колючками, а расползшиеся старики. Сохранились и все мои растрёпанные картонные коробки с играми. Я достал настольный хоккей, и мы с отцом отвели душу. А затем снял со шкафа мандолину в пыльном чехле и стал вспоминать, что знал.
Инструмент оказался плох. Я как-то не замечал этого в детстве, а теперь увидел и расстроился. Через пару недель игры, однако, мне показалось, что звук мандолины повеселел, и я подумал, что с годами, если заниматься прилежно, можно будет «намолить» её, как икону.
Пока я бездельничал, осень вплотную придвинулась к зиме. Мой клюквенный окрас исчез. Вместе с ним ушла эйфория обновления. Зря я счёл аллергию дном, по достижении которого начнётся восхождение. Ничего подобного! Я падал и падал, но уже без воплей и свиста, а мягко, как снежинка, можно даже сказать – кружась.
Между тем мне исполнилось тридцать. Это обстоятельство, плохо согласующееся с моим подростковым образом мыслей, смутило меня. Я пожаловался на грядущий тридцатник Пете. «А!.. – отмахнулся он. – Ерунда. Это со мной уже было». В самом деле, полгода назад это случилось с ним.
Он пришёл поздравить меня после работы и застал одинокий ужин – меня, маму и папу.
– Ну вот. Так-то лучше! – констатировал Петя, придирчиво меня оглядев, и улыбнулся. Видно, и правда был рад, что я цел.
– Держи вот! – сказал он, протягивая мне длинный плоский футляр, в котором через десяток секунд мною была обнаружена метеостанция. Не какая-нибудь поделка, а точный, всевозможно сертифицированный прибор в корпусе из карельской берёзы, великолепном, как всё, что имел обыкновение дарить мой друг. В первый миг я испытал недоумение – на что мне барометры и гигрометры?
– Это тебе не игрушка, а терапевтическое средство! – строго сказал Петя, когда, оставив родителей чаёвничать, мы, как в детстве, ушли в мою комнату. – Будешь каждое утро проникаться состоянием природы. Проснулся – и никакой электроники, сразу на пробежку! У тебя же лес под боком! Бежишь себе и примечаешь, какое небо – к какой погоде, ну и так далее. Ясно?
Я кивнул, начав понимать, к чему он клонит.
– Мне не нравится твой настрой! – продолжал он. – Новый год на носу, а ты, я гляжу, никак не очухаешься!
– Петь, я стараюсь, как могу! Разучил даже на мандолине два этюда. Но дальше – полное бездорожье!
– Этюды тебя не вывезут, – возразил Петя. – Выбирайся в мир – дыши, нюхай. В конце концов, раз уж ты так упёрся в свою Майю, борись! Волоки ей тушу мамонта! Авось уговоришь.
– Тушу я уже добывал. Ей этого не надо.
– Это, что ли, джип твой – туша? – высмеял он меня. – Туша, братец, это труп твоей собственной лени и слабости. Исполняй мечту! Всё, что обещал и зажал, – возьми и сделай!
Мне стало вдруг тошно от того, что кто-то, пусть даже и Петя, трогает практической мыслью мою беду, кидает её в одну кошёлку с миллионом пошлых историй!
– Петрович, скажи мне: а ты-то на мамонта ходишь? Или у тебя всё о’кей?
– Обиделся что ли? – удивился Петя и с неожиданной грустью прибавил: – Я плохой охотник. Мой мамонт ушёл к врагу.
– Это ещё почему? – насторожился я.
Но он не ответил, только мотнул головой и, подойдя к окну, взглянул через строй кактусов на сгустившуюся черноту улицы. Я знал, что в последнее время Петя был не слишком доволен своей музыкальной карьерой, но не рискнул расспрашивать.
– Ладно, дрель тащи, – сказал он, обернувшись, и взял со стола метеостанцию.
Дырявя покой соседей, мы просверлили стену и повесили подарок на гвоздь.
– Ну вот… – кивнул Петя, щёлкнув по стрелке.
Когда утрачен ориентир, человек старается уцепиться за любую нелепость, подозревая в ней руку ангела. Я уверовал в Петин прибор, как в новую жизнь.
Теперь, встав утром, я бросал взгляд на барометр и шёл на улицу покурить, а заодно проверить на собственной шкуре показания приборов. Северо-западные ветра наметали во двор цементную взвесь со стройки. Воробьи чирикали с возмущением, вороны кашляли.
Если кто думает, что наблюдение за дворовыми птицами воскрешает душу, – он прав, конечно. Но это процесс не из быстрых. А пока ты живёшь, как жил. Ешь, пьёшь, куришь, смотришь в разнокалиберные экраны, и спросонья, как городское шоссе, в тебе гудит стыд.
Шляясь по дворам, я растратил свою профпригодность. Условно честная работа в области закупок и продаж осточертела мне. Я уже не скрывал пустого взгляда и жаждал увольнения как отмашки к построению новой жизни. Наконец мне надоело ждать.
Кое-как приведя в порядок дела, я пришёл к владельцу компании и сказал, что ухожу. Просто потому, что больше не нахожу мотивации для занятий бизнесом. Может, снова пойду печь хлеб.
Наш хозяин был неплохой человек, прославившийся гуманизмом и выдержкой. Воров и обманщиков он не губил, не вышвыривал из квартир их жён и детей.
– Дауншифтинг, Костя? – улыбнулся он. – Ну что ж, я вам желаю скорейшей перезагрузки! – И задумался, соображая, за какую сумму имеет смысл забрать мои акции. На той же неделе он подкрепил свою репутацию порядочного человека, выкупив их не многим дешевле, чем я рассчитывал.
Я уже знал, что деньги – это не «мамонт». И всё-таки не мог не использовать их в качестве повода для разговора с Майей. В дом после сцены с кантованием мебели меня не пустили. Пришлось говорить по телефону.
Стараясь хранить спокойствие, я сообщил, что уволился, продал акции хозяину и хочу, чтобы Майя с Лизой распорядились тем, что есть, по своему усмотрению. Майя выслушала меня и сказала, что не возьмёт ни копейки. Она хочет жить и летать, а не трепыхаться в удушающей хватке моей заботы.
– Если тебе так уж хочется что-нибудь сделать для Лизки, – прибавила она, смягчаясь, – сообрази сам. Открой счёт к совершеннолетию или ещё что-нибудь, я не знаю. Только не втягивай в это меня. У меня – другое, можешь ты понять? Совсем другая жизнь!
6
Старая Весна
В студенческое время мне часто снился вкус хлеба, как некоторым безумцам снятся мелодии или стихи. Хлебное вдохновение накатывало на меня. Я чувствовал гул тепла, обрывки аромата и вдруг, на долю секунды – вкус как озарение. Тогда я мчался на кухню и немедленно воплощал идею в хлеб. «Озарения» складывались затем в записную книжку – для неопределённого будущего, на что Петя остроумно заметил, что я пеку «в стол».
Оставшись без работы, я отыскал ту книжечку и почитывал её, как старый дневник. Понемногу в голове у меня проявилась маленькая булочная-пекарня – сказочное заведение, устойчивое к экономическим кризисам и переменчивым настроениям публики. Я прикинул бизнес-план и остатком трезвого разума понял: в условиях современной Москвы такой проект невозможен. Не потянем арендную плату, да и конкурентов окажется больше, чем покупателей.
Пока я бездельничал, приблизился Новый год, но зима всё не шла в Москву. Ноябрьский снег растаял, и у нас во дворе на клумбах снова завиднелись оранжевые цветы. Но мама всё-таки развела зимний уют – стала зажигать по вечерам свечи и чуть ли не каждый день пекла какой-нибудь пирог. Я до сих пор в долгу у мамы за то, что в тот год она принудила нас с отцом поставить ёлку.
Снимая с антресолей игрушки, отец достал заодно пару послевоенных коробок из-под печенья. В их пожелтевшем картоне хранились бумаги – метрики, удостоверения, письма. Нашёлся и мой любимый снимок прадеда. Я взял истёртую карточку: парень на лавочке рассеянно улыбался мне. Через ветки распускающейся берёзы светлело серое небо простой фотографии.
– Ну вот, – сказал отец. – Бабушка рассказывала – у них там хорошо было. Горизонты, речка под холмом. А мы с тобой так и не съездили.
Никогда раньше мне не приходило в голову, что в деревню прадеда можно съездить. Это было так же нелепо, как если бы кто-нибудь предложил мне смотаться в Москву сорок пятого, на парад Победы.
По представлениям отца, Старая Весна располагалась едва ли не под Тверью и, вероятно, теперь уж вымерла. Я залез в Интернет и за пять секунд отыскал на карте нашу деревню. От кольца её отделяло всего километров шестьдесят.
Вот была находка так находка! Глядя на карту, я мысленно обошёл деревню со всех сторон – горсть домов на холме, лес и сельхозполя. Сам факт, что былинное пространство Старой Весны обозначено на Яндекс-картах, потряс меня, но не убедил. В глубине сознания я допускал, что, приехав, увижу светлый рассыпчатый снег по пояс, не тронутый со времен войны. А может, выйду из машины в самое лето. Опушки в землянике, вдали погрохатывает, парит…
К любому чуду я был готов. А вот к чему я готов не был – так это встретить на месте деревни коттеджную застройку или садовые товарищества, расползшиеся по окрестным лугам. На этот случай я решил так: будем считать, что настоящая Старая Весна ушла вместе с прадедом в лучший мир, а это – её внучка.
На разведку поехал один – субботним утром, с фотографией, как с визой в прошлое. Отравленным кольцом дополз до шоссе, превозмог толкучку пригорода и по очистившейся вдруг дороге домчал до нужного поворота. Минут десять прогнал по коридору леса и, вылетев, тормознул как над обрывом: передо мной распахнулась холмистая местность, полная света и облаков. На высоком пригорке шевелились под ветром вместе с берёзами дома моей исторической родины, кое-где курился дымок.
Проехав ещё чуть-чуть – мимо обшарпанного монастырька, мимо сельского магазина и пожухшего луга, я оставил машину под холмом и пешком пошёл в горку. Из перелеска, с правой руки обнявшего холм, дуло неурочной весной. Душистый этот ветер, купол приглушённого облаком света, безлюдье – всё разом ошеломило меня.
Я поднялся на холм и взглядом облетел горизонты. Достал сигареты и снова убрал в карман. Вот он – «мамонт»! Здесь и спущу на воду наш корабль! Точнее, не корабль, а дом, о котором мечтали с Майей. На воду или на ветер.
Чуя в каламбуре пророчество, я двинулся осматривать деревню. У края развороченной дороги, как утлый катер, был пришвартован трактор без лобового стекла. На дворниках трепетала видавшая виды ленточка ко Дню Победы.
Улица, обоими концами упиравшаяся в лес, походила на общую кухню. Дома смотрели друг другу в глаза. Ясно, что даже самые старые из них были построены после войны, но земля-то осталась прежней! Какой из участков наш? Где жил прадед?
Один дом приглянулся мне – серый, с крышей цвета еловой хвои, напоминающий бедную дворянскую дачу. Я подошёл, хрустя замёрзшей глиной. Из-под калитки выскользнула кошка – больше никого.
Продвигаясь по улице, я поглядывал с холма, надеясь увидеть реку, о которой говорил отец, но ни реки, ни даже какого-нибудь высохшего ручейка или болотца пока что не о бнаружилось.
Зато на противоположном краю деревни я повстречал детей – мальчика лет семи и девочку-подростка с косами, торчащими из-под шапки. У детей был снегокат. На нём по твёрдой и не вязкой, отлично укатанной глине склона они съезжали к дороге. Не сказать, что скорость была высока, но определённое удовольствие получить было можно.
– Ребят, а где тут у вас речка? Тут прямо, говорят, под холмом, рядом, – спросил я, когда они взобрались в гору.
– Речка? – строго переспросила девочка. – Нет, рядом у нас нету! Это дальше туда, – и махнула на поле, куда спускалась их глиняная горка. Я мельком глянул на укатанный спуск и почувствовал шевеление зависти. Мне до смерти захотелось скатиться по этой глине – рухнуть в пожухший луг.
– Как, ничего скользит? – полюбопытствовал я.
Девочка посмотрела на меня снисходительно. Видно, обуявшая меня страсть каким-то образом стала слышна ей.
– Нате! – сказала она, протягивая мне верёвку снегоката.
Я сел и оттолкнулся. Прихваченная морозом глина скользила не то чтобы здорово, но ничего. Впереди над перелеском колыхалась стая птиц. Прекрасный иероглиф, чёрный по серой бумаге неба. К сожалению, я не успел разгадать его содержание, потому что налетел на кочку. В отличие от ударов судьбы это был настоящий, «живой» пинок – я рухнул в обмёрзшую траву. Впрочем, уже через миг встал и, отряхивая штаны, повёз снегокат в горку.
Дети на холме терпеливо ждали, когда я верну им транспорт. О, что это был за мальчик! Кареглазый барчук в ушанке. Что за девочка! Лихая крестьянская дочь, такую не вдруг обидишь. Я поглядывал на них, силясь встретить родные черты. Почему бы нет? Если они коренные жители, почему бы между нами не быть родству?
– Ещё будете кататься? – спросила девочка.
Но нет, я был удовлетворён и отдал ей верёвку.
– А не знаете, кто вон в том доме живёт, сером, с зелёной крышей? – спросил я, уповая на малый шанс услышать в ответ свою фамилию.
– А я живу! – сказал мальчик.
Я кивнул и больше не расспрашивал. Мне вдруг стало спокойно. Всему своё время, потом.
7
Не у одного меня перемены
Когда после поездки в Старую Весну я всерьёз задумался о воплощении наших с Майей юных мечтаний, первой мыслью, пришедшей мне в голову, было спросить совета у Пети. В отличие от меня он умел отличить истинный плюс от мнимого и неплохо предсказывал будущее. «Это, брат, не я, это музыка! – объяснял он. – Музыка промывает жизненный слух!»
Сказать по-честному, я удивлялся, как в условиях Петиного кошмарного детства, среди выматывающих занятий, нажима амбициозной мамы и усмешек отца можно было сохранить хоть какую-то любовь к этому возвышенному предмету. Однако он смог, и в его любви было всё, что нужно, – и страсть, и святое чувство, и счастье, и от ворот поворот.
Я помнил его студенческие выступления. Он выходил, распахнутый и ясный, и казался мне устроителем высокого праздника, сродни Рождеству. Я гордился им и с грустью ждал момента, когда на Петю налетят импресарио и уволокут его от меня в мир звёзд.
Играл он ярко, ничего не боясь, до предела веря себе. Исполнительская искренность зашкаливала. Апогеем Петиной бескомпромиссности стала выходка в финале одного конкурса, когда уже на сцене он раздумал играть заявленный ранее атональный шедевр Веберна. «Зачем вообще нужен Веберн? Пусть будет Бах!» – объявил он публике и в ослепительной тишине завёл на клавишах мистический разговор о хрупкости мироздания и силе духа, о красоте, которую не спишешь в утиль. Я был там и чувствовал кожей, как нервная атмосфера конкурса гаснет и зал становится пространством храма.
Подобные случаи сформировали вокруг Пети круг экзальтированных поклонниц, для которых он вёл в Интернете милый блог, сообщая в нём, когда и где ему можно будет поаплодировать. Но в целом эксцентричность, не подкреплённая «именем», сослужила начинающему музыканту дурную службу.
Окончив учёбу, Петя задержался в родных пенатах в качестве аспиранта и преподавателя. Эти сомнительные для пианиста успехи сочетались с нерегулярными выступлениями. Он время от времени где-то что-то играл, но всё это были малые искорки того величественного костра, на который он со страстью собирался взойти.
В его прежде высокоскоростном репертуаре стало появляться всё больше вещей, в которые можно уйти, как в глубокую медитацию, и вынырнуть с новым знанием. Поклонницы жаловались, что он утратил былую фееричность. Петя злился и, обозвав их дурами, шёл отвести душу на учениках.
Амплитуда его преподавательских методов была огромна. Если ученик оказывался ленив и не влюблён в предмет – Петя мазал его по стенке. Если талантлив и самоотвержен – доброта и терпение учителя не знали границ. Неудивительно, что отношение учеников к Петру Олеговичу колебалось от ненависти до обожания.
Несмотря на сомнения, навещавшие его периодически, мне казалось, он принял свою судьбу. Однако с некоторых пор в нём завелась заноза. Разговоры о музыке стали заканчиваться вспышками гнева. Появился и предмет зависти – выбившийся чуть ли не в звёзды сокурсник, некий Серж – музыкант с блестящей техникой и на редкость «тупой душой», как презрительно говорил о нём Петя.
Ко всему прочему моему другу вдруг резко стало не хватать денег, ученики оказались сплошь лентяями, а выступления, когда-либо выпадавшие на его долю, он считал теперь унизительным «метанием бисера».
Что говорить, нынешний Петя был не в форме. Глупо было ждать от него прозорливости в вопросе с покупкой земли. И всё-таки я не мог не спросить его благословения.
Когда после новогодних праздников я позвонил ему, Петя «с порога» ошеломил меня новостью:
– Поздравь! У меня завтра последний урок. Больше никаких вундеркиндов! – объявил он. – Ни ногой больше в этот рассадник пафоса и нищеты! Хоть бы кто поджёг его! Прикинь, мне даже снилось – горят партитуры, но не сгорают, а просто ноты с них обсыпаются мелкой такой картечью! А сами листы становятся чистые, белые. И никакой тебе больше всемирной истории музыки… Папа-то мой был прав! Столько лет коту под хвост!
– Петь, может, тебе попозже перезвонить? – с трудом вклинился я в его песню.
– Ну а что попозже? – вздохнул он, успокаиваясь. – Мне теперь без разницы когда. Пашу сутками! Я же теперь ещё у отца типа стажируюсь – вникаю в вопросы недвижимости. А ты вообще чего звонишь? Дело есть или так?
Я помедлил, чувствуя, что Пете не до моей мечты о родине, и всё же признался:
– Хотел, чтобы ты съездил со мной в одно место. В деревню.
– В деревню? – удивился он. – Это ещё зачем?
– Хочу там землю купить.
– Ого! Я вижу, барометр пошёл тебе на пользу! – с удовлетворением заметил Петя. – А что хоть за деревня?
Я объяснил, что речь идёт о Старой Весне, где жил мой прадед, тот, который с хлебом и мандолиной.
– Вот оно что, – проговорил Петя. – Ну так какие вопросы! Раз надо – значит, съездим. Заезжай завтра за мной в школу часикам к одиннадцати. У меня там как раз последнее занятие – и всё, вольная птица! Как раз даже и здорово – мотнёмся, переключусь. А то ещё впаду в сантименты, сам понимаешь…
Я люблю места, где учат музыке. Мне нравится их переменчивая «погода» – ветры струнных, капли клавишных, солнечный луч трубы. С удовольствием прислушиваясь, я прошёл по коридорам и отыскал нужный кабинет.
Петя стоял у окна, в телефонном наушнике, грозно взявшись за вертикальную трубу отопления. Лицо его было напряжено и пятнисто, на лбу под тёмными волосами проблескивал пот.
– А не надо беспокоиться, выживу! Мне не впервой! – в ответ на чью-то реплику взвинченно проговорил он.
Я решил, что Петя поссорился с девушкой, и весьма удивился, когда, прощаясь, он назвал её Михал Глебычем.
– Петь, здорово! – приветствовал я его из дверей.
– А… Здравствуй! – обернулся он, чуть вздрогнув, и протянул нагретую о батарею ладонь. Костяшки на тыльной её стороне были заклеены пластырем.
– С кем болтал?
Петя сел к пианино, поднял крышку и, рассеянно поглядев на клавиши, опустил.
– Да Пажков…
– Что за Пажков? – спросил я, присаживаясь на соседний стул.
– Партнёр отца, – нехотя отозвался Петя и, помолчав пяток секунд, вспыхнул: – Вот не пойму я человека! Рвёт землю крупными клоками, ставит на ней всякую развлекуху – фитнесы, спа-отели. В общем, банальнейший мешок с миллионами. Но при этом какая-то у него страсть к человеку! – Петя умолк на миг и недоумённо покачал головой. – Жертвы свои обихаживает, понимаешь? Если грабанул кого мимоходом – навещает потом, о здоровье спрашивает. Бабулька звонит в компанию с претензией, что рощу там где-то срубили, так он первый вопит: дайте я! Дайте мне! И сам с ней объясняется, хихикает. Нравится ему!
