Момент Макиавелли: Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Il Principe – работа о «новом государе» (мы знаем это из писем Макиавелли и из самого текста) или скорее о классе политических новаторов, к которому он принадлежит. Новизна его правления означает, что он совершил нечто новое, низвергнув или заменив предшествующую форму правления. Своими действиями он должен был причинить вред множеству людей, которые не смирились с его властью. Те же, кто приветствовал его возвышение, теперь ожидают от него больше, чем он в состоянии дать331. Перед нами ситуация, которую принадлежавшие к ottimati современники Макиавелли анализировали в контексте Флоренции: из‐за того что одни настроены враждебно, а другие не удовлетворены, общество дробится, превращаясь в хаос непримиримых и противоборствующих воль, власть правителя лишается законных оснований, а гражданская жизнь становится невозможной. Однако Макиавелли размышляет не конкретно о Флоренции и не о конкретной проблеме гражданского коллектива; его интересуют исключительно отношения между новатором и фортуной. Поэтому никогда нельзя с уверенностью говорить, насколько в замысел Макиавелли входило рассмотрение проблем, с которыми столкнулись вновь оказавшиеся у власти во Флоренции Медичи. Есть некоторые основания предположить, что в «Государе» содержался обращенный к Джулиано и Лоренцо совет приобретать себе владения в других частях Италии, но в этом Медичи мало чем отличались бы от других владетельных семейств. Особенной была их прежняя природа и история их правления Флоренцией, и отчасти именно ее анализ заставлял Гвиччардини, Веттори и Аламанни приписывать вернувшемся к власти Медичи свойства principe nuovo. Но там, где упомянутые мыслители – с разной степени подробности – обращались к конкретным историческим изменениям, составлявшим эту новизну, Макиавелли начинает с новизны как отвлеченного принципа. Конкретный пример, больше всего напоминающий о правителе из рода Медичи, – случай гражданина, который становится государем благодаря поддержке группы сограждан, – действительно, подробно рассматривается в девятой главе, но без какого-либо акцента, как один из портретов в галерее «новых государей». Если разбирать «Государя» формально, то он производит впечатление теоретического трактата, поводом к написанию которого послужила конкретная ситуация, но который не посвящен ей самой. Нам следует вернуться к теме новатора и его фортуны.

Нововведение, свержение устоявшейся системы, открывает двери фортуне, потому что оно оскорбляет некоторых и беспокоит всех, создает ситуацию, в которой люди не успевают привыкнуть к новому порядку. Обычай – единственная альтернатива фортуне. В республиканской теории мы исследовали бы перспективы восстановления vivere civile, но в «Государе» речь в первую очередь идет не о республиках и не о гражданской жизни. Новые подданные государя не привыкли к нему, поэтому он не может быть уверен в их преданности: «…Всякая перемена прокладывает путь другим переменам»332. Он противопоставляется наследному государю и, как логично предположить, стремится обрести устойчивость положения того, чей род долго оставался у власти. Обиды и разочарования, сопровождавшие начало его правления, должны быть забыты. Подчинение ему становится – как подразумевает термин principe naturale – частью унаследованной «второй натуры» народа. Однако как новому государю добиться этого? Как, можем мы спросить, хотя Макиавелли и не задает этого вопроса, это удалось предкам наследного государя? Недостаточно просто пережидать, ведь ситуация может внезапно измениться. Здесь, как и в других своих произведениях, Макиавелли весьма насмешливо отзывается о совете, который часто давали его современники, – ждать и «полагаться на благодетельное время»333. В положении заведомо неустойчивом, когда никто не знает, что может принести с собой время, промедление – это наименее подходящая тактика.

Новый правитель должен обладать исключительными и выдающимися качествами, выделяющими его на фоне нормы, воплощенной в principe naturale. Эти качества можно обозначить как virtù, благодаря которой обретала форму материя fortuna. Однако поскольку форме и материи надлежало соответствовать друг другу, это означало, что раз преобразователь необыкновенно подвержен воздействию фортуны, то и проявленная им при этом virtù должна быть необыкновенной. Макиавелли продолжает свои рассуждения исходя из того, что ситуации, в которых главную роль играет фортуна, не являются одинаково хаотичными. В них прослеживаются стратегические дифференциации и, соответственно, различными являются стратегии, которым может следовать virtù. Он двояким образом подготовил почву для своего утверждения. Во-первых, определив инновацию как разрушение прежде существовавшей узаконенной системы, он установил, что прежние системы могут различаться между собой, а новые подданные государя – по-разному реагировать на их утрату. Бывшим гражданам республики труднее привыкнуть к его правлению, чем бывшим подданным другого государя, потому что в одном случае принятые нормы поведения требуют полного пересмотра, а в другом – только перенаправления334. Во-вторых, он выделил несколько типов нововведений. Государь мог приобрести власть благодаря собственным войскам или войскам своих сторонников. Своей победой он мог быть обязан собственным талантам или одной лишь удаче. Когда для обозначения последней антитезы Макиавелли употребляет слова virtù и fortuna, он употребляет их не совсем точно. Поскольку почти невозможно представить себе, чтобы человек захватил власть, сам при этом не проявив virtù, в каком-то смысле virtù всегда служила орудием нововведения, открывающим его воздействию fortuna. Однако в то же время virtù по-прежнему означала способ управлять фортуной. Между новатором, который мог по своей воле остановиться там, где он находился, и тем, кто продолжал зависеть от сложившегося положения, существовала известная разница. Здесь возникала вторая антитеза, вбирающая в себя первую, и у virtù появлялось двойное значение – орудий власти, подобных войску, и личных качеств, необходимых, дабы управлять этими орудиями.

Природа и обстоятельства нововведения двояким образом влияли на встававшую перед новатором проблему. Чем больше легитимности, обусловленной привычкой, которой обладал его предшественник, он мог перетянуть на свою сторону, тем меньше ему приходилось участвовать в открытой борьбе virtù и fortuna и тем меньше ему требовалась virtù (в обоих ее значениях). Чем больше он, в силу новизны своего правления, оказывался зависим от обстоятельств и людей, не подлежащих его непосредственному контролю, тем больше беззащитен он был перед fortuna и тем больше требовалось ему virtù, чтобы освободиться из-под ее власти. Его потребность в virtù могла измеряться по двум шкалам, и поскольку его положение относительно каждой из них определялось эмпирически заданными обстоятельствами, то стратегически необходимые действия и требующиеся для их осуществления качества ума – две составляющие virtù – также могли варьироваться. Таким образом стало возможно выстроить типологию инноваций, опасных положений, в которые мог угодить новатор, и разновидностей virtù, с помощью которых он мог эту опасность преодолеть. Точкой отсчета служил пример наследного правителя, уязвимость и потребность в virtù которого были минимальными.

Анализу нововведений посвящена первая треть «Государя», и его можно назвать ключевым по крайней мере для этой части книги. В главах III–V рассматриваются отношения между властью нового государя и обычаями общества, над которым он ее приобрел; в главах VI–IX – то, насколько новизна делает его зависимым от фортуны. В заключение краткого обзора, который предполагает наш подход к «Государю», отметим, что главы XII–XIV посвящены военной мощи государя, а главы XV–XXI – его поведению в отношении подданных. Эта часть строится главным образом вокруг морали Макиавелли, как мы ее знаем. В XIV и XV главах автор возвращается к своей основной теме и снова говорит о противостоянии нового государя наследному правителю и фортуне, а заключительная, XXVI глава представляет собой знаменитый и неоднозначный «призыв овладеть Италией и освободить ее из рук варваров». В «Государе» мы не находим системы исчерпывающих классификаций, но встречаем устойчивые мотивы, к которым относится этот призыв.

Как мы видели, небезопасность политических инноваций состоит в том, что всем они причиняют беспокойство, а некоторым – еще и ущерб, создавая ситуацию, к которой люди еще не успели привыкнуть. Возможно, ключевая для «Государя» мысль заключается в предположении, что в подобных ситуациях поведение людей отчасти предсказуемо, что позволяет выработать определенные стратегии действия. Здесь Макиавелли глубоко оригинален как исследователь политики, утратившей легитимность. Но поскольку после завоевания территории правителем привычные модели поведения сохраняются, то размышления о человеческом поведении, выходящем за рамки этих устоявшихся моделей, следует отложить; а вопрос заключается в том, как последние повлияют на власть и авторитет нового государя. В III–V главах Макиавелли рассматривает некоторые стороны этого вопроса, и акцент везде сделан на идее привычности. Государь присоединяет новую территорию к тем, где его власть уже признана, – здесь использовано слово antico, свидетельствующее о том, что он вовсе не «новый государь». Обе территории объединяет общность национальности (provincia) и языка и, главное, новый государь уже привык править. Во всех этих случаях перед правителем стоит самая простая задача: ему следует лишь убедиться, что род предшествующего властителя уничтожен, не менять законов страны и не вводить новых налогов. Тогда все, что узаконивало власть его предшественников, будет узаконивать и его власть. Более того, близость обычаев и языка между его старыми и новыми владениями вскоре сделает их tutto un corpo335,336. Макиавелли не уточняет, как осуществится такой союз, и нам не следует ожидать от него этого. Его интересует новообразованное княжество на этапе его наибольшего сходства с наследственной монархией, а последнюю он изображает в ее самой простой и традиционной форме, как сообщество, объединенное рядом общих обычаев, включая лояльность определенной династии. Если изменилась лишь династия, то структура традиции будет способствовать формированию новой лояльности, а сообщество легко смешается с другим, обычаи которого схожи. Однако если государь завоевывает территорию, отличающуюся от его прежнего владения языком, законами и обычаями, то ему потребуется большая удача и серьезные усилия, дабы сохранить ее, и один из лучших способов добиться этого – поселиться там самому. Макиавелли не сообщает, предполагается ли, что государь усвоит привычки новых подданных и что тем временем будет происходить с его прежними землями. Он достаточно быстро переходит к вопросу, как следует поступить государю, если его новые завоевания привели к внутренним беспорядкам337. Еще здесь высказывается мысль о приверженности традиционного общества какой-то одной династии. В главе IV Макиавелли указывает на это ограничение, рассматривая пример, когда традиционная лояльность разделяется между монархом и большим числом феодалов (baroni), представляющих множество центров наследственной власти. Закон инерции здесь не действует. Среди баронов всегда будут недовольные, поэтому не так трудно свергнуть монарха, подстрекая их к мятежам. Однако после того как новый правитель захватит власть, он обнаружит, во-первых, что обычные последствия изменений остаются в силе – его сторонники ненадежны, а враги озлоблены; во-вторых, что род каждого феодала по-прежнему имеет верных ему подданных; в-третьих, что baroni слишком многочисленны, дабы их уничтожить. Римляне никогда не чувствовали себя уверенно на завоеванных территориях, пока оставались в живых представители старой знати. Уже одним своим существованием они напоминали о прежнем положении дел. Римляне сумели пережить местную знать – по-видимому, хочет сказать Макиавелли – лишь потому, что захватили власть во всех известных из существующих земель338.

Важно, что Макиавелли, по всей видимости, исходит из абсолютно традиционного по своему устройству общества, основанного на обычае и исключающего отношения между гражданами, которые составляли фундамент аристотелевского полиса. Однако ниже, в главе V, он говорит, что над территорией с собственными обычаями труднее удержать власть, чем над той, обычаи которой легко поддаются ассимиляции. Аналогичным образом труднее всего удержать власть над городом, привычным к свободе и жизни по собственным законам. Им можно управлять, учредив олигархию, зависящую от внешней поддержки, но единственный надежный способ – разрушить его. Почему так происходит? Память о прежней свободе, которая никогда не обернется на пользу новому государю, необыкновенно устойчива. Макиавелли снова делает акцент на привычке. Вероятно, ничто другое не может служить основанием легитимности, и проблема новатора всегда заключается в том, что его подданные к нему не привыкли, а привыкли к чему-то, чего он их лишил. Впрочем, в подобных случаях значение имеют не только привычка и обычай: «…в республиках больше жизни, больше ненависти, больше жажды мести; в них никогда не умирает и не может умереть память о былой свободе»339. Время здесь бессильно. Это заставляет нас вспомнить тезис Гвиччардини, что гражданская свобода стала частью второй натуры флорентийцев. В этой главе Макиавелли, возможно, отсылает к особенностям восстановленного правления Медичи, хотя, по крайней мере формально, и рассматривает случай бывшей республики, присоединенной к владениям чужеземного правителя. Главный вопрос заключается в том, почему привычную свободу столь трудно развеять и невозможно забыть. Ответ, по-видимому, таков: когда люди привыкли повиноваться государю, им не приходится менять свою природу при необходимости повиноваться кому-то другому. Опыт гражданской жизни, в особенности существующей не одно поколение, накладывает на их природу неизгладимый отпечаток, поэтому они в самом деле должны стать новыми людьми, чтобы научиться охотно подчиняться государю. В отличие от Лодовико Аламанни, Макиавелли, похоже, не считает такое превращение осуществимым. Более того, вся его теория фортуны держится на мысли, что люди не в силах изменить свою природу, разве что лишь очень медленно, – на такие изменения указывает понятие обычая. Нам также следует держать в уме предположение, что Макиавелли мог разделять точку зрения, что люди, которые получили опыт гражданства, ощутили исполнение своей подлинной природы, или prima forma.

Теперь новый государь вступил в область, где властвует случай. Время, в котором он живет, формируется человеческим поведением, каким оно становится, когда люди уже не руководствуются привычными установлениями. Теперь он уязвим для фортуны. Вероятно, главный постулат «Государя» состоит как раз в том, что временное измерение, в котором государь теперь существует, не является совершенно непредсказуемым и неуправляемым. Это мир Гоббса, где люди преследуют собственные цели, не оглядываясь ни на какой закон. Почти всегда это происходит в результате действий самого преобразователя, живущего в этом мире, а то, как люди преследуют свои цели, стремясь к власти, означает, что власть каждого человека представляет угрозу власти любого другого индивида. Во второй части III главы впервые возникает тот стратегический анализ беззаконного мира погони за властью, который, как всегда признавалось, делает мысль Макиавелли особенно острой. Именно здесь мы впервые встречаемся с утверждением, что основное требование стратегического поведения – это действие. Альтернатива действию – задержка или промедление, а раз время оказалось полностью во власти случая, то медлить невозможно, ибо насчет времени нельзя строить сколько-нибудь надежные предположения. Точнее, уместна лишь одна гипотеза: если ничего не делать, время принесет неблагоприятные изменения. Некто обладает властью, а другие – нет, и возможна только одна перемена: другие приобретут власть, а он ее потеряет. Римляне знали, что войны не избежать, и всегда стремились сразиться с врагами сейчас, а не потом340. Нам остается лишь догадываться, что сказал бы Макиавелли о современных сдерживающих стратегиях в попытке «выиграть время». Возможно, он предположил бы, что они имеют смысл лишь в рамках договоренности между силами, стремящимися стабилизировать властные отношения и придать им законную форму. В проще устроенной, но полной угроз ренессансной действительности он мог позволить себе рассуждать о государе, ставящем цель бесконечно умножать свою власть, и не задаваться вопросом, что станется, если он сможет создать мировую империю.

Стратегия – наука о поведении действующих субъектов, определяемых властью, которой они обладают. Мир стратегии, в котором существует государь, приобретающий власть, лучше всего рассматривать с точки зрения его отношений с другими государями. Но это внешние отношения с точки зрения подсистем, возможность распоряжаться которыми наделяет каждого государя властью. Связи между отдельными людьми, составляющими (или разрушающими) обособленные политические сообщества, подвергаются анализу, который было бы недостаточно называть просто «стратегическим». Именно здесь мы погружаемся в вопрос об отношениях между virtù человека и его fortuna, а это всегда моральная и психологическая, а не только стратегическая проблема. Глава VI и следующие за ней главы посвящены роли virtù в приобретении и удержании новых территорий341. Макиавелли сразу вступает на скользкую моральную почву, определяя virtù как преобразующую (innovative) силу. Она не только позволяет людям управлять своей фортуной в лишенном законов мире. Такая добродетель помогает им изменять мир, тем самым лишая его прежней легитимности, и, как мы увидим совсем скоро, способна навязывать новую законность миру, никогда не знавшему ее прежде. Устойчивая смысловая связь теперь прослеживается только между virtù и инновациями, причем последние воспринимаются как преднамеренный акт, а не как свершившийся факт, а virtù преимущественно предстает как качество, наделяющее человека (новатора) незаурядностью с точки зрения способности к инновациям. Поскольку нововведения по-прежнему вызывают этические проблемы, подобное употребление слова virtù не отрицает его связи с этикой, а предполагает, что это понятие задает ситуации, в которых возникают соответствующие этические проблемы.

В главе VI речь идет о правителе, принадлежащем к тому обществу, над которым он приобретает власть, а не пришедшем извне. Здесь нас интересует не государь, расширяющий свои владения, а частный человек, ставший государем. Это, утверждает Макиавелли, предполагает или virtù, или fortuna342, но ясно, что они не просто противопоставлены друг другу. С одной стороны, благодаря virtù мы осуществляем изменения, а значит, приводим в движение цепочку случайных событий, которые мы не в состоянии предвидеть или проконтролировать, то есть становимся жертвами fortuna. С другой, virtù – внутренне присущее нам качество, позволяющее сопротивляться fortuna и вводить ее в рамки порядка, который также может быть моральным. Это суть характерной для Макиавелли неоднозначности, объясняющей, почему нововведения, формально представляющие акт саморазрушения, так трудно осуществить и почему действие – а значит, и политика, определяемая как действие, а не следование традиции, – несовместимо с нравственным порядком. Политизация добродетели привела к обнаружению политической версии первородного греха.

В этом средоточии неоднозначности можно выделить оппозицию virtù и fortuna, и мысль Макиавелли теперь сосредоточилась на ней. Чем больше человек полагается на свою virtù, тем меньше он вынужден полагаться на свою fortuna и тем надежнее его положение, поскольку на fortuna полагаться заведомо не стоит. Однако, положим, он добился власти именно благодаря virtù. Идеальный тип, который нас сейчас интересует, – это человек, добивающийся власти исключительно в силу своих личных качеств, а не за счет случайностей и внешних обстоятельств. Это объясняет, почему мы должны проанализировать приобретение власти частным лицом, а не тем, кто уже обладает какой-то властью на момент ее обретения. Впрочем, избавиться от затруднений полностью не удается. Путь любого человека в обществе обусловлен конкретными условиями этого общества, которые, хотя не им вызваны, составляют часть его fortuna. Но найти человека, который бы вовсе не определялся своей принадлежностью к какому-либо обществу, практически невозможно. Он оказался бы, как у Аристотеля, «зверем или богом». В качестве псевдорешения вопроса Макиавелли заявляет, что идеальный тип («наидостойнейших») тех, кто стал правителем благодаря собственной virtù, а не fortuna, мы видим в «Моисее, Кире, [Ромуле], Тезее и им подобным»343. Это классические примеры законодателей, которые в максимально строгом смысле могут быть названы основателями государств (Ликург и Солон, которых следует назвать скорее реформаторами, чем основателями, не упомянуты). Это божественные или получавшие помощь свыше существа, которые могли основывать общества, потому что их virtù не нуждалась в социальном обрамлении, служившем предпосылкой добродетели обыкновенных людей. Это боги, в которых (по крайней мере если говорить о Тезее или Ромуле) было нечто звериное. Однако Макиавелли заговорил о законодателях по особой причине. Если мы всматриваемся в их жизнь и действия, говорит он,

мы убеждаемся в том, что судьба послала им только случай (l’occasione), то есть снабдила материалом, которому можно было придать любую форму: не явись такой случай, доблесть (virtù) их угасла бы, не найдя применения; не обладай они доблестью, тщетно явился бы случай.

Моисей не убедил бы народ Израиля следовать за собой, дабы выйти из неволи, если бы не застал его в Египте в рабстве и угнетении у египтян. Ромул не стал бы царем Рима и основателем государства, если бы не был по рождении брошен на произвол судьбы и если бы Альба не оказалась для него слишком тесной. Кир не достиг бы такого величия, если бы к тому времени персы не были озлоблены господством мидян, а мидяне – расслаблены и изнежены от долгого мира. Тезей не мог бы проявить свою доблесть, если бы не застал афинян живущими обособленно друг от друга. Итак, каждому из этих людей выпал счастливый случай, но только их выдающаяся доблесть позволила им раскрыть смысл случая, благодаря чему отечества их прославились и обрели счастье344.

Если сравнить стихотворения Макиавелли «О Фортуне» и «О Случае», мы увидим, сколько явно эти две аллегорические фигуры в его сознании сливались в одну. Образ Фортуны как женщины, над которой можно временно взять верх, если не церемониться с ней345, вновь возникает в нарисованной им классической фигуре Случая, также предстающего в виде женщины. У нее есть прядь волос на лбу, за которую ее можно схватить, однако ее затылок выбрит так, что за короткие волоски сзади ухватиться невозможно346. Речь, с которой он обращается к одному из этих мифических духов, вполне могла быть обращена и к другому. Но еще больше о значении этого отрывка нам говорит антитеза формы и материи. Функция законодателя состоит в том, чтобы облекать материю политевмы (politeuma), гражданского коллектива, в форму политейи (politeia) – конституции, а функция virtù – придавать форму fortuna. Но, когда речь идет о нововведении, велика опасность, что virtù может оказаться во власти fortuna, поэтому идеальный преобразователь – тот, кто как можно меньше зависит от обстоятельств, которыми не в состоянии управлять. Чем больше действия преобразователя носят характер разрушения и вытеснения прежде существовавших установлений, обычая и законности, тем больше ему придется справляться со случайностями, возникающими из‐за внезапной утраты ориентиров, и тем сильнее он окажется уязвим для fortuna. Дабы приблизиться к идеальному типу, нам следует представить себе ситуацию, в которой у материи нет формы, а главное – есть только та форма, какую ей придает новатор. Новатор должен быть и законодателем. Следовательно, было логически необходимо, чтобы каждый герой заставал свой народ в состоянии полной аномии. Ведь если бы материя обладала даже видимостью формы, это лишало бы полной независимости его virtù от fortuna.

Трудно представить себе настолько идеальную ситуацию в реальности. Не говоря уже о том, что затруднительно вообразить определенное общество в состоянии полной аномии. Чем больше мы настаиваем, что законодателю здесь нечего менять, тем труднее ему на чем-то основываться. Перед нами встает проблема поиска языка, на котором можно было бы описать, что именно и как он делает. Законодатель обладает такой virtù, что полностью властвует над occasione. Он наделен неограниченной способностью придавать материи нужную форму и становится своего рода демиургом, претворяющим в жизнь свои желания одним творческим словом. Он явно возвышается над простыми смертными. Среди перечисленных классических законодателей один, конечно, выделяется на общем фоне.