скачать книгу бесплатно
Слепой секундант
Дарья Плещеева
Исторические приключения (Вече)
1788 год. Идет русско-турецкая война. При осаде Очакова ранен пехотный офицер Андрей Соломин. Получив сильный удар по голове, он лишается зрения. Верный дядька Еремей везет его в Санкт-Петербург к молодому врачу Граве. Андрей останавливается у своего друга Григория Беклешова. Тот готовится к свадьбе сестры. Машу выдают замуж за молодого графа Венецкого. Но накануне венчания в дом Венецких попадают письма Маши, из которых видно, что у нее есть незаконнорожденный ребенок. Свадьба расстраивается, а Машу самодур-отец выгоняет из дому.
Венецкий, который любит Машу, но не в силах противостоять родне, ищет ее и приходит к Григорию. Тот в ярости вызывает его на дуэль. Секундантом он называет случайно оказавшегося рядом Андрея. Беклешов гибнет, а Венецкий убегает. Теперь долг Андрея – отомстить за друга и Машу. Но кому? И что может сделать слепой офицер без больших денег и связей?..
Дарья Плещеева
Слепой секундант
© Плещеева Д., 2014
© ООО «Издательство «Вече», 2014
* * *
Утомленные долгой дорогой кони уже не бежали рысцой по грязному утоптанному снегу, а едва плелись, опустив головы. Да и неудивительно – возок, обтянутый побуревшей и растрескавшейся кожей, прибитой проржавевшими от времени гвоздями, был нагружен двумя тяжеленными большими сундуками. На поворотах повозку так заносило, что боже упаси.
Столичные улицы пустовали – после веселых Святок с гуляньями петербуржцы тихо приходили в себя. В этот час добрые люди, отужинав, собирались на покой, надевая кто – ночную сорочку с теплой кофтой и чепчик, кто – халат поверх исподнего и ночной колпак. Когда к утру печи остынут, чепчик и колпак не дадут простудиться. Но как же будет приятно, когда снова разгорится печь, с поварни прилетит аромат только что сваренного кофея, а на стол взгромоздится тускло-медный самовар или сбитенник, окруженный призрачным облаком живого тепла!..
Ох, как хочется тепла после бесконечной дороги по зимнику!
Возок миновал Ново-Московский мост над недавно прорытым Обводным каналом и свернул влево – к слободе Измайловского полка. Там молодой кучер Тимошка дважды спросил у прохожих солдат дорогу. За манежем, проехав еще малость, Тимошка пригляделся к двухэтажному дому, в котором горело всего одно окно, и опознал его по примете – низкой резной калитке и толстому чурбачку, в хорошую погоду заменявшему сиденье, под снежной шапкой возле нее. Убедившись, кучер натянул вожжи.
– Тпрусеньки… Диво, что до ночи доехали, – сказал он, соскакивая наземь и топая ногами, чтобы разогнать кровь. – Милостив Бог! Дядя Еремей, а дядя Еремей! Как там барин?
Окошки потрепанного возка были плотно затянуты серым сукном – выглянуть невозможно. Кривая низкая дверца отворилась, высунулась небритая суровая физиономия.
– Нишкни… Подсоби-ка… Андрей Ильич, сударик мой, пожалуй ручку… ножку вот сюда… Тимошка, дверь держи, черт немазаный…
Вдвоем они вывели из экипажа мужчину в распахнутой шубе поверх армейского пехотного мундира, но без треуголки – ее заменяла круглая меховая шапка. На голове у приезжего, кроме того, были две повязки, белая и черная. Белая, видная из-под шапки, обхватывала лоб и затылок, черная закрывала глаза. И шуба, и даже шапка мужчины оказались в сене, которым Еремей ради тепла и мягкости заботливо устлал возок.
– Андрей Ильич, через три шага калитка. Раз, два, три… – поддерживая барина под локоть, говорил Тимошка. – Вот она, стойте. Отворяй, дядя Еремей.
– Что там? – спросил Андрей. – Утро?
– Вечер, мой батюшка, – отвечал Еремей. – Тимошка, ступай, постучись.
Одним прыжком взлетев на крыльцо, кучер забарабанил в дверь.
– Кого бес несет на ночь глядя? – отозвался старческий голос.
– Дядя Никита, мы это! Свои! Господин Соломин да мы с дядей Еремеем! Отворяй!
– Ахти мне! Приехали! Что ж без письма? Барин и не ждал… Отворяю, отворяю!
– Какое письмо?.. – проворчал Еремей. – Писать-то некому…
Дверь распахнулась, Андрея ввели в сени. Он помнил эти сени, помнил кисловатый запах и те четыре шага, что следовало сделать до другой двери. Вот только направление утратил – качнулся было вперед, но замер в неуверенности.
– Помогай, дядя Никита, – сказал Тимошка, – а я к коням, обиходить надо…
– Вели Ивашке, пусть выйдет, – перебил Еремей. – Поможет чемодан с сундуками внести.
Старый слуга поднял свечу повыше и с изумлением уставился на гостя.
– Андрей Ильич, да что же это? Святые угодники… как же?
– А вот так, – буркнул Еремей. – Теперь понял, отчего письма не было? Иди, доложи барину.
– Бегу, бегу… Ах ты ж, горе какое… – Дядя Никита, уже разувшийся на ночь, пошлепал по коридору, призывая: – Барин, барин, ваша милость! Господин Соломин! Выходите, встречайте!
Ему навстречу уже спешил хозяин в полосатом архалуке, кое-как подпоясанном, в турецких парчовых туфлях. Голова его была повязана красным фуляром. Невзирая на причудливый вид, всякий житель столицы сразу же опознал бы в этом полноватом молодом человеке гвардейца – по уверенной повадке и статности, по приятному округлому лицу да по дорогим перстням на пальцах.
– Соломин! Что это с тобой?
– Превратности фортуны, Беклешов, – отвечал Андрей. – Могу я у тебя переночевать?
Еремей меж тем отряхнул его шубу и шапку, потом, стянув их с питомца, очистил его мундир от шубной шерсти.
– Да что ж ты меня не обнимешь? Вот дурень! Живи, сколько пожелаешь! Дядя Никита, спроворь там, как полагается… Все с ледника тащи… Дурак я, горячего с дороги надо! Яишню, яишню жарь! И венгерского не забудь, выпить за встречу!
– Полковой наш доктор мне пить запретил, – хмуро сказал Андрей. – И к самому Баллоду меня возили, что генерал-майора Кутузова лечил. У Кутузова это уж вторая рана такого свойства, думали – не выживет, а Баллод его в августе с того света вытащил и зрение вернул. Тот подтвердил: ни водки, ни вина! Потому – черт его разберет, это головное устройство…
– Да как же – не выпить? Столько не видались!..
– Григорий Иваныч, барин не шутит, – добавил Еремей. – При мне говорено. Так прямо плешивый черт и брякнул: сопьешься с горя. А коли удержишься – есть надежда, что будешь различать эти, как их… очертания…
– Да помолчи ты, тараторка, – прервал его Андрей. – Гриша, я вовсе не желаю говорить об этом.
– И не надо, – вдруг осознав всю глубину беды, ответил Гриша. – Идем. Пока ужинаем, тебе комнату приготовят. Я полковые новости расскажу. Не надо было тебе из полка выходить…
– Что сделано – то сделано, назад не поворотишь.
– Ты еще скажи, что иного пути не было… Давай руку…
Андрей и Гриша вошли в комнату, служившую столовой и гостиной. Ивашка уже успел зажечь свечи. Еремей помог барину снять мундир, попытался было и камзол ему расстегнуть, но был шлепнут по руке.
– Садись, сударик мой, – сказал он, правильно подставляя стул. – Вот говядина разварная, отрезать ломоть? Вот курица жареная, стегнушко изволишь? Холодное, правда, все…
– Яишня сейчас поспеет! А завтра велю принести из трактира горячее, – пообещал Гриша. – Хочешь ли видеть кого из наших?
– Нет. У меня письмо от доктора Баллода к какому-то Граве, что в Гончарной проживает. Завтра с утра Тимошка отнесет. Полагаю, и сам туда к нему поеду. А более… более – ни к кому.
Гриша посмотрел на Еремея – тот показывал рукой, что нужно оставить питомца в покое. Гриша кивнул.
– Позволь… – он насадил на вилку ломтик холодной говядины, туда же приспособил кружок соленого огурца и вложил Андрею в ладонь. – И сделай милость, скажи прямо, не кобенясь, – что я могу для тебя сделать?
– Ты все уже сделал – отвел мне комнату. О прочем Еремей с Тимошкой позаботятся. Да, вели Ивашке с дядей Никитой подсобить им сундуки внести. Каждый сундук пуда четыре, я чай, потянет.
– А что… рану перевязать не надо?.. Ивашка с утра за фельдшером сбегает.
– Пожалуй, надо, – не сразу ответил Андрей.
Гриша понял, что лучше бы помолчать о ране.
– Последнее твое письмо пришло в Рождественский пост, в самом начале, – сказал он. – Ты писал, что светлейший князь как будто понял: штурма не миновать. Ибо зимовать под стенами Очакова – понапрасну губить людей.
– Да ему уже давно толковали, что пора кончать с осадой и объявлять генеральный приступ, – сказал Андрей. – Останься с нами граф Суворов – не стали бы ждать морозов, чтобы покончить с этой затяжной осадой.
– А верно ли, что Очаков – совершенно европейская крепость? И что французские инженеры сделали ее жемчужиной новейшей фортификации?
– Я бы не сказал так, – подумав, отвечал Андрей. – Бастионы низки, ров сухой, со стороны моря – просто каменная стена. Французы построили десять передовых люнетов[1 - Люнет (франц.) – полевое укрепление, открытое только с тыла.]. Вот тебе и вся Европа.
– Отчего ж с июля держали в осаде?
– Оттого, что перебежчики донесли – вокруг крепости минные галереи, и когда мы пойдем на приступ – тут эти мины и рванут. Светлейший писал нашему послу в Париже, чтобы добыли планы Очакова со всеми галереями. И всем говорил, что сумеет принудить турок к капитуляции без всякого приступа… Да ладно, не будем об этом. Очакова, считай, более нет на свете. Светлейший велел срыть город и крепость до основания, только замок Гасан-паши зачем-то распорядился пощадить. Там-то, в замке, когда наш полк взял его приступом… Да будет об этом… Я чай, вы тут, в столице, едва ли не лучше нас знаете, кто какую колонну на штурм вел да как пушки через лиман по льду тащили…
– А ведь в прошлую турецкую войну и измайловцы под Очаковом бывали, – заметил Гриша. – Бог весть в котором году, знаю только, что их на приступ сам Миних водил.
– Миних – это при царице Анне Иоанновне. Да ты мне лучше столичные новости объяви.
Гриша стал перечислять знакомцев и события. Андрей молчал и кивал, тихо радуясь, что нашел, чем занять друга.
Потом, когда Андрея отвели в угловую комнату и уложили, Гриша исхитрился вызвать дядю Еремея и отвел его в свою спальню.
– Что стряслось? – спросил он.
– А то не видите, сударь, – хмуро отвечал старый дядька. – Ранен мой голубчик в голову, да рана – пустяк, уж зажила почти. Но то ли от нее, то ли оттого, что в замке со стены свалился и затылком о каменюку треснулся, – глаза служить не хотят, доктор-немец приказал повязку носить.
– Лучших врачей найдем! – пылко пообещал Гриша. – Не может быть, чтобы не вылечили! Глаза-то сами целы?
– Целы. Только глядеть не хотят.
– Заставим!
– Для того и велел себя в столицу везти. Только ни с кем не хочет про это говорить, так что вы уж, сударик мой, его не допекайте.
– Вот что, дядя Еремей. Сейчас я вряд ли что сделаю – у нас дома свадьба. Машу выдаем. Помнишь Машу?
– Как не помнить. Так ведь дитя еще?
– У нас и пятнадцати лет просватывают, а ей уж восемнадцать. Вот свадьбу отгуляем – я тут же за дело и возьмусь.
– Восемнадцать… – ошарашенно повторил Еремей. – А мне-то сколько тогда?.. – и принялся считать, бормоча и загибая пальцы.
– Тебе, я полагаю, полвека давно уж стукнуло, – весело сообщил Гриша. – Коли ты соломинский дядька – то тебе его, поди, шестилетним отдали? И тебе вряд ли было менее сорока… Погоди… сколько же Соломину?!
Еремей отвлекся от вычислений и замер, приоткрыв рот.
– Двадцать семь? – неуверенно спросил Гриша. – Он всегда был старее меня на пять лет… Или на шесть? – эта арифметика оказалась чересчур сложна и для гвардейца, и для дядьки. – Так вот, дядя Еремей, к Маше отменный жених посватался, – махнув рукой на цифры, продолжал Гриша. – И он ей не противен. Славная парочка! Сам знаешь, большого приданого за Машей нет. Батюшка, чтоб ему…
– Да уж, – согласился Еремей и, не желая заставлять хозяина рассказывать об отцовских непотребствах, сказал: – Красавица, поди, выросла?
– А сам увидишь! Она тебя вспомнит… Что это – Андрей тебя зовет?
– Ох, бегу, бегу… Он, голубчик мой, бессонницей мается, пока не заснет – то одно ему, то другое…
Гриша кликнул своего денщика Ивашку, дал поручения на утро и, выпив еще с полстакана вина, лег спать.
* * *
Андрею было не по себе. Он надеялся, что дорожная усталость быстро нагонит спасительный сон – спокойный и мирный, а не тягостную дрему, прерываемую резкими колыханиями возка. Однако сон все не шел.
– Выведи-ка меня на крылечко постоять, – попросил Андрей сонного Еремея.
– И то – свежим ветерком обдует, полегчает, – согласился старый дядька. – На морозце-то сейчас хорошо… а с морозца потянет в дрему… – он накинул Андрею на плечи шубу, сам поднял с пола тулуп, которым укрывался.
Оба вышли на крыльцо. Следом за ними побрел, едва ль не с закрытыми глазами, до ветру Тимошка.
– Можно посидеть на лавочке, – предложил Еремей. – Вон она, у калитки. Свести со ступенек?
– Сведи.
Мир Андрея теперь состоял из звуков и запахов. Он уже стал привыкать к этому…
До Санкт-Петербурга по зимнику им удалось добраться очень скоро. Теперь следовало поскорее отыскать доктора Граве – как объяснил Андрею герр Баллод, молодого, но очень честолюбивого и толкового немца. Этот Граве приехал в российскую столицу за деньгами и славой и потому брался за трудных больных, чье излечение дало бы ему известность и богатых пациентов. В родном Кенигсберге он несколько раз удачно оперировал людей с поврежденным зрением.
До встречи с Граве Андрей не желал видеть никого из родни и старых товарищей. Тому были две причины: первая – слепота, а вторая – Андрей вышел из гвардии в армейский полк, потому что гвардейская роскошь была не по карману, и теперь не хотел являться перед молодыми щеголями-измайловцами нищим инвалидом. Гриша – дело особое. Гриша привязался к нему, как к старшему брату, да и был примерно в том же положении – небогат. Но Андрей рано осиротел и рос у двух полоумных теток, которые с младенчества определили его в гвардейский Измайловский полк, чтобы было чем похваляться в свете. А Гриша имел батюшку – мота и картежника. Приданое сестры Маши ему удалось сохранить чудом – умные люди помогли купить на выделенные матерью деньги ценные вещицы и спрятать их у надежного человека. Об этом приданом ходили всякие слухи, но все сходились на том, что такую красавицу можно взять и в одной застиранной рубахе.
– Стой тут, Дуняшка, – услышал Андрей девичий голосок. – Жди…
Калитка скрипнула, зашуршали юбки, пронеслись по двору быстрые ножки, гостья стала стучать в Гришино окошко, перстеньком о ставень. Андрея и стоящего рядом Еремея она впопыхах не заметила.
– Что еще такое? – громко спросил разбуженный Гриша. – Ивашка!..
– Молчи, Христа ради! – взмолился звонкий голосок. – Братец, батюшка, выручай!
– Маша… – прошептал Андрей.
Он помнил девушку еще десятилетней; бывая у Беклешовых, замечал, как та растет и меняется. Гриша все подшучивал, что растит другу жену…
– Что за диво? – Гриша в одной рубахе подошел к окну, выглянул в щель. – Сестрица? Точно! – он зажег свечу и, кутаясь в шубу, выбежал на крыльцо. – Что стряслось, Маша? Отчего ты здесь?
– Батюшка-братец! – пылко заговорила Маша. – Христа ради, помоги! Мне деньги нужны! Я знаю, тетенька тебе табакерку золотую подарила! Отдай мне, ради Бога, я тебе другую потом куплю!
– Да что стряслось? – спросил Гриша.
