Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти

В конечном счете понятно, что в любых условиях демократическому и либеральному устройству массового общества можно предъявить ряд обвинений. Однако необходимо признать одно его преимущество – то, что при всей неправильности его развития оно остается открытой возможностью для спонтанного образования противоположных течений и коррекций. Большое преимущество либеральной структуры даже на стадии массового общества – невероятная гибкость[97].

В правой немецкой традиции это обстоятельство тщательно замалчивается. В этой связи Карл Мангейм справедливо отмечал, что «любое познание и объяснение – это одновременно и скрытие, то есть любая точка зрения характеризуется в большей степени не тем, что она вскрывает при помощи своих категорий, а тем, что она опускает или скрывает»[98]. В правой немецкой политической традиции все, что связано с мифами демократии, почти совершенно игнорируется, что уже почти полностью характеризует положение.

Итак, данная работа изложена по следующей схеме: от характеристики немецкой политической культуры через анализ специфической политической ситуации в Германии после окончания войны к определению существа национальных мифов, утверждение которых привело к падению самой радикальной в Европе демократии и торжеству национал-социализма. Судьба Веймарской республики наиболее ярко, рельефно, отчетливо демонстрирует реакцию отторжения чуждых, не выстраданных, а привнесенных политических форм (мифов демократии) и победу национальных мифов. Вопрос может быть поставлен так: каким путем, какими средствами, в каких условиях происходило отрицание практики демократии (мифов демократии) и утверждение в политической жизни представлений, более близких той немецкой политической культуре (мифов нации), которая оказалась хрупкой основой государственности: в первой половине ХХ в. в Германии с небольшими промежутками рухнуло три политических режима, крах последнего из которых имел глобальные последствия. «65 лет подряд, – писал американский историк Фриц Штерн, – Германия определяла европейскую политику, в катастрофах ХХ в. она играла решающую роль. Без немыслимых кульбитов немецкой власти не было бы обеих мировых войн, без войн не было бы большевизма, нацизма, „холодной войны“, разделения Германии»[99].

Подобная масштабная постановка вопроса предполагает и извлечение некоторых важных для современности уроков, хотя ясно, что история не повторяется, и Россию не научишь на примере Веймарской республики.

1. Исторические основания немецкой политической культуры

И после Первой, и после Второй мировой войны победители учили нас, что вся галерея предков немецкой истории – это альбом с портретами преступников.

Клаус Менерт в 1969 г.

Я сетую на то, что колода плохо перемешана, лишь до того, пока придет хорошая карта.

Джонатан Свифт

Двадцатый век мог бы стать веком Германии.

Раймон Арон в 1979 г.[100]

Предварительные замечания

Целью данной части работы, разумеется, не может быть детальное рассмотрение конкретных периодов немецкой новой истории: по всем их мыслимым аспектам существует практически необозримая литература, и крайне самонадеянно было бы не только высказать претензию даже на сколь либо полное знание этой историографической традиции, не говоря уже о новой интерпретации давно известных и многократно комментированных событий и документов. Внутренняя логика данной работы, однако, требует рассмотрения наиболее общих, итоговых позиций развития немецкой истории в отдельные ее периоды и выяснения общих направлений воздействия немецкой исторической традиции на становление и эволюцию немецкой политической культуры. Значение традиции, политической культуры по-прежнему велико, несмотря на то что политические решения принимались в ХХ в. несравненно более свободно, чем в прежние времена, но принимаются они не совсем произвольно, а на основе совокупности традиционных представлений, культуры, сложившегося национального менталитета. Последние представляют отнюдь не только познавательный интерес, а в высшей степени актуальны. Особенно явственно это показал современный американский политолог и историк Френсис Фукуяма в своей монографии «Доверие». Из его исследования ясно, что для эффективной работы институтов современного государства, в том числе и в сфере экономики, требуется, чтобы они могли сосуществовать с разнообразными «досовременными» культурными навыками общества. Поскольку культура является результатом этического навыка, она меняется крайне медленно, гораздо медленнее, чем идеология. Верховенство Закона, конституционных норм, договора, экономической целесообразности, выгода (максимализация эгоистически понимаемой полезности, о которой твердят ныне экономисты-рыночники) являются необходимыми, но отнюдь не достаточными предпосылками стабильности и благосостояния общества – они должны опираться на такие вещи, как взаимодействие, доверие людей друг к другу, на моральные обязательства, ответственность людей перед обществом, а всё это живет историей, традицией, а не рациональным расчетом. В современном обществе все эти исторически сложившиеся феномены не становятся анахронизмом, напротив, они залог успешного развития[101]. В подтверждение этого тезиса Фукуяма приводит весьма любопытную цепочку умозаключений, которую я воспроизведу, поскольку она очень впечатляет.

Со ссылкой на Алексиса де Токвиля американский историк пишет, что совершенно отчетливо видно на примере США – американцы ведут себя определённым образом, не задумываясь ни над причинами своего поведения, ни об альтернативах такому поведению. Следовательно, у американцев есть не только демократическая идеология, которая формирует соответствующие мотивации, но и культура эгалитаризма, которая сложилась исторически.

Истоки этой культуры эгалитаризма в истории Старого света, где в XVI–XVII вв. Англия и Франция пережили несколько войн, в которых борьба за первенство велась между монархией, с одной стороны, и баронами, городами, церковью – с другой. В Англии монархия проиграла, во Франции – выиграла, и эта победа положила начало долгому процессу централизации власти в руках абсолютистского государства. Централизация политической власти во Франции свела на нет автономию добровольных союзов и исторически сделала Францию более зависимой от гегемонии центра. В настоящее время Франция – идеальная президентская республика. В Англии, напротив, общество стало эволюционировать в направлении большей самоорганизации, ибо народ не ждал вмешательства властей. Этот навык не был утрачен и английскими поселенцами в Новом Свете.

В Германии её особенности исторического развития негативно проявились в плане создания централизованного национального государства, что обычно расценивают негативно. Но у этого развития были позитивные следствия в процессе складывания особой структуры взаимоотношений людей на производстве, в целом трудовой этики. Эти позитивные следствия сыграли решающую роль в последней четверти XIX в., когда Германия на протяжении жизни двух поколений оставила далеко позади своих более развитых соседей – Великобританию и Францию. Это положение не изменилось до сих пор, несмотря на кризисы, которые страна пережила во время двух ужасных войн.

Парадоксально, но эти исторические обстоятельства, способствовавшие среди прочего немецкому экономическому успеху не модернистского, а, напротив, архаического свойства. Так, один из главных парадоксов современной немецкой экономики заключается в том, что ее система производственного обучения, которую считают фундаментом индустриального лидерства Германии в Европе, является прямой наследницей средневековой системы ремесленных гильдий. Между тем гильдии всегда считались воплощением закоснелой традиции и препятствием на пути экономической модернизации страны.

Гильдии существовали практически во всех европейских странах и в Азии они тоже были. Их основная цель состояла в том, чтобы ограничивать доступ к определенным ремеслам и профессиям для вновь приходящих, искусственно повышая доход своих членов. Гильдии контролировали качество товаров, иногда принимали участие в профессиональной подготовке кадров. В конце Средних веков они активно способствовали разрушению манориальной системы. Гильдии были оплотом сопротивления авторитету сеньоров и аристократов. Одним словом, именно гильдии создали богатое гражданское общество в позднем Средневековье.

Во Франции монархия преуспела в усмирении активности гильдий, подчинив их целям государства, и гильдии стали придатком власти. В Германии же централизованного государства не было до 1871 г. Среди прочих феодальных институтов гильдии сохранялись дольше всего в Германии из всех европейских стран. В Англии Ремесленный статут отменили еще в середине XVIII в. Во Франции и оккупированных ею странах гильдии окончательно были устранены в годы Великой революции.

В Германии в годы реакции сами ремесленники выступали за восстановление гильдий, поскольку индустриализация грозила их благосостоянию. Еще в 1645 г. в Пруссии был издан Генеральный промышленный указ, упразднивший определенные корпоративные привилегии, но установивший обязательную аттестацию статуса мастера и обязательную проверку происхождения средств для предпринимателя. Как только в 1848 г. прошло первое заседание Франкфуртского парламента, независимые ремесленники объединились и там же создали «Всеобщий немецкий конгресс ремесленников» (Allgemeiner Deutscher Handwerker-Kongress) для защиты своих привилегий. Именно благодаря этой организации в течение десяти лет после поражения революции 1848 г. полномочия гильдий снова возросли. Можно сказать, в Германии борьба либеральных реформаторов с привилегиями гильдий шла параллельно с борьбой за либерализацию в политике. В обоих случаях эта борьба была не слишком успешной и либеральные принципы в Германии не могли восторжествовать также полно, как в Англии и Франции.

К концу XIX в. реальная власть гильдий была подорвана индустриализацией. Законный контроль за качеством продукции и аттестацией ремесленников касался только традиционного ручного производства. Однако последнее слово осталось все же за гильдиями. Дело в том, что во время индустриализации многие ремесленники пошли работать на заводы на высококвалифицированные должности, а свои корпоративные традиции они принесли с собой. Эти традиции сохранили и «Немецкий комитет технического обучения в школе» (Deutscher Ausschluss für technisches Schulwesen) и «Немецкий институт технического трудового обучения» (Deutsches Institut für technische Arbeitsschulung)[102].

В Веймарскую республику был установлен минимум технических навыков для получения профессии, и для этого введена система стажировки и созданы технические учебные заведения, причем промышленные предприятия и профсоюзы входили в эту систему в качестве структурных подразделений.

При нацистах в 1935 г. отраслевым ассоциациям было дано право осуществлять профессиональную подготовку подобно тому, что делали ремесленные гильдии. В этот период создавалась система подготовки начальников среднего звена – мастеров, эта система оказалась чрезвычайно эффективной. Эта эффективность проявилась среди прочего в весьма показательных фактах, роли унтер-офицеров в немецкой армии. Задолго до послевоенных демократических реформ немецкие унтера были облечены гораздо большим доверием, чем их коллеги во Франции, Англии, США, и они выполняли многие функции, которые в других странах были закреплены за старшим командным составом.

Одной из причин успехов рейхсвера и вермахта на полях сражений была именно сплоченность и эффективность низового армейского звена. Возможно, в других странах высшие офицеры могли быть более подготовленными и умными стратегами и тактиками, но немецкий младший командный состав был бесспорно лучшим и в Первую, и во Вторую мировую войну. Отношения между немецким унтер-офицером и его солдатами имеют свою параллель в мирной жизни – в тесных и равноправных отношениях между цеховым мастером на немецком заводе и рабочим коллективом в его подчинении. На первый взгляд кажется удивительно, что подобные отношения внутри малых групп существовали именно в Германии, стране, прославившейся своим почитанием власти и иерархии. Но это только на первый взгляд, ибо система производственного обучения, унаследованная из глубокой старины, явно повлияла не только на организацию производства, но и на специфическую армейскую организацию в Германии.

Показательно, что эта специфически немецкая система отношений на производстве резко негативно повлияла на новые веяния в организации современного производства – на так называемую «тейлоровскую» организацию труда. Частным предприятием, которое символизировало подлинное начало эпохи массового производства, стал американский завод «Ford Motor», открытый в 1913 г. Никогда до этого столь сложный продукт, как автомобиль, не производился серийными методами. Сам по себе завод был построен на основе инженерных разработок, призванных механизировать процесс изготовления автомобиля путем раздробления его на тысячу шагов. Новая форма массового производства, связанная с именем Генри Форда, имела и своего идеолога – Фредерика У. Тейлора, чья книга «Основы научного управления», прославилась как библия новой индустриальной эпохи. Целью тейлоровской системы было структурировать производство таким образом, чтобы от работника требовалось только одно – подчинение. Способность к творчеству, инициатива, изобретательность стали лишними. В этом смысле последствия тейлоризма были предсказуемо пагубными, поэтому в результате в США к 1970-м гг. сложился конфликтный тип трудовых отношений, характеризующийся высокой степенью правового формализма. Фукуяма справедливо указывал, что по сути тейлоризм – это единственный способ добиться дисциплины на производстве в обществе с низким уровнем доверия, в то время как общества с высоким уровнем доверия склонны искать ему альтернативы, основанные на большем рассредоточении ответственности и квалификации.

Поскольку немецкая, казалось, архаическая система труда совершенно не соответствовала новым американским веяниям, то немецкие предприниматели никогда не внедряли эту систему в чистом виде, наряду с ней они закрепляли в производственной практике множество доверительных отношений. Отсюда совершенно очевидно, что тейлоризм не является обязательным следствием индустриализации. Деквалификация труда, избыточная его фрагментация и безрадостная участь «синего воротничка» в модели Тейлора немцы воспринимали как угрозу понятию «радость труда» (Arbeitsfreude), которая была прочно укоренена в немецкой ремесленной цеховой традиции[103].

Эта немецкая архаическая особенность способствовала в итоге тому, что, в отличие от Германии, к примеру, во Франции существует единая для всей страны система классификации заданий, в соответствии с которой каждая должность имеет свой коэффициент, от чернорабочего до менеджера самого высокого уровня. Рабочие разделены на эти категории и затем движутся вверх по служебной лестнице в зависимости от стажа. Французскому начальнику нет необходимости оценивать своих рабочих лично, поскольку их заработная плата зависит только от возраста и места в классификации. Система классификации заданий во французской промышленности централизована и формализована, как и французское гражданское общество в целом. Ее самым важным следствием является устранение чувства общности на рабочем месте. Иерархичность и формализм изолируют рабочих друг от друга, заставляя их обращаться к управлению, а не к коллегам для принятия решений.

В Германии иерархия «администрация – рабочие» также демонстрирует много черт коллективизма. Для сравнения, в Англии обычно отделяют большую часть технических и управленческих задач от самого производства. То есть немецкие работники, занятые, допустим, на сборке, обладают более высоким уровнем навыков и технических знаний, а поэтому могут работать при низком уровне контроля. К примеру, в Германии большинство механиков сами могут программировать свои станки, а в Англии это делают отдельные программисты, обладающие более высоким статусом. Именно по этой причине, констатирует Фукуяма, во Франции на 100 рабочих приходится 42 начальника, а в Германии – только 36. Среднестатистический французский начальник руководит 16 рабочими, а немецкий – 25.

Вследствие особого исторического развития немецкая система производственного обучения значительно шире, чем в других европейских странах и она довольно продолжительная – 2–3 года. Если в США или европейской стране работник отдела продаж для работы будет инструктироваться три дня, то в Германии его будут обучать три года. После обучения выдается аттестат, который является предметом гордости его обладателя, поскольку свидетельствует об определенной квалификации. В Германии для того, чтобы стать кондитером, секретарем или автомехаником, требуется гораздо больше усилий, чем в США, Англии или Франции. Интересно отметить, что стоимость обучения распределяется между государством, фирмой и самим учащимся, поскольку он во время учебы получает меньше. В системе производственного обучения занято поразительное многообразие общественных институтов: правительство, земли, муниципалитеты, церкви, профсоюзы. Таким образом, не принимать участие в этих программах – значит отвергать ценность, которую связывает с трудом данная культура[104].

Трудно себе представить, но средневековая цеховая традиция оставила свой след даже на системе народного образования. Одна из существенных особенностей немецкого общего образования связана с ранним разделением на уровни. После четырех лет начальной школы ученик должен выбрать один из трех путей: Hauptschule (средняя школа), Realschule (реальное училище), Gymnasium. Только гимназия дает право рассчитывать на высшее образование. Ученик гимназии, сдавший итоговый экзамен среднего образования (Abitur) может поступать в любой немецкий университет. В 10 лет немецкий ребенок должен выбрать себе профессию на всю жизнь.

В отличие от Германии, во Франции в университеты могут поступать все на основании ЕГЭ, который теоретически доступен каждому, вне зависимости от прежнего образования. Во Франции учреждения начального и среднего образования относительно открыты, после их окончания присваивается степень бакалавра. По итогам этих экзаменов можно поступать в любой университет, а затем в т. н. grandes écoles, что должно в принципе вознести на вершину карьеры. Напротив, на системе профессионального образования и во Франции, и в США стоит клеймо пути для неудачников. В Германии это нет так: молодые люди знают, что не пойдут в университет просто потому, что в системе производственного обучения они смогут получить необходимую квалификацию; они расценивают себя не как неудачников, а как людей, сознательно выбравших этот путь.

В Германии помимо базовой программы существует также система промежуточной аттестации, которая позволяет уже опытным работникам поднимать свою квалификацию до самых вершин карьерного роста. Подобный институт создает абсолютно уникальный путь для повышения социального статуса, ничего подобного в других странах нет. К примеру, в США или Франции для того, чтобы стать инженером, нужно закончить колледж и получить диплом, потратив несколько лет на работу. В Германии для этого есть два пути. Можно закончить университет, а можно получить профессиональное образование и с течением времени у вас появится возможность получить высшее образование и связанную с ним работу и новый социальный статус. Иными словами, решение ребенка в 10 лет не так уж ограничивает его перспективы, как это может показаться на первый взгляд. При этом система производственного обучения дает 2/3 трудоспособного населения возможность получить высокую квалификацию и чувствовать гордость за свои способности. Особенно система производственного обучения приспособлена для подготовки кадров в среднетехнологических отраслях, где Германия традиционно была сильна – автомобильной, химической, машиностроительной.

Само немецкое образование вызывает интерес, поскольку создает принципиально важный путь к социализированости на рабочем месте[105]. Безусловно, этот особый путь имеет исторические корни.

Таким образом, в отличие от Англии и Франции, в Германии гильдии выжили, реорганизовались в соответствии с современными запросами и стали основой системы производственного обучения и стажировки. В Англии, наоборот, после войны не появилось всеобъемлющей системы профессиональной подготовки – во многом из-за либеральных принципов.

Причиной того, что Британия столь медленно создавала систему образования, отвечающую запросам промышленного развития в ХХ в., было не только уничтожение привилегий гильдий после либеральных реформ, но и политика невмешательства в образовательную систему в целом. В Британии бесплатное общее образование появилось только в 1891 г., то есть гораздо позже Германии.

Неполная победа либерализма в Германии, зато имела сокрушительно катастрофические последствия для политической жизни, что, собственно, и составляет предмет анализа в данной книге. Получается, что исторические обстоятельства, имевшие дурные последствия для политического развития, было весьма полезно для экономической модернизации. ФРГ не стала отказываться от нацистского наследия в сфере профессиональной подготовки, а сохранила и упрочила многие позиции. В этом смысле Германию можно сравнить с Японией, которая тоже сохранила свои культурные традиции (к примеру, иэмото или конфуцианскую добродетель преданности) модернизировав их и включив в новый культурный синтез индустриальной эпохи.

Этот пример кажется весьма впечатляющим, но вслед за Фукуямой следует сказать, что все это не следует понимать в том смысле, что сохранение культурных традиций, как таковых, является непременным условием для успешной экономической модернизации[106]. Просто нельзя сказать, чего добились бы немцы и японцы, положив в основание чисто либеральный подход, начисто отказавшись от традиции…

Таким образом, очевидно огромное значение исторической традиции для современного развития той или иной страны. Германия в этом отношении представляет собой особенно занятный объект анализа, потому что архаика и модерн переплетены в этой стране особенно причудливо.

Основной особенностью немецкой истории до сих пор считается «запоздалое» образование национального государства. Мартин Малиа отмечал, что в начале ХХ в. устойчивое национальное самосознание сформировалось лишь в Англии и Франции. Уровень национального самосознания в этих странах был так высок, что любое поражение могло быть рассмотрено лишь как временное отступление; или, как в случае с Францией в 1815 г., блеск событий, предшествовавший поражению, был столь значительным, что национальная гордость скорее выросла, чем ограничилась после этих событий. В Англии и Франции национальная секулярная культура была столь универсально признанным высшим свойством, что могла служить моделью для других. Иными словами, в Англии и Франции каждая нация понимала, что она маяк для человечества, что она первая в Европе. Поэтому там не было метафизического национального мессианства, а просто спокойное высокомерие, в своих основах достаточно цивилизованное, чтобы помогать утесняемым полякам, итальянцам… В Германии же национальная идея стала ассоциироваться с умственным превосходством: Германию представляли разумом и душой европейского типа, в котором успешные французы и британцы являлись более вульгарными и «материалистическими» членами[107].

Ко всему прочему, наиболее важным моментом истории Германии является то, что страна пережила необычайно динамичное развитие в условиях современной индустриальной цивилизации, поэтому все проблемы, которые европейские державы имели возможность решать поочередно по мере постепенного становления национального государства: социальные проблемы (особенно острые в период индустриализации), задачи поддержания имперских амбиций, конституционный вопрос, образование и функционирование национального государства; немцы должны были решать одновременно, что во много раз усложняло создание стабильной либерально-демократической системы, способной на изменения под воздействием внешних факторов и обладающей внутренней динамикой. Это «запоздалое» развитие страны было обусловлено многими историческими факторами. В этой связи автор избрал следующие наиболее важные, на его взгляд, периоды немецкой истории, сыгравшие определяющую роль в становлении политической традиции: 1) Наполеоновские войны и их последствия; 2) феномен Пруссии и его значение (в отечественной историографии в интересующем нас аспекте практически не рассматривавшийся); 3) эпоха «бидермайера» и революции 1848 г., которая после феномена Пруссии была вторым важнейшим импульсом возникновения особого немецкого сознания; 4) бисмарковская эпоха и ее многообразные влияния на немецкую традицию; 5) основные особенности эволюции вильгельмовской Германии и их последствия для политической культуры Германии начала века; 6) Первая мировая война, которая в ХХ в. не только для Германии, но и для всей Европы была «изначальной» катастрофой, которая потянула за собой и другие – нацизм, Вторую мировую войну, «холодную войну» (для Германии – разделение на два государства)…