скачать книгу бесплатно
Ни наручных, ни каких-либо других, из всего их множества Габриелю особенно нравится клепсидра: внутри ее прозрачного стеклянного тела заключена вода. Вода может быть подкрашенной, она перетекает из верхней сферы в нижнюю. Клепсидра – точная копия еще одних часов – песочных. И точная копия тетки-Соледад.
Ее души.
Какой она рисуется беспокойному воображению Габриеля, естественно.
Душа тетки-Соледад – так же, как и клепсидра, так же, как и песочные часы – состоит из двух половинок, из двух прозрачных сфер, соединенных между собой узким горлышком. Единственное отличие: душу тетки-Соледад никто не трясет, никто не переворачивает. И верхняя сфера никогда не меняется местами с нижней. Чужие страшные тайны, в которые посвящена Соледад, чужие мысли (неудобные и гнусные), скользнув вниз, пройдя через горлышко, так и остаются на дне —
что упало, то пропало, —
ничего не попишешь.
Ни-че-го!.. – ведь бабушкин грех – не единственный в списке грехов, которые отмаливает тетка-Соледад. Несколько раз Габриель заставал в обществе Соледад неизвестных ему пришлых женщин: они выглядели взволнованными, страшно испуганными, а некоторые даже плакали. Так, плача и волнуясь, они исчезали в комнате тетки, – и дверь за ними закрывалась, и слышен был скрежет поворачиваемого в замке ключа. О том, чтобы подойти к двери, приложить к ней ухо, и мысли не возникает. Но, если бы она и возникла, —
бабушка всегда начеку.
Сидит на высокой резной скамеечке неподалеку от двери, сцепив руки на груди и закрыв глаза. Весь год, за исключением Страстной недели, скамейка проводит в темной кладовой, среди швабр, ведер и старых игрушек Габриеля. Ее извлекают лишь к приезду бабушки и тетки-Соледад и тщательно протирают. И ставят на обычное место. Габриель терпеть не может скамейку, он не единожды натыкался на нее и обдирал колено. Боль от содранной на колене кожи не то чтобы сильная, но какая-то унизительная. Унизителен и тихий окрик бабушки, стерегущей дверь: ты что здесь забыл? Ну-ка, уходи!..
Ее закрытые глаза – сплошной обман, давно пора привыкнуть к этому.
Ни одна из пришлых женщин не задерживалась за дверью больше двадцати минут, в крайнем случае – получаса, но выходят они оттуда заметно повеселевшими. Просветленными. О слезах никто не вспоминает, на смену им приходит улыбка.
Одна лишь тетка-Соледад не улыбается.
Даже когда женщины с благоговением касаются складок ее нелепого, наглухо застегнутого платья, даже когда они стараются припасть к ее руке. К запястью, обвитому четками. Слова, которые при этом произносятся, не так-то просто расслышать. Но Габриель уверен: это – одни и те же слова, с одинаковым количеством букв, составляющих имя. Не «Соледад», и не «Соледад-спасительница», и не «Соледад-ты-сняла-камень-с-моей-души», как можно было бы предположить, исходя из улыбок и благодарных жестов, —
другое.
Что-то мешает Габриелю уяснить – какое именно. Хотя, при желании, буквы достаточно легко затолкать в слоги – они доносятся до мальчика подобно раскатам далекого грома. А вот и молнии: их мечут открывшиеся, как по волшебству, глаза бабушки: ты что здесь забыл? Ну-ка, уходи!..
Мария-Христина относится к визитам странных женщин с известной долей скептицизма, но до откровенного высмеивания дело не доходило никогда: кто знает, на что способна эта шизофреничка, эта старая дева, лучше не трогать – ни ее, ни ее гостей.
– Зачем все они приходят? – спрашивает Габриель у сестры.
– Сам догадайся, недоумок.
«Догадаться самому» – значит снова включить воображение. А Габриеля хлебом не корми – дай только использовать его на полную катушку. Странных женщин в окружении тетки-Соледад полно, и с каждым днем становится все больше, а недавно Габриель заметил неподалеку от входной двери нескольких нерешительных мужчин – кто они такие? «Носители страшных тайн» – подсказывает воображение, – «ретрансляторы неудобных и гнусных мыслей». Это они немилосердно эксплуатируют составленный из двух половинок сосуд теткиной души. Набрасывают и набрасывают в него, нимало не заботясь о последствиях.
Рано или поздно наслоения тайн и мыслей приблизятся к критической отметке – чем все обернется тогда?
Стеклянная душа Соледад треснет. Расколется.
Вжик. Крак. Фьюить – и нет ее.
На секунду Габриелю становится жаль Соледад, ни разу не давшей себе труда быть справедливой к нему. А в следующее мгновение его окружают Мончо и Начо, Осито и Кинтеро – да-да, венценосный, всесильный, как солнце, Кинтеро!.. То, что Габриель не заметил в их первую встречу, а заметил только сейчас:
на мизинец правой руки Кинтеро надето кольцо.
Вот удивление так удивление! ведь Кинтеро – мальчишка, он ненамного старше самого Габриеля, но при этом является обладателем самого настоящего кольца. До сих пор Габриель считал, что ношение колец – прерогатива взрослых; у одной Марии-Христины наберется никак не меньше пяти. Есть они и у бабушки (с темным переливающимся камнем на правой руке и с немигающим светлым – на левой). Слегка потертые, неброские кольца мамы и отца называются «обручальными». Сигарные кольца – совсем другая история, они сделаны из бумаги, их легко стащить с закопченного сигарного тела и так же легко надорвать, поджечь или уничтожить каким-нибудь другим – незамысловатым – образом. Природа такого странного украшения, как кольцо, не совсем ясна Габриелю.
– С кольцами веселее, – утверждает Мария-Христина, – они – символ богатства, но могут служить и символом власти, и символом исключительности, а еще – опознавательным знаком.
– Для кого? – Габриель, как обычно, выступает в роли вопрошающего недоумка.
Не важно – для кого. Для посвященных, вот для кого. Я бы хотела поиметь бабкины кольца, очень уж они хороши. Но старуха вряд ли с ними расстанется, во всяком случае, до тех пор, пока жива. А значит…
– Значит?…
Значит, нужно ждать, когда она взмоет на небеса. Или рухнет в преисподнюю, если молитвы Соледад не дошли до бога. Тогда-то на арене появлюсь я и…
– На какой арене?
Прекратишь ли ты когда-нибудь задавать свои дурацкие вопросы? «Появлюсь на арене» – это такая фигура речи, не суть… А суть состоит в том, что все эти фамильные драгоценности по доброй воле ко мне не перейдут. Наверняка они достанутся нищему монашескому ордену, если только на них не наложит лапу Соледад.
Мария-Христина как всегда преувеличивает: Габриель не видел у тетки ни одного украшения. Должно быть, старая дева и их причисляет к гнусностям, так станет ли она накладывать на них лапу? Ни за что не станет.
История немигающего светлого и переливающегося темного камней имеет довольно печальное продолжение. После тихой кончины бабушки и мученической смерти Соледад (случившихся одна за другой лет через восемь) кольца таинственным образом исчезают. И впору было бы подумать о некоем – осчастливленном неожиданным приобретением – монашеском ордене, если бы… Если бы они снова не всплыли: теперь уже у Марии-Христины, выросшей и ставшей писательницей. Как и следовало ожидать, Мария-Христина хранит их в легендарной сигаретной пачке «ricordati qualche volta di mе», а о том, как кольца попали к ней, предпочитает не распространяться. «Случайно обнаружила их в одном из мадридских ломбардов» – вот и все ее комментарии. Урезанный до неприличия миф о чудесном возвращении колец оставил Габриеля равнодушным.
– Поздравляю, сестричка, ты всегда добиваешься своего, фамильные драгоценности снова при тебе, – вот и все его комментарии.
Но до кончины бабушки еще далеко. И Габриель – все еще мальчик, он стоит посреди улицы, пожирая глазами мизинец Кинтеро. Пожалуй, его кольцо ближе к обручальному: такое же гладкое, без камней и прочих излишеств. Нельзя сказать, чтобы его влияние на кожу Кинтеро было благодатным: в месте соприкосновения с кольцом она заметно позеленела. Зелень имеет неприятный оттенок, ее происхождение могла бы объяснить Мария-Христина, но Марии-Христины поблизости нет. А есть компания из четырех мальчишек, и Габриель страстно желает стать пятым в ней.
– Привет, – говорит он, набравшись храбрости. – Что вы решили?
Вместо ответа Кинтеро, под одобрительные улыбки остальных, толкает Габриеля в грудь.
Бедняга Габриель, он совсем не ожидал такого подвоха, такого откровенного вероломства. И – если бы речь не шла о том, чтобы стать пятым, – он ни за что бы не удержался на ногах. Нет, не-ет, Габриеля не проведешь, что-то подсказывает ему: падать нельзя. Падать нельзя, как нельзя каким-нибудь иным способом выказать слабость; происходящее – всего лишь тест, испытание на прочность. И если уж всесильное солнце решило отметелить тебя —
сопротивляйся, недоумок!
До сегодняшнего дня Габриель понятия не имел, что значит драться. Он не заработал ни одного синяка, не заслужил ни одной царапины: типичная история вялого и жидкого в коленках домашнего животного – сигары и старые цирковые плакаты относятся к нему снисходительно, а словесные баталии с Марией-Христиной рваных ран не оставляют. Теперь, после удара Кинтеро и еще нескольких ударов, последовавших за первым, Габриель чувствует странную ломоту в груди, странное стеснение. Сравнить происходящее в грудной клетке абсолютно не с чем, но он смутно подозревает: так, должно быть, выглядит боль, о которой все говорят, к месту и не к месту. «У меня постоянно болит сердце» (отец о своих проблемах со здоровьем), «мне больно видеть, во что ты себя превратил» (мама об отце), «она больная на всю голову» (Мария-Христина о тетке-Соледад), «не хватало еще заболеть в такую-то ветреную весну» (бабушка). Вот наконец и у Габриеля появилось свое собственное представление о боли:
боль – вещь до крайности неприятная
от нее перехватывает дыхание, и слезы наворачиваются на глаза
от нее хочется кричать
от нее хочется избавиться – и чем скорее, тем лучше.
Но избавиться от боли означало бы избавиться от Кинтеро, а он-таки сумел повалить Габриеля на землю – не без помощи Мончо и Начо, конечно. Саданув Габриеля под коленки и совершив таким образом свое подлое дело, они отступили. И спокойненько наблюдают, как Кинтеро мнет в руках лицо противника, как тычет кулаком ему в нос и ухо, как закрывает рот ладонью. Солирует мизинец с кольцом – и оттого во рту Габриеля появляется привкус металла, призванный оттенить еще один привкус —
крови.
О крови в семье Габриеля не говорит никто.
«Занятно, – отстраненно думает он, – занятные ощущения, и не то чтобы очень неприятные, сопротивляйся, недоумок!»
– Ну?! Все еще хочешь быть с нами? – выдыхает Кинтеро.
Габриель молчит.
Во-первых, из-за кольца. Задняя его стенка нахально протиснулась между губами Габриеля и давит на зубы. Зубы – этот последний оборонительный рубеж – скрипят и потрескивают, как ворота готовой пасть крепости, и Габриель тут же представляет себя стоящим у ворот, в сверкающих латах и со щитом в руках. И латы, и щит выкованы из металла гораздо более благородного, чем кольцо Кинтеро.
Даже если рыцарю Габриелю суждено погибнуть – он погибнет непобежденным, сопротивляйся, недоумок!..
– Все еще хочешь?! Все еще хочешь?!.. – без устали лает за воротами варвар Кинтеро.
Между рыцарем и варваром – масса различий. Одно из них состоит в том, что варвару приходится надеяться только на себя. В то время как к рыцарю (в самых крайних случаях и невесть откуда) может прийти спасение. В виде обладающего волшебной силой артефакта. В виде оседланного, стоящего под всеми парами животного (то ли дракона, то ли единорога). В виде магического оружия – меча по имени Экскалибур, к примеру. Вот и сейчас, совершенно инстинктивно, Габриель нащупывает то, что могло бы ему помочь. Конечно, это не Экскалибур.
Но что-то очень близкое к нему.
Сигара отца, запаянная в металлический туб. Она должна была стать даром, принесенным Габриелем на алтарь будущей великой дружбы. И не его вина, что дар отвергнут, и что он, Габриель, лежит сейчас, пригвожденный к мостовой, с привкусом крови и металла во рту. Самое время действовать, недоумок и великий рыцарь, мысленно подбадривает себя Габриель и, извернувшись и вытащив из кармана сигару, сует ее под ребра Кинтеро. Удары в исполнении Габриеля неожиданно методичны и упорядочены, и с каждым разом становятся все сильнее.
Не такие уж они венценосные – ребра Кинтеро, и уж точно ненамного прочнее Габриелевых зубов. Скрип и треск – те же.
Поначалу Кинтеро еще старается держаться (слишком много вокруг заинтересованных в его победе зрителей), но хватает его ненадолго. Короткий всхлип, поскуливание, а затем и вой возвещают о преимуществе рыцаря над варваром. И оно могло бы стать неоспоримым, если бы Кинтеро не обхватил рукой голову Габриеля и не приблизил свои губы к его уху.
– Хватит, – шепот Кинтеро полон мольбы. – Хватит, слышишь…
Под латами из благородного металла не может не биться благородное сердце, и Габриель тотчас же прекращает атаку. Но не только в благородстве дело – шепот поверженного противника пьянит Габриеля. Шепот – тоже дар. Посильный вклад Кинтеро в обустройство алтаря будущей великой дружбы.
– Я хочу быть с вами, – шепчет в ответ Габриель.
– Хорошо. Хорошо…
* * *
Ценность дружбы в исполнении Кинтеро явно преувеличена.
К тому же Кинтеро постоянно вымогает у Габриеля деньги на покупку сигарет: бесценная сигара MONTECRISTO не вызвала в нем никакого энтузиазма. После нескольких глубоких затяжек на висках Кинтеро проступил пот, а лицо позеленело. То же произошло с Мончо и Начо, а малыша Осито – так просто вырвало. И Габриель попробовал затянуться, и все прошло на удивление гладко, и отдающий пылью сигарный дым ему понравился, но дальше… Дальше он не пошел, ограничился тремя вдохами-выдохами (ровно столько сделал Кинтеро) – пойти дальше означало бы показать свое превосходство над Главным в компании.
А никто не потерпит превосходства только-только появившегося на горизонте чужака, даже неважно соображающий малыш Осито. Что уж говорить об остальных?
И о самом Габриеле тоже – ведь он прирожденный миротворец и конформист.
Впоследствии эти качества разовьются в нем сверх всякой меры, приобретут блеск и законченность; и почти болезненное пристрастие к сигарам и сигарному дыму останется навсегда. А малыш Осито умрет, едва дожив до семнадцати. Всему виной окажется пуля полицейского, застрявшая в круглой голове медвежонка. Пуля не была такой уж случайной – с мелкими уличными наркодилерами время от времени случаются подобные неприятности.
Но пока медвежонок жив-здоров и блюет в сторонке.
На его фоне кто угодно может показаться героем – оттого-то все с удовольствием подтрунивают и смеются над Осито, маскируя свое собственное минутное недомогание. Не смеется лишь исполненный сочувствия Габриель – он помнит, чем обязан малышу.
– Дерьмо твоя сигара, – выносит вердикт Кинтеро. – Давай-ка ее сюда.
Сигара снова перекочевывает в его руки – для того чтобы быть брошенной на землю и раздавленной безжалостным каблуком. Алюминиевый туб (все, что осталось от MONTECRISTO) Кинтеро забирает себе в качестве трофея. Чувство, которое испытывает при этом Габриель, трудно описать. Наверное, это все-таки боль, ведь
от нее перехватывает дыхание, и слезы наворачиваются на глаза
от нее хочется кричать
от нее хочется избавиться – и чем скорее, тем лучше.
«Не мешало бы заодно избавиться и от компашки, – малодушно подсказывает Габриелю шкурка от карманного мечтателя, сброшенная где-то у основания черепа, – ты выбрал не тех приятелей, совсем не тех». Габриель старается не обращать внимания на вопли шкурки, он ведь почти получил то, чего хотел, дело сделано.
…Вымогательство денег – ничто по сравнению с остальными проделками компании, куда отныне входит Габриель. Мелкие кражи в магазинах и уличных кафе (задача Габриеля – отвлекать внимание потенциальных жертв, он все еще выглядит добропорядочным мальчиком); кражи покрупнее – из квартир с неосмотрительно распахнутыми окнами или форточками – тут солирует малыш Осито, способный просочиться в любую щель.
Количество обчищенных карманов у прохожих навеселе исчислению не поддается.
Вся добыча, как правило, достается Кинтеро (при молчаливом попустительстве остальных) – и зачем, в таком случае, ему постоянно нужны деньги на сигареты?…
Ситуация проясняется в тот момент, когда Габриель и малыш Осито наблюдают за окном кухни в крошечном ресторанчике: окно приоткрыто, к нему приставлен стол с разделочными досками, а на столе стоит черная матерчатая сумка кого-то из обслуги.
– Америка, – говорит Осито, не сводя круглых глаз с сумки. – Мы хотим уехать в Америку.
– Кто это – «мы»?
– Я и Кинтеро. А еще Мончо и Начо.
Америка, надо же!.. Габриель никогда не думал об Америке, хотя знает, что она существует и что она очень далеко. Много дальше, чем Северный полюс, на котором живут пингвины. Добраться до Америки – все равно что слетать на Луну, а на Луну летали лишь единицы. И то – это были взрослые, хорошо подготовленные люди.
Осито и Кинтеро, а также Мончо и Начо чрезмерно обольщаются на свой счет.
– И каким образом вы доберетесь до Америки?
– Сядем на пароход, – тут же следует ответ. – В порту полно пароходов, и все они плывут в Америку.
– Так-таки и все?
– Конечно. Куда же еще плыть пароходам, как не в Америку?
Габриель мог бы поспорить с невежественным медвежонком, но, как обычно, предпочитает согласиться.
– И что же вы будете делать в Америке?
– Грабить банки. – Осито расплывается в мечтательной улыбке. – Что же еще делать в Америке, как не грабить банки? В Америке полно денег, а значит – полно банков…
– И вы будете их грабить?
– Будем, не сомневайся. А еще в Америке есть ковбои и индейцы, хорошо бы задружиться и с ними. Они подарят нам лук и стрелы и еще ружье…
– Чтобы грабить банки?
– Ну-у… да.
– Одного ружья маловато.
Малыш Осито куксится в недовольной гримасе: судя по всему, «ковбои и индейцы» – его собственная, персональная мечта, не до конца продуманная в силу возраста. Габриелю не составило бы труда посмеяться над ней и разбить ее в пух и прах, но он не делает этого. Он помнит, чем обязан малышу.
– …Еще у нас будут автоматы, вот так!
