В водовороте

– Поезжай за Иллионским! – крикнул он стоявшему в дверях кучеру.

Тот поскакал за Иллионским.

Елпидифора Мартыныча разбудили и доложили ему, что его зовут от князя Григорова к г-же Жиглинской. Он уже слышал, что Елена больше не жила с матерью, и понял так, что это, вероятно, что-нибудь насчет родов с ней происходит. Первое его намерение было не ехать и оставить этих господ гордецов в беспомощном состоянии; но мысль, что этим он может возвратить себе практику в знатном доме Григоровых, превозмогла в нем это чувство.

Он поехал. Князь, увидав его, чуть не бросился ему на шею.

– Спасите, бога ради, несчастную! – воскликнул он.

– Я помочь только могу, а не спасти; спасти ее может один только бог! – отвечал ему наставническим голосом Елпидифор Мартыныч.

Войдя затем к больной, он начал ее довольно опытным образом исследовать; благодаря значительной силе в руках и большой смелости, Елпидифор Мартыныч, как акушер, был, пожалуй, недурной.

– Я ничего тут не вижу особенно опасного!.. – говорил он, продолжая мрачно смотреть на Елену.

– Может быть, младенец очень велик… – тихо и несмело ему заметила акушерка.

– Ну да, врите больше!.. – возразил ей Елпидифор Мартыныч и, взяв Елену за руку, стал у нее пульс щупать, наклонив при этом даже голову, как бы затем, чтобы лучше чувствовать биение артерии.

– Кроме слабости и упадка сил, решительно ничего нет! – продолжал он, как бы рассуждая сам с собой. Затем Елпидифор Мартыныч, отошед от Елены, осмотрел ее уже издали. – Ну, прежде всего надобно помолиться богу! – заключил он и начал молиться.

Акушерка, в подражение ему, тоже стала молиться.

Князь смотрел на всю эту сцену, стоя прислонившись к косяку и с каким-то бессмысленным выражением в лице. С Елпидифора Мартыныча между тем катился уже холодный пот, лицо у него было бледно, глаза горели какой-то решимостью.

– Потрудитесь, моя милая, теперь все, какие у вас есть, ковры и одеяла постлать на пол, чтоб сделать его помягче, – сказал он менее суровым голосом стоявшей в дверях горничной.

Та принялась исполнять его приказания. Елпидифор Мартыныч мрачно и внимательно смотрел на ее труды.

– Зачем вы все это делаете? – спросил его, наконец, князь, как бы пришедший несколько в себя.

– А вот затем, чтобы вы ушли отсюда!.. Ступайте!.. Ступайте!.. – сказал ему Елпидифор Мартыныч и почти вытолкнул князя за дверь, которую за ним затворил и сверх того еще и запер. Князь, очутившись в зале, стал, однако, с напряженным и каким-то трагическим вниманием прислушиваться к тому, что происходило за дверью.

– Ну-с, теперь все готово и отлично, – послышался ему голос Елпидифора Мартыныча. – Не угодно ли вам, милостивая государыня, привстать и пройтись немножко! – присовокупил он, видимо, относясь к Елене.

– Не могу!.. Не могу!.. – простонала было та на первых порах.

– Нет!.. Можете!.. Встаньте!.. Это необходимо, – к-ха! – говорил, кашлянув слегка, Елпидифор Мартыныч.

Когда Елена начала вставать, то к ней, должно быть, подошла на помощь акушерка, потому что Елпидифор Мартыныч явно, что на ту крикнул: «Не поддерживайте!.. Не ваше дело!..», – и после того он заговорил гораздо более ласковым тоном, обращаясь, конечно, к Елене: «Ну, вот так!.. Идите!.. Идите ко мне!»

Елена, вероятно, подходила к нему.

– К-ха! – кашлянул вдруг страшнейшим образом Елпидифор Мартыныч, а вместе с тем страшно вскрикнула и Елена.

Князь толкнулся было в дверь, но она не уступила его усилиям. Прошло несколько страшных, мучительных мгновений… Князь стоял, уткнувшись головою в дверь, у него все помутилось в голове и в глазах; только вдруг он затрепетал всем телом: ему послышался ясно плач ребенка… Князь опустился на стоявшее около него кресло; слезы, неведомо для него самого, потекли у него по щекам. «Боже, благодарю тебя!» – произнес он, вскидывая глаза к небу.

Долго ли просидел князь в таком положении, он сам того не знал, наконец, запертая дверь отворилась, и в ней показался Елпидифор Мартыныч.

– Ну что, благополучно? – спросил его трепещущим голосом князь и с еще более выступившими слезами на глазах.

– Всеотличнейшим манером!.. Сына-с вам подарила!.. – отвечал Елпидифор Мартыныч как бы веселым голосом, хоть холодный пот все еще продолжал у него выступать на лбу, так что он беспрестанно утирал его своим фуляровым платком.

Князь в радости своей не спросил даже Елпидифора Мартыныча, что такое, собственно, он сделал с Еленой, а между тем почтенный доктор совершил над нею довольно смелую и рискованную вещь: он, когда Елена подошла к нему, толкнул ее, что есть силы, в грудь, так что сна упала на пол, и тем поспособствовал ее природе!.. Способ этот Елпидифор Мартыныч заимствовал у одной деревенской повитухи, которая всякий раз и с большим успехом употребляла его, когда родильницы трудно рожали. Сам же Елпидифор Мартыныч употребил его всего только другой раз в жизни: раз в молодости над одной солдаткой в госпитале, так как о тех не очень заботились, – умирали ли они или оставались живыми, и теперь над Еленой: здесь очень уж ему хотелось блеснуть искусством в глазах ее и князя! Довольный и торжествующий, он сел в зале писать рецепт, а князь потихоньку, на цыпочках вошел в спальню, где увидел, что Елена лежала на постели, веки у ней были опущены, и сама она была бледна, как мертвая. Князь не осмелился даже подойти к ней и пробрался было в соседнюю комнату, чтобы взглянуть на сына; но и того ему акушерка на одно мгновение показала, так что он рассмотрел только красненький носик малютки. Князь после того, как бы не зная, чем себя занять, снова возвратился в залу и сел на прежнее свое место; он совершенно был какой-то растерянный: радость и ужас были написаны одновременно на лице его. Елпидифор Мартыныч, кончив писание рецепта, обратился к нему:

– Вот-с, извольте все это взять в аптеке и употреблять по назначению, а завтра часов в двенадцать я опять к вам заеду, – проговорил он, затем встал, отыскал свою шляпу и проворно пошел.

Князь тут только вспомнил, что надобно было заплатить Елпидифору Мартынычу, и поспешил его догнать.

– Благодарю вас, – говорил он, суя ему в руку пятьсот рублей сериями, которые случились у него в кармане.

– Не нужно-с! Не нужно! – ответил вдруг Елпидифор Мартыныч, кинув быстрый взгляд на деньги и отстраняя их своей рукой от себя. – Я не из корысти спасал больную, а прежде всего – по долгу врача, а потом и для того, чтобы вы оба устыдились и не на каждом бы перекрестке кричали, что я дурак и идиот: бывают обстоятельства, что и идиоты иногда понадобятся!

Говоря это, Елпидифор Мартыныч блистал удовольствием от мысли, что он мог так великодушно и так благородно отомстить князю и Елене. Первый же стоял перед ним с потупленным и нахмуренным лицом.

– Пожалуйста, возьмите!.. – повторил он еще раз, протягивая опять к Елпидифору Мартынычу руку с деньгами.

– Не возьму-с! – отвечал тот, снова кинув какой-то огненный взор на деньги и надевая калоши. Через минуту он хлопнул дверьми и скрылся совсем из глаз князя.

За минутами такого торжества для Елпидифора Мартыныча вскоре последовали и минуты раскаяния. Приехав домой, он лег, было, в постель, но заснуть не мог и вдруг, раздумавшись, ужасно стал досадовать на себя, зачем он не взял от князя денег. «Вот дурак-то я!» – говорил он сам с собой, повертываясь с одного бока на другой. «Вот дуралей-то!» – прибавлял он, повертываясь опять на прежний бок, и таким образом он промучился до самого утра, или, лучше сказать, до двенадцати часов, когда мог ехать к Жиглинской, где ожидал встретить князя, который, может быть, снова предложит ему деньги; но князи он не нашел там: тот был дома и отсыпался за проведенную без сна ночь. Елпидифор Мартыныч надеялся на следующий день, по крайней мере, встретить князя и действительно встретил его; князь был с ним очень внимателен и любезен, но о деньгах ни слова, на следующий день тоже, – и таким образом прошла целая неделя. Елпидифор Мартыныч потерял всякое терпенье и раз даже не выдержал и сказал акушерке:

– А что, вам не платили еще ничего здесь?

– Нет, не платили, а что же?

– Да так, мне тоже; я сам, впрочем, имел глупость: тогда князь тотчас же после родов предлагал мне тысячу рублей, а я не взял. Как думаю, брать в такую минуту, – сами согласитесь!

– Конечно! – согласилась акушерка. – Но что же, все равно, он после вам заплатит.

– Да ведь то-то после заплатит – к-ха!.. Как тоже он понял мои слова? Может быть, он думает, что я никогда не хочу с него брать денег… Нельзя ли вам этак, стороной, им сказать: – «А что, мол, платили ли вы доктору? – Пора, мол, везде уж по истечении такого времени платят!»

– Ни за что, ни за что! – воскликнула акушерка. – Они, пожалуй, подумают, что этим я хочу о плате себе напомнить, ни за что!

– Ну, глупо! Другой раз вас ни на какую практику с собой не приглашу! – сказал Елпидифор Мартыныч.

– Пожалуй, не приглашайте! Сделайте такое ваше одолжение! – отвечала насмешливо акушерка.[113]

Елпидифор Мартыныч стал в такое затруднительное положение касательно этих денег, что решился даже посоветоваться с Елизаветой Петровной и, собственно с этой целью, нарочно заехал к ней.

– Поздравляю вас с внуком! – сказал он, входя к ней.

– Как, разве родила Лена? – воскликнула Елизавета Петровна, вспыхнув вся в лице, – того, чтобы даже ей не прислали сказать, когда дочь родит, она уж и не ожидала!

– Как же, родила с неделю тому назад прехорошенького мальчика!..

Елизавета Петровна на это молчала.

– Что ж, вам надобно теперь ехать и познакомиться с внуком! – продолжал Елпидифор Мартыныч.

– Где уж мне этакой чести дождаться!.. Я во всю жизнь, может быть, не увижу его!.. И в подворотню свою, чай, заглянуть теперь не пустят меня! – отвечала Елизавета Петровна, и ей нестерпимо захотелось хоть бы одним глазком взглянуть на внука.

– Нет, пустят! – успокоивал ее Елпидифор Мартыныч.

– А я знаю, что не пустят! – возражала ему Елизавета Петровна, и слезы уж текли по ее желтым и поблекшим щекам.

– Да, вот дети-то!.. Кабы они хоть немного понимали, сколько дороги они родительскому сердцу, – говорил Елпидифор Мартыныч размышляющим голосом. – Но вы все-таки съездите к ним; примут ли они вас или нет – это их дело.

– Съезжу, исполню этот долг мой, – сказала Елизавета Петровна.

– Съездите!.. – повторил еще раз ей Елпидифор Мартыныч. – Ну и спросите их, – продолжал он как бы более шутливым голосом: – «А что, мол, кто у вас лечит?» Они скажут, разумеется, что я.

– А разве вы ее лечите?

– Я. На волоске ее жизнь была… Три дня она не разрешалась… Всех модных докторов объехали, никто ничего не мог сделать, а я, слава богу, помог без ножа и без щипцов, – нынче ведь очень любят этим действовать, благо инструменты стали светлые, вострые: режь ими тело человеческое, как репу.

– Что вы-то такое сделали? – спросила его Елизавета Петровна.

– Так, тут секретец один, – отвечал Елпидифор Мартыныч уклончиво.

– Князь, чай, хорошо заплатил вам за это? – спросила Елизавета Петровна, заранее почти догадавшаяся, к чему он ведет весь этот разговор.

– Да пока еще ничего! – отвечал Елпидифор Мартыныч, как-то стыдливо потупляя глаза свои. – Тут маленькое недоразуменьице вышло… Когда все это благополучно кончилось, он вдруг кидается ко мне и предлагает тысячу рублей…

– Тысячу же рублей, однако? – перебила его Елизавета Петровна.

– Целую тысячу, – повторил Елпидифор Мартыныч, неизвестно каким образом сосчитавший, сколько ему князь давал. – Но я тут, понимаете, себя не помнил – к-ха!.. Весь исполнен был молитвы и благодарности к богу – к-ха… Мне даже, знаете, обидно это показалось: думаю, я спас жизнь – к-ха! – двум существам, а мне за это деньгами платят!.. Какие сокровища могут вознаградить за то?.. «Не надо, говорю, мне ничего!»

– Вот уж это, по-моему, глупо! – сказала Елизавета Петровна. – С бедных не взять – другое дело, а с богатых – что их жалеть!

– Согласен, что так, но что же прикажете с характером своим делать? Не надо да не надо!.. Проходит после того день, другой, неделя, а они все, может быть, думают, что мне не надо, – так я на бобах и остался!

– И ништо вам, сами виноваты, – сказала ему Елизавета Петровна.

– Сам, сам!.. – согласился Елпидифор Мартыныч. – Не пособите ли вы мне в этом случае?.. Право, мне становится это несколько даже обидно… Вот когда и нужно, – присовокупил он каким-то даже растроганным голосом, – чтобы родители были при детях и наставляли их, как они должны себя вести!

– Плохо уж нынешних детей наставлять! – воскликнула Елизавета Петровна.

– Плохо-то, плохо! Конечно, что на первых порах слова родительские им покажутся неприятными, ну, а потом, как обдумаются, так, может быть, и сделают по-ихнему; я, вы знаете, для вас делал в этом отношении, сколько только мог, да и вперед – к-ха!.. – что-нибудь сделаю, – не откажитесь уж и вы, по пословице: долг платежом красен!

– Сделаю, скажу, если только примут меня! – отвечала Елизавета Петровна.

– Примут, примут! – повторил двоекратно Елпидифор Мартыныч и, поехав от Елизаветы Петровны, готов был прибить себя от досады, что о деньгах, которые были почти в руках его, он должен был теперь столько хлопотать. Почтенный доктор, впрочем, совершенно понапрасну беспокоился. Князь имел намерение поблагодарить его гораздо больше, чем сам того ожидал Елпидифор Мартыныч; кроме того, князь предположил возобновить ему годичную практику в своем доме, с тем только, чтобы он каждый день заезжал и наблюдал за Еленой и за ребенком. После помощи, оказанной Иллионским Елене, князь решительно стал считать его недурным доктором и не говорил ему о своих предположениях потому только, что все это время, вместе с Еленой, он был занят гораздо более важным предметом.

– Как же мы назовем нашего птенца? – спросил он ее.

– Да хоть Николаем, в честь моего отца, который был весьма, весьма порядочный человек! – отвечала она.

– Хорошо; но когда же мы крестить его будем?

Елена при этом вопросе молчала некоторое время.

– Знаешь что, – начала она неторопливо и с расстановкой. – Если бы только возможно это было, так я желала бы лучше его совсем не крестить.

– Как не крестить? – воскликнул князь.

– Так, не крестить… Я и ты, разумеется, нисколько не убеждены в том, что это необходимо; а потому, зачем же мы над собственным ребенком будем разыгрывать всю эту комедию.

– Как же, ты так-таки совсем и хочешь оставить его некрещеным? – спросил князь, все еще не могший прийти в себя от удивления.

– Так, совсем некрещеным, – отвечала Елена, как бы ясно и определенно обдумавшая этот предмет.

– Но это, – начал князь, все более и более теряясь, – по нашим даже русским законам совершенно невозможно; ты этим подведешь под ответственность и неприятности себя и ребенка!

– Вот в том-то и дело; я никак не желаю, чтобы он жил под русскими законами… Ты знаешь, я никогда и ни на что не просила у тебя денег; но тут уж буду требовать, что как только подрастет немного наш мальчик, то его отправить за границу, и пусть он будет лучше каким-нибудь кузнецом американским или английским фермером, но только не русским.

– Но и там все-таки нельзя быть некрещеным.

– Там, то есть в Америке, он может приписаться к какой хочет секте по собственному желанию и усмотрению.

Князь, на первых порах, почти ничего не нашел, что ей отвечать: в том, что всякий честный человек, чего не признает, или даже в чем сомневается, не должен разыгрывать комедий, он, пожалуй, был согласен с Еленой, но, с другой стороны, оставить сына некрещеным, – одна мысль эта приводила его в ужас.

– Нет, я никак не желаю не крестить его! – сказал он, вставая с своего места и начав ходить по комнате.

По тону голоса князя и по выражению лица его Елена очень хорошо поняла, что его не своротишь с этого решения и что на него, как она выражалась, нашел бычок старых идей; но ей хотелось, по крайней мере, поязвить его умственно.

– Это почему ты не желаешь? Нельзя же иметь какое-то беспричинное нежелание!.. – спросила она.

– Да хоть потому, что я не желаю производить над сыном моим опыты и оставлять его уж, конечно, единственным некрещеным человеком в целом цивилизованном мире.

Последнее представление поколебало, кажется, несколько Елену.

– А китайцы и японцы?.. И это еще неизвестно, чья цивилизация лучше – их или наша!.. – проговорила она.

– Я нахожу, что наша лучше, – сказал князь.

– Я так нахожу, так хочу… Какой прекрасный способ доказывать и убеждать! – сказала насмешливо Елена. – Спросим, по крайней мере, Миклакова, – присовокупила она, – пусть он решит наш спор, и хоть он тоже с очень сильным старым душком, но все-таки смотрит посмелее тебя на вещи.

– Изволь, спросим! – согласился князь и вследствие этого разговора в тот же день нарочно заехал к Миклакову и, рассказав ему все, убедительно просил его вразумить Елену, так что Миклаков явился к ней предуведомленный и с заметно насмешливой улыбкой на губах. Одет он был при этом так франтовато, что Елена, несмотря на свое слабое здоровье и то, что ее занимал совершенно другой предмет, тотчас же заметила это и, подавая ему руку, воскликнула:

– Что это, каким вы франтом нынче?

– Он нынче всегда таким является и каждый вечер изволит с моей супругой в карты играть! – подхватил князь.

– Изволю-с, изволю!.. – отвечал Миклаков, несколько краснея в лице.

– Ну, прежде всего подите и посмотрите моего сына, – сказала ему Елена.

– Да, да, прежде всего этого господина надобно посмотреть! – отвечал Миклаков и прошел в детскую.

– Какой отличный мальчик! Какой прелестный! – кричал он оттуда.

Елена при этом вся цвела радостью. Князь, в свою очередь, тоже не менее ее был доволен этим.

Миклаков, наконец, вышел из детской и сел.

– Славный мальчик, чудесный, – повторил он и тут еще раз.

– А вот Елена Николаевна хочет не крестить его, – сказал князь.

– Что-с? – спросил торопливо Миклаков, как бы ничего этого не знавший.

– Я хочу, чтобы он остался некрещеным, – отвечала Елена.

– Но на каком же это основании?

– На том, что оба мы, родители его, не признаем никакой необходимости в том.

– Поэтому вы сына вашего хотите оставить без всякой религии?

– Хочу! – сказала Елена.

Миклаков поднял от удивления плечи.

– Признаюсь, я не знаю ни одного дикого народа, который бы не имел какой-нибудь религии.

– У диких она пусть и будет, потому что все религии проистекают или из страха, или от невежества.

– От невежества ли, от страха ли, из стремления ли ума признать одно общее начало и, наконец, из особенной ли способности человека веровать, но только религии присущи всем людям, и потому как же вы хотите такое естественное чувство отнять у вашего сына?!

– Если у него нельзя отнять религиозного чувства, то я не хочу, по крайней мере, чтоб он был православный.

– Какой же бы религии вы желали посвятить его? – спросил насмешливо Миклаков.

– Да хоть протестантской!.. Она все-таки поумней и попросвещенней! – отвечала Елена.

– А позвольте спросить, долгое ли время вы изволили употребить на изучение того, чтобы определить достоинство той или другой религии? – продолжал Миклаков тем же насмешливым тоном.

– Для этого вовсе не нужно употреблять долгого времени, а просто здравый смысл сейчас же вам скажет это.

– Ну, а я этого здравого смысла, признаюсь, меньше всего в вас вижу, – возразил Миклаков.

– Это почему? – воскликнула Елена.

– А потому, что если бы вы имели его достаточное количество, так и не возбудили бы даже вопроса: крестить ли вам вашего сына или нет, а прямо бы окрестили его в религии той страны, в которой предназначено ему жить и действовать, и пусть он сам меняет ее после, если ему этого пожелается, – вот бы что сказал вам здравый смысл и что было бы гораздо умнее и даже либеральнее.

– Может быть, умнее, но никак не либеральнее, – сказала, отрицательно покачав головой, Елена.

– Нет, либеральней, – повторил еще раз Миклаков. – То, что вы сделаете вашего сына протестантом, – я не говорю уже тут об юридических неудобствах, – что вы можете представить в оправдание этого?.. – Одну только вашу капризную волю и желание, потому что предмета этого вы не изучали, не знаете хорошо; тогда как родители, действующие по здравому смыслу, очень твердо и положительно могут объяснить своим детям: «Милые мои, мы вас окрестили православными, потому что вы русские, а в России всего удобнее быть православным!»

– В том-то и дело, что я вовсе не хочу, чтобы сын мой был русский!

– И того вы не имеете права делать: сами вы русская, отец у него русский, и потому он должен оставаться русским, пока у него собственного, личного какого-нибудь желания не явится по сему предмету; а то вдруг вы сделаете его, положим, каким-нибудь немцем и протестантом, а он потом спросит вас: «На каком основании, маменька, вы отторгнули меня от моей родины и от моей природной религии?» – что вы на это скажете ему?

– Ничего я ему не скажу, – возразила Елена с досадой, – кроме того, что у него был отец, а у того был приятель – оба люди самых затхлых понятий.

– А мы ему скажем, – возразил Миклаков, – что у него была маменька – в одно и то же время очень умная и сумасшедшая.

– Не сумасшедшая я! – воскликнула на это Елена. – А надобно же когда-нибудь и кому-нибудь начать!

– Что такое начать? – спросил ее Миклаков. – Чтобы все люди протестантами, что ли, были?

– Подите вы с вашими протестантами! – воскликнула Елена. – Чтобы совсем не было религии – понимаете?..

Когда Елена говорила последние слова, то у ней вся кровь даже бросилась в лицо; князь заметил это и мигнул Миклакову, чтобы тот не спорил с ней больше. Тот понял его знак и возражал Елене не столь резким тоном:

– А вот когда не будет религии, тогда, пожалуй, не крестите вашего сына: но пока они существуют, так уж позвольте мне даже быть восприемником его! – заключил он, обращаясь в одно и то же время к князю и к Елене.

– Ну, делайте там, как хотите! – сказала та с прежней досадой и отворачиваясь лицом к стене.

– Я очень рад, конечно, – отвечал князь и пожал даже Миклакову руку.

– А когда же эта история будет? – спросил тот.

– Как-нибудь на этой неделе, – отвечал протяжно князь. – Можно на этой неделе? – счел он, однако, нужным спросить и Елену.

– Мне все равно! – отвечала та, не повертываясь к ним лицом.

– На неделе, так на неделе! – сказал Миклаков и веялся за шляпу.

– А вы еще к нам… К княгине зайдете? – спросил его князь.

– Зайду-с, – отвечал Миклаков опять как бы несколько сконфуженным голосом.

По уходе его, Елена велела подать себе малютку, чтобы покормить его грудью. Мальчик, в самом деле, был прехорошенький, с большими, черными, как спелая вишня, глазами, с густыми черными волосами; он еще захлебывался, глотая своим маленьким ротиком воздух, который в комнате у Елены был несколько посвежее, чем у него в детской.

– Милый ты мой, – говорила она, смотря на него с нежностью. – И тебя в жизни заставят так же дурачиться, как дурачатся другие!

VII

Приход, к которому принадлежал дом князя Григорова, а также и квартира Елены, был обширный и богатый. Священник этого прихода, довольно еще молодой, был большой любитель до светской литературы. Он имел приятный тенор, читал во время служения всегда очень толково, волосы и бороду немного достригал, ходил в синих или темно-гранатных рясах и носил при этом часы на золотой цепочке. С купечеством и со своею братиею, духовенством, отец Иоанн (имя священника) говорил, разумеется, в известном тоне; но с дворянством, и особенно с молодыми людьми, а еще паче того со студентами, любил повольнодумничать, и повольнодумничать порядочно. Дьякон же в этом приходе, с лицом, несколько перекошенным и похожим на кривой топор (бас он имел неимовернейший), был, напротив, человек совершенно простой, занимался починкой часов и переплетом книг; но зато был прелюбопытный и знал до мельчайших подробностей все, что в приходе делалось: например, ему положительно было известно, что князь по крайней мере лет пятнадцать не исповедовался и не причащался, что никогда не ходил ни в какую церковь. В недавнее время он проведал и то, что князь к ним же в приход перевез содержанку свою. Обо всем этом дьякон самым добродушнейшим образом докладывал священнику. Тот на это не делал никакого замечания и только при этом как-то необыкновенно гордо смотрел на дьякона. Вообще отец Иоанн держал весь причт ужасно в каком отдаленном и почтительном от себя расстоянии. В одну из заутрен дьякон доложил снова ему:

– Метреса-то у князя родила!

– А она девица? – спросил зачем-то священник.

– Девица, кажется! – отвечал дьякон.

Отец Иоанн на это ничего не сказал, но как будто бы ему приятно было слышать, что девица родила.