В водовороте

– Что – ну?

– То, что этого нет теперь.

– А почему вы так думаете?

– Потому, что она полюбила уж другого, – отвечал князь, покраснев немного в лице.

– Это барона Мингера, что ли? – спросил Миклаков.

– Да! – отвечал князь, окончательно краснея.

– Нет, это вздор! Она не любит барона! – сказал Миклаков, отрицательно покачав головой.

– Как вздор! На каком же основании вы так утвердительно говорите? – возразил ему князь.

– А на том, что когда женщина любит, так не станет до такой степени открыто кокетничать с мужчиной.

– Нет, она любит его! – повторил князь еще раз настойчиво. Подслушав разговор Петицкой с Архангеловым, он нисколько не сомневался, что княгиня находится в самых близких даже отношениях к барону.

– Ваше это дело!.. Вам лучше это знать! – сказал Миклаков.

– Неприятнее всего тут то, – продолжал князь, – что барон хоть и друг мне, но он дрянь человечишка; не стоит любви не только что княгини, но и никакой порядочной женщины, и это ставит меня решительно в тупик… Должен ли я сказать о том княгине или нет? – заключил он, разводя руками и как бы спрашивая.

– Все мужья на свете, я думаю, точно так же отзываются о своих соперниках! – проговорил как бы больше сам с собою Миклаков. – А что, скажите, княгиня когда-нибудь говорила вам что-нибудь подобное об Елене? – спросил он князя.

– Почти нет!

– Так почему же вы считаете себя вправе говорить ей таким образом о бароне?

– Потому, что я опытней ее в жизни и лучше знаю людей.

– Не думаю! Женщины обыкновенно лучше и тоньше понимают людей, чем мужчины: княгиня предоставила вам свободу выбора, предоставьте и вы ей таковую же!

– А я не могу этого сделать! – почти воскликнул князь. – Полюби она кого-нибудь другого, я уверен, что спокойней бы это перенес; но тут при одной мысли, что она любит этого негодяя, у меня вся кровь бросается в голову; при каждом ее взгляде на этого господина, при каждой их прогулке вдвоем мне представляется, что целый мир плюет мне за то в лицо!.. Какого рода это чувство – я не знаю; может быть, это ревность, и согласен, что ревность – чувство весьма грубое, азиатское, средневековое, но, как бы то ни было, оно охватывает иногда все существо мое.

– Ревность действительно чувство весьма грубое, – начал на это рассуждать Миклаков, – но оно еще понятно и почти законно, когда вытекает из возбужденной страсти; но вы-то ревнуете не потому, что сами любите княгиню, а потому только, что она имеет великую честь и счастие быть вашей супругой и в силу этого никогда не должна сметь опорочить честь вашей фамилии и замарать чистоту вашего герба, – вот это-то чувство, по-моему, совершенно фиктивное и придуманное.

– Вовсе не фиктивное! – возразил князь. – Потому что тут оскорбляется мое самолюбие, а самолюбие такое же естественное чувство, как голод, жажда!

– Положим, что самолюбие чувство естественное, – продолжал рассуждать Миклаков, – но тут любопытно проследить, чем, собственно, оно оскорбляется? Что вот-де женщина, любившая нас, осмелилась полюбить другого, то есть нашла в мире человека, равного нам по достоинству.

– Нет, барон хуже меня, – это я могу смело сказать! – возразил князь.

– Нет, он лучше теперь вас в глазах княгини уже тем, что любит ее, а вы нет!.. Наконец, что это за право считать себя лучше кого бы то ни было? Докажите это первоначально.

– Как же это доказать!

– А так, – прославьтесь на каком-нибудь поприще: ученом, что ли, служебном, литературном, что и я, грешный, хотел сделать после своей несчастной любви, но чего, конечно, не сделал: пусть княгиня, слыша о вашей славе, мучится, страдает, что какого человека она разлюбила и не сумела сберечь его для себя: это месть еще человеческая; но ведь ваша братья мужья обыкновенно в этих случаях вызывают своих соперников на дуэль, чтобы убить их, то есть как-то физически стараются их уничтожить!

– Никого я не хочу ни уничтожать, ни убивать и заявляю вам только тот факт, что положение рогатого мужа я не могу переносить спокойно, а как и чем мне бороться с этим – не знаю!

– Да ничем, я думаю, кроме некоторой рассудительности!

– А если бывают минуты, когда во мне нет никакой рассудительности и я, кроме бешенства, ничего другого не сознаю?

– Что ж бешенство?.. Велите в таком случае сажать себя на цепь! – сказал Миклаков.

– Хорошо вам шутить так! – возразил князь.

– Нет, не шучу, уверяю вас, – продолжал Миклаков, – что же другое делать с вами, когда вы сами говорите, что теряете всякую рассудительность?.. Ну, в таком случае, уходите, по крайней мере, куда-нибудь поскорей из дому, выпивайте два – три стакана холодной воды, сделайте большую прогулку!

– Все это так-с!.. Но суть-то тут не в том! – воскликнул князь каким-то грустно-размышляющим голосом. – А в том, что мы двойственны: нам и старой дороги жаль и по новой смертельно идти хочется, и это явление чисто продукт нашего времени и нашего воспитания.

Миклаков на это отрицательно покачал головой.

– Всегда, во все времена и при всяком воспитании, это было! – заговорил он. – Еще в священном писании сказано, что в каждом человеке два Адама: ветхий и новый; только, например, в мужике новый Адам тянет его в пустыню на молитву, на акриды[78], а ветхий зовет в кабак; в нас же новый Адам говорит, что надобно голову свою положить за то, чтобы на место торгаша стал работник, долой к черту всякий капитал и всякий внешний авторитет, а ветхому Адаму все-таки хочется душить своего брата, ездить в карете и поклоняться сильным мира сего.

– Но все-таки наш-то Адам поплодотворней и повозможнее, чем мужицкий, – заметил князь.

– Я не знаю-с! Они хлопочут устроить себе царство блаженства на небесах, а мы с вами на земле, и что возможнее в этом случае, я не берусь еще на себя решить.

– Ну, вы все уж отвергаете, во всем сомневаетесь! – возразил князь, вставая и собираясь уйти.

– Многое отвергаю и во многом сомневаюсь! – подтвердил Миклаков, тоже вставая.

– До свиданья! – проговорил князь, протягивая ему руку.

– До свиданья! – сказал и Миклаков, и хоть по выражению лица его можно было заключить о его желании побеседовать еще с князем, однако он ни одним звуком не выразил того, имея своим правилом никогда никакого гостя своего не упрашивать сидеть у себя долее, чем сам тот желал: весело тебе, так сиди, а скучно – убирайся к черту!.. По самолюбию своему Миклаков был демон!

– Куда же вы путь ваш теперь направляете? – спросил он князя.

– Да домой, и прежде всего, по совету вашему, по-пройдусь побольше пешком, чтобы успокоить свои нервы, – отвечал тот ему полушутя.

– И непременно успокойте их! – ободрил его Миклаков.

– Хорошо бы таким легким способом усмирять себя! – проговорил князь и, еще в комнате надев шляпу, вышел. Пешком он действительно дошел до самой почти Крестовской заставы и тут только уже сел в свою коляску, и то потому, что у него ноги более не двигались. В это самое время мимо князя проехал на своих вяточках Елпидифор Мартыныч и сделал вид, что как будто бы совершенно не узнал его. Старик просто не считал себя вправе беспокоить его сиятельство своим поклоном, так как сей последний на вечере у себя не удостоил слова сказать с ним, а между тем Елпидифор Мартыныч даже в настоящую минуту ехал, собственно, по делу князя. После недавнего своего объяснения с Елизаветой Петровной, возымев некоторую надежду в самом деле получить с нее тысячу рублей, если только князь ей даст на внука или внучку тридцать тысяч рублей серебром, Елпидифор Мартыныч решился не покидать этой возможности и теперь именно снова ехал к Анне Юрьевне, чтобы науськать ту в этом отношении. Он застал ее на этот раз в комнатах и с очень печальным и недовольным лицом: Анна Юрьевна все грустила о своем негодяе, юном музыкальном таланте. При виде ее печали Елпидифор Мартыныч немного было растерялся, но, впрочем, сейчас же и собрался с духом.

– А я к вам опять насчет князя, – начал он с полуулыбкой.

– Насчет князя? – спросила Анна Юрьевна.

– Да-с, насчет его и госпожи Жиглинской!

– Но он дает им там что-то такое?

– Дает-то дает-c! Но старуха Жиглинская не хочет этим удовольствоваться и желает, чтобы князь еще единовременно дал им тысяч тридцать, так как дочь ее теперь постигнута известным положением.

– Est il possible?[79] – воскликнула Анна Юрьевна почти испуганным голосом.

– Постигнута! – повторил еще раз Елпидифор Мартыныч, поднимая свои брови.

– Как это жаль!.. Как это жаль! – продолжала Анна Юрьевна тем же тоном.

Она сама, бывши на именинном вечере у княгини, заметила что-то странное в наружности Елены, и ей тогда еще пришло в голову, что не в известном ли положении бедная девушка? Теперь эти подозрения ее, значит, оправдались. Главное, Анну Юрьевну беспокоило то, что как ей поступить с Еленой? Она девушка, а между тем делается матерью, – это, вероятно, распространится по всей Москве, и ей очень трудно будет оставить Елену начальницей женского учебного заведения; но в то же время она ни за что не хотела отпустить от себя Елену, так как та ей очень нравилась и казалась необыкновенной умницей. «Ничего, как-нибудь уговорю, успокою этих старикашек; они сами все очень развратны!» – подумала про себя Анна Юрьевна. Под именем старикашек она разумела высших лиц, поставленных наблюдать за благочинием и нравственностью. На Елпидифора Мартыныча Анна Юрьевна на этот раз не рассердилась: она начинала уже верить, что он в самом деле передает ей все это из расположения к князю и к Елене.

– Ну так вот что! – начала она после короткого молчания. – Вы скажите этой старушонке Жиглинской, – она ужасно, должно быть, дрянная баба, – что когда у дочери ее будет ребенок, то князь, конечно, его совершенно обеспечит.

– Слушаю-с! – отвечал покорно Елпидифор Мартыныч.

– И потом посоветуйте вы ей, – продолжала Анна Юрьевна, – чтобы не болтала она об этом по всем углам, и что это никоим образом не может сделать чести ни для нее, ни для ее дочери!

– Слушаю-с! – повторил еще раз смиренным голосом Елпидифор Мартыныч и стал раскланиваться с Анной Юрьевной.

– А вы отсюда через Останкино поедете? – спросила она его.

– Через Останкино, если вы прикажете, – доложил ей Елпидифор Мартыныч.

– Ну так вот: заезжайте, пожалуйста, к Григоровым!.. Скажите им, что в воскресенье в Петровском парке гулянье и праздник в Немецком клубе; я заеду к ним, чтобы ехать вместе туда сидеть вечер и ужинать.

– Слушаю-с! – сказал и на это с покорностью Елпидифор Мартыныч. – А вы ничего не изволите сказать князю при свидании об этих тридцати тысячах на младенца, о которых я вам докладывал?.. – прибавил он самым простодушным голосом.

– Нет, ничего не изволю сказать и нахожу, что это глупо, гадко и жадно со стороны этой старушонки! – отвечала с досадливой насмешкой Анна Юрьевна.

– Конечно, что-с!.. – согласился опять с покорностью Елпидифор Мартыныч и отправился в Останкино.

Здесь он, подъехав к даче Григоровых, прямо наткнулся на самого князя, который выходил из своего флигеля. Елпидифор Мартыныч счел на этот раз нужным хоть несколько официально и сухо, но поклониться князю. Тот тоже ответил ему поклоном.

– Анна Юрьевна поручила мне передать княгине, что в воскресенье она заедет за вами ехать вместе в Немецкий клуб, – проговорил Елпидифор Мартыныч.

– Хорошо, я передам жене, – сказал князь.

– Мне поэтому можно и не заезжать? – спросил Елпидифор Мартыныч.

– Совершенно можете! – разрешил ему князь.

Елпидифор Мартыныч на это опять только, как бы официально, поклонился и направился в Москву; такой ответ князя снова его сильно оскорбил. «Я не лакей же какой-нибудь: передал поручение и ступай назад!» – рассуждал он сам с собою всю дорогу.

Князь между тем прошел в большой флигель. Княгиню он застал играющею на рояле, а барона слушающим ее. Он передал им приглашение Анны Юрьевны ехать в Немецкий клуб ужинать.

– Хорошо! – отвечала ему на это довольно сухо княгиня.

– Мы поедем таким образом, – продолжал князь, – ты с бароном в кабриолете, а я с Еленой в фаэтоне!

– Хорошо, – сказала и на это совершенно равнодушно княгиня.

Князь после того пошел к Жиглинским. Насколько дома ему было нехорошо, неловко, неприветливо, настолько у Елены отрадно и успокоительно. Бедная девушка в настоящее время была вся любовь: она только тем день и начинала, что ждала князя. Он приходил… Она сажала его около себя… клала ему голову на плечо… по целым часам смотрела ему в лицо и держала в своих руках его руку.

В воскресенье Анна Юрьевна приехала к Григоровым по обыкновению, в кабриолете и с грумом. Для княгини и барона тоже был готов кабриолет, а для князя фаэтон, в котором он и заехал за Еленой, чтобы взять ее с собой. Когда, наконец, все уже были в своих экипажах, то Анна Юрьевна впереди всех улетела на своем рысаке. За ней поехали в кабриолете княгиня и барон, и так как княгиня сама пожелала править, то они поехали довольно тихо. Сзади их тронулся князь с Еленой, который, как ни старался в продолжение всей дороги не смотреть даже вперед, но ему, против воли его, постоянно бросалось в глаза то, что княгиня, при каждом посильнее толчке кабриолета, крепко прижималась своим плечом к плечу барона. Такого рода наблюдения нельзя сказать, чтобы успокоительно подействовали на князя, и в парк он приехал недовольный и раздраженный.

В Немецком клубе наше маленькое общество собралось в одну группу, и сначала, как водится, пили чай, потом слушали хор полковых музыкантов, слушали охриплое пение тирольцев, гиканье и беснованье цыган, и все это никому не доставило большого удовольствия. Анна Юрьевна, собственно, затеяла ехать в Немецкий клуб с единственною целью встретиться там с своим юным музыкальным талантом, которого вряд ли не предполагала простить даже и которого она в самом деле встретила, но в таком сотовариществе, что никакое снисхождение ее не могло перенести того. Она увидала его входящим в сад под руку с весьма молоденькой девицей, но уже пьяной и с таким нахальным видом, что о роде занятий ее сомневаться было нечего. Юный же талант, увидав Анну Юрьевну, поспешил вместе с своей спутницей стушеваться, а затем и совсем исчез из клуба. Вследствие всего этого Анна Юрьевна весь остальной вечер была злая-презлая!

– Пойдемте ужинать, гадко все тут! – сказала она, и все с удовольствием приняли ее предложение. Анна Юрьевна за свою сердечную утрату, кажется, желала, по крайней мере, ужином себя вознаградить и велела было позвать к себе повара, но оказалось, что он такой невежда был, что даже названий, которые говорила ему Анна Юрьевна, не понимал.

– Поди, мой милый, ты, видно, кроме чернослива разварного да сосисок, ничего и изготовить не умеешь, – проговорила она.

– Рыба у нас, ваше превосходительство, есть добрая, хорошая, – отвечал ей на это немец повар.

– Осетрина, что ли, эта ваша противная?

– Осетрина, ваше превосходительство! Есть цыплята молодые с салатом.

– Скажите, какая редкость! – произнесла Анна Юрьевна с презрением. – Ну, давайте уж вашей осетрины и цыплят!

Повар поклонился ей и, неуклюже ступая своими аляповатыми сапогами по паркету, вышел из залы.

– А вы дайте мне того розового вина, которое вы мне подавали, когда я заезжала к вам как-то тут… – отнеслась потом Анна Юрьевна к официанту.

– Это 48-й номер, – отвечал тот не без гордости и пошел за вином.

Анна Юрьевна пила это вино, когда была в клубе еще в начале лета с юным своим музыкальным талантом. При этой мысли она невольно вздохнула, постаравшись скрыть от всех этот вздох.

Барон в настоящий вечер был особенно нежен с княгиней: его белобрысое лицо, с каким-то медовым выражением, так и лезло каждоминутно князю в глаза. Впрочем, начавшийся вскоре ужин и поданное розоватое вино, оказавшееся очень хорошим вином, отвлекли всех на некоторое время от их собственных мыслей: все стали есть и пить и ни слова почти не говорили между собой; только вдруг, посреди этой тишины, в залу вошли двое молодых людей, громко хохоча и разговаривая. Оказалось, что один из них был не кто иной, как Архангелов. Увидав знакомых ему лиц, и лиц такого хорошего круга, Архангелов сейчас же подлетел к ним самым развязным манером, сказал две – три любезности княгине, протянул как-то совершенно фамильярно руку барону, кивнул головой приветливо князю. Все это Архангелов делал, чтобы пустить пыль в глаза своему товарищу; оба молодые люди были писцы из новых присутственных мест и потому, может быть, несколько больше о себе думали, чем обыкновенные писцы. Получив на все свои развязные слова и приветствия почти полное молчание, Архангелов счел за лучше удалиться; но не ушел совсем из комнаты, а стал тут же ходить с своим приятелем взад и вперед по той именно стороне стола, на которой сидели Елена и князь.

– Мне, знаешь, наскучило уж бывать в свете! – говорил Архангелов своему товарищу.

– Мне самому тоже наскучило! – врал ему и тот.

– Знаешь, там эти скандальные исторьицы приятно еще слушать! – болтал Архангелов.

– Я тоже пропасть их слыхал! – не уступал ему его приятель.

– Вот эта княгиня, – продолжал Архангелов более уже тихим голосом и показывая глазами на княгиню и барона, – с этим бароном вожжается!

– Будто? – спросил с любопытством его товарищ.

– Верно, так-с… Будьте благонадежны!.. Это мне моя сказывала! – отвечал самодовольно Архангелов.

– Ха-ха-ха! – почему-то засмеялся на это его молодой товарищ.

– Ха-ха-ха! – засмеялся также и сам Архангелов.

У Елены был прекрасный слух, а у князя – зрение: она расслышала все слова Архангелова, а тот видел, как Архангелов показал глазами на княгиню и барона.

Когда молодые люди разразились хохотом, князь вдруг, весь побледнев, встал на ноги и, держась за стул, обратился к ним.

– Чему вы смеетесь над нашим обществом? – проговорил он почти с пеной у рта.

– Мы ничему не смеемся! – пробормотал, покраснев, Архангелов.

– Смеетесь, черт возьми, когда вам говорят то! – воскликнул князь и стукнул стулом об пол.

– Мы, ей-богу, не над вами-с! – говорил Архангелов почти со слезами на глазах.

– Над чем же вы смеетесь?.. Над чем? – приступал князь и хотел, кажется, схватить молодого человека за воротник.

– Князь, assez, finissez donc![80] – крикнула ему Анна Юрьевна, удивленная до крайности всей этой выходкой князя.

Княгиня тоже сильно смутилась, а барон явно струсил.

– Я голову вам размозжу, если вы осмелитесь хоть улыбнуться при мне! – продолжал кричать на молодых людей князь, причем Архангелов желал только извиниться как-нибудь перед ним, а товарищ его, напротив, делал сердитый вид, но возражать, однако, ничего не решился.

Елена, с самого начала этой сцены больше и больше изменявшаяся в лице, наконец, тоже встала и прямо взяла князя за руку.

– Пойдемте, мне нужно с вами переговорить! – сказала она.

– Сейчас! – отвечал тот и, по-видимому, еще что-то такое хотел крикнуть на Архангелова.

– Пойдемте, мне очень нужно! – повторила окончательно настойчивым голосом Елена и, не выпуская руки князя, увела его в соседнюю комнату.

Архангелов после того не преминул обратиться к оставшемуся обществу.

– Ей-богу, я ничего, решительно ничего не сказал! – проговорил он, разводя руками.

– Ну, не оправдывайтесь!.. Уходите лучше! – сказала ему Анна Юрьевна.

– Сию секунду-с! – отвечал тот и, мигнув своему товарищу, вышел с ним из залы.

В это время Елена разговаривала в соседней комнате с князем.

– Я теперь все понимаю, все! – произнесла она с ударением.

– Что вы понимаете? – возразил ей князь, далеко еще не пришедший в себя от гнева.

– Все! – отвечала Елена задыхающимся голосом. – Как же? Как он смел оскорбить княгиню!.. Я бы убить его советовала вам! – прибавила она с насмешкой.

– Я совсем не потому… – проговорил князь.

– Перестаньте лгать!.. Я говорить после этого с вами не хочу!.. – произнесла Елена и проворно вошла опять в залу. – Анна Юрьевна, возьмите меня в свой кабриолет, мне ужасно хочется проехаться на вашем коне! – обратилась она к той.

– Хорошо! – отвечала как-то протяжно Анна Юрьевна. – Но где же князь и что с ним происходит? – прибавила она с беспокойством.

– Отдыхает там от своего гнева, я с ним и ехать боюсь – решительно! – отвечала, как бы смеясь, Елена.

– Но за что же он тут рассердился? – спрашивала Анна Юрьевна.

– За то, что эти господа болтали что-то такое про всех нас.

– О, как это смешно с его стороны! – воскликнула Анна Юрьевна.

– И я ему говорила, что странно это!.. – подхватила Елена.

Княгиня, при всем этом разговоре их, ничего не сказала, а барон так даже отошел от нее и стоял уже вдали.

– Только мы теперь же и поедемте! – обратилась Елена почти с умоляющим видом к Анне Юрьевне. – У меня maman больна: мне надобно поскорее домой!..

– Пожалуй, поедемте! – произнесла опять с расстановкой Анна Юрьевна; ей самой было противно оставаться в клубе. – Скажите князю, чтобы он довез моего грума, – присовокупила она княгине, уходя; и, когда Елена стала садиться в кабриолет, Анна Юрьевна ей сказала с участием:

– Поосторожней, ma chere, смотрите, берегите себя!

– Нет, ничего! Что мне сделается! – произнесла Елена почти с каким-то презрением к самой себе.

– Как что!.. Очень может сделаться! – возразила Анна Юрьевна и лошадь свою не погнала, по обыкновению, а поехала, явно желая поберечь Елену, самой легкой рысцой: Анна Юрьевна в душе была очень добрая женщина.

Тотчас после их отъезда воротился и князь в залу.

– Где ж Елена Николаевна? – было первое слово его.

– Она уехала с Анной Юрьевной, – отвечала княгиня, не смея, кажется, взглянуть мужу в лицо.

– Уехала?.. С Анной Юрьевной? – повторил князь. – В таком случае вы поедете со мною в фаэтоне! – прибавил он княгине.

– Хорошо, – отвечала она ему покорно.

– А я, значит, один в кабриолете поеду? – спросил барон с заметным удовольствием.

– Вы возьмите с собою грума Анны Юрьевны! – сказала ему княгиня.

– Ах да, так! – подхватил барон.

Во всю дорогу князь слова не промолвил с женой, и только, когда они приехали домой, он, выходя из экипажа, произнес полунасмешливо и полусердито:

– Извините, что я вас разлучил!

– Нисколько!.. Нисколько!.. Вы должны извиняться передо мною совершенно в другом!.. – воскликнула княгиня, и голос ее в этом случае до того был искренен и правдив, что князь невольно подумал: «Неужели же она невинна?» – и вместе с тем он представить себе без ужаса не мог, что теперь делается с Еленой.

Часть вторая

I

Часов в двенадцать дня Елена ходила по небольшому залу на своей даче. Она была в совершенно распущенной блузе; прекрасные волосы ее все были сбиты, глаза горели каким-то лихорадочным огнем, хорошенькие ноздри ее раздувались, губы были пересохшие. Перед ней сидела Елизавета Петровна с сконфуженным и оторопевшим лицом; дочь вчера из парка приехала как сумасшедшая, не спала целую ночь; потом все утро плакала, рыдала, так что Елизавета Петровна нашла нужным войти к ней в комнату.

– Леночка, ангел мой, что такое с тобой? – спросила она ее как-то робко.

С тех пор, как князь стал присылать к ним деньги, Елизавета Петровна сделалась очень нежна с дочерью и начала постоянно беспокоиться об ее здоровье.

Елена молчала и ничего не отвечала, и только выступившие на глазах ее слезы и вздрагивающие щечки говорили об ее страшном душевном настроении.

– Верно, с князем что-нибудь вышло?.. Непременно уж так, непременно! – произнесла Елизавета Петровна каким-то успокоивающим голосом.

– Он такой низкий человек, такой лгун! – проговорила, наконец, Елена.

– Ах, господи, ничего этого нет!.. Нам всегда так кажется, когда мы кого любим, – продолжала Елизавета Петровна тем же кротким и успокоивающим голосом.

Она в первый еще раз так прямо заговорила с дочерью об ее любви к князю.

– Нет, мне это не показалось!.. Я никогда бы не стала говорить, если бы мне это только показалось! – говорила Елена. – Впрочем, я сейчас сама ему тем же заплачу, – освобожу его от себя!.. Дайте мне бумаги и чернильницу!.. – прибавила она почти повелительно матери.

Та послушно встала, сходила и принесла ей то и другое.

Елена принялась писать к князю письмо.

«Вы понимаете, конечно, черноту ваших поступков. Я просила вас всегда об одном: быть со мной совершенно откровенным и не считать меня дурой; любить женщину нельзя себя заставить, но не обманывать женщину – это долг всякого, хоть сколько-нибудь честного человека; между нами все теперь кончено; я наложницей вашей состоять при вашем семействе не желаю. Пожалуйста, не трудитесь ни отвечать мне письмом, ни сами приходить – все это будет совершенно бесполезно».

Елизавета Петровна, усевшаяся невдалеке от Елены, употребляла было все усилия, чтобы прочесть то, что пишет Елена, но, по малограмотству своему, никак не могла этого сделать.