Под осыпающимся потолком

– Он разживается за счет общества, а нам ничего не досталось, чем нас обеспечили?

Вот, предположим, кто-то спросит:

– Хорошо, вы хотите иметь двор площадью в две тысячи квадратных метров?

Ответ бы был:

– Самое оно для приличной жизни!

Но, предположим, спросивший продолжает:

– При том, что квартира в этом дворе меньше восьми метров…

Ответ бы был:

– Да вы с ума сошли! Мне же где-то жить надо, я вам не кто-нибудь!

Поэтому все были против Симоновича только в принципе. А в деталях с ним никто не захотел бы поменяться.

Птичка с загадочным именем

Старого билетера Симоновича все это задевало. Ведь он никому не запрещает заходить на бывшую террасу. Он не закрывает на замок двустворчатую калитку из кованого железа. Он не утверждает, что это его сад. Он даже расставил особым образом три десятка раскладных стульев, имея в виду, что каждый желающий посидеть сможет увидеть что-то совсем особенное: курчавую голову капусты, желтое темя хризантемы, настурцию, которая переливается через край старой синей кастрюльки в красный горошек, коричневатый хохолок молодой ели… Но напрасно! Сюда никто никогда надолго не заходил, только заглядывали, чтобы потом поумничать:

– Французские парки гораздо красивее. Культивированные. Там есть порядок. А здесь не поймешь, то ли сад, то ли огород…

Старого билетера Симоновича все это задевало. Он был подавлен. Подумывал о пенсии. Равнодушно надрывал билеты. Предчувствовал, что ему здесь недолго осталось. И пользовался каждой свободной минутой, чтобы заглянуть в свой сад. В то воскресенье, в начале мая, день был прекрасным. Светлым. Нежаркое солнце было ласково ко всем. Симонович не выдержал и как только задернул штору из тяжелого темно-синего плюша, отправился посмотреть, чем занимается растительный мир в его саду, что поделывает его птичка.

– Птица! – позвал он, войдя во внутренний двор бывшего отеля «Югославия».

У птички было имя, но билетер по определенным причинам избегал его использовать.

– Птица! – шагал Симонович по саду.

Что-то зашуршало в ветвях ивы, птичка любила играть с ним в прятки, она была то там, то здесь.

– Птица!

Послышался шорох крыльев, какое-то маленькое создание опустилось Симоновичу на плечо. Но о птичке с загадочным именем – позже. Мы еще ничего не знаем о том, кто и где сидел в зале кинотеатра «Сутьеска». Хотя фильм, вероятно, уже давно начался.

Голосующая рука

Как всегда, в первом ряду восседал товарищ Аврамович, когда-то видный партийный деятель Союза коммунистов. В середине семидесятых годов он потерял все свои должности, и не потому, что с высокомерием относился к подчиненным, и даже не потому, что выказывал низкопоклонство перед начальством, а потому, что на каком-то решающем, весьма важном заседании «сбился с пути», то есть не сумел правильно выбрать. Фракцию, фракцию, которая победит. Дело в том, что тогда он во время перерыва слишком увлекся обедом в ближайшем ресторане для руководящих работников (великолепные отбивные по-охотничьи и салат из свежих овощей всего за два динара), из-за чего упустил момент, когда изменилось соотношение сил противостоящих сторон. Таким образом, вернувшись в конференц-зал, он допустил просчет и проголосовал за обреченную на неудачу оппозицию.

И хотя с тех пор его никто никогда не приглашал ни на какие заседания, старая привычка усаживаться слева в первом ряду сохранялась и проявлялась у товарища Аврамовича всегда, когда он посещал и смертельно скучные литературные вечера, и концерты, и творческие встречи, и даже киносеансы в «Сутьеске». Несмотря на то, что в последнем случае с такого расстояния, всего три метра, было совсем ничего не видно. Но товарищу Аврамовичу это нисколько не мешало. Он, как некогда и на серьезнейших партийных сборищах, в основном подремывал с блаженным выражением лица. Время от времени, примерно раз в пятнадцать минут и тоже по привычке, смело поднимал правую руку, словно голосуя за что-то важное.

Совершенно неосознанно товарищ Аврамович «тянул руку» и в других жизненных ситуациях: прогуливаясь по городу или по парку, торгуясь на рынке, читая газеты, сидя перед телевизором, попивая кофе на террасе кафаны, даже нежась в супружеской постели и даже в церкви Святой Троицы после того, как жена несколько недель уговаривала его присутствовать при крещении ребенка одного из близких членов семьи. Аврамович в конце концов согласился только ради сохранения хороших отношений в семье, основной ячейки общества. Оделся получше, сунул в верхний кармашек пиджака все свои девять шариковых ручек… Однако в церкви все пошло наперекосяк. Может быть, товарищ Аврамович действительно так думал, а может быть, просто хотел быть любезным, но отец Дане не поверил своим ушам, когда он, похлопав его по плечу, одобрительно сказал:

– Вижу у вас на стенах и на своде много портретов предыдущих руководителей…

Старый священник аж закашлялся. Но стоило начаться обряду, как он едва не выронил из рук Священное Писание и был вынужден сказать:

– Послушайте! Да, да, вы… Опустите руку, вы же находитесь в доме Господнем.

Аврамович после рассказывал, что остался совершенно неудовлетворен процедурой крещения, не было обсуждения повестки дня, никто не вел протокол, на собрании преобладал религиозный тон… Правда, заключительный пункт не вызвал его нареканий, праздничный обед в доме близкого родственника прошел успешно, Аврамович за столом был главным оратором:

– Не положите ли мне еще немного окорока!

Товарищ Аврамович не понимал, что такое религия, а наука не понимала, что такое товарищ Аврамович. Доктор Миле Маркович по прозвищу Граф, терапевт, блестящий диагност, не мог на него надивиться, он говорил, что медицине неизвестно самопроизвольное сокращение сразу стольких групп мышц.

– Ну-ка, давайте еще раз… Поднимите… Опустите… Поднимите… Достаточно… Очень хорошо, реагируете адекватно… Послушайте, хватит, больше не надо, можете одеваться… Вы даже не представляете, сколько усилий требуется, чтобы произвести это движение: плечевые, плечелучевые и кистевые мышцы… дельтовидная мышца, двуглавая и трехглавая мышцы плеча, длинный лучевой разгибатель кисти, длинная мышца, отводящая большой палец, короткий разгибатель большого пальца, тыльная межкостная мышца, сухожилие разгибателя мизинца… Не буду перечислять дальше! Товарищ Аврамович, скажу вам только одно: когда вы это делаете, я имею в виду, когда голосуете, вам приходится задействовать более шестидесяти мышц. Не говоря уже об остальных органах… – тут доктор Миле-Граф постучал себя по виску.

– А какие это «остальные» органы вы имеете в виду? – язвительно спросил Аврамович.

– Не волнуйтесь… – продолжал доктор Миле-Граф. – Во-первых, от этого не умирают. Во-вторых, вам обязательно нужно показаться неврологу. В-третьих, я дам вам направление и к ортопеду… Хотя уверен, мои коллеги скажут вам то же самое: это непроизвольное движение инициируется непосредственно вашим позвоночником. Скажите, а не было ли у вас не так давно какого-нибудь ущемления нерва или травмы? Может быть, вы слишком низко или резко наклонились? Только имейте в виду, что для получения инвалидности этого недостаточно.

– Я никогда не сгибаюсь! – выкатил грудь Аврамович, все еще в нижнем белье.

Он так и не послушался совета терапевта Миле Марковича, не стал показываться специалистам. Раз ничего страшного нет. От такой болезни не умирают. И даже наоборот, это доказательство того, что, «голосуя», он жил совсем неплохо.

Персональное разрешение на вход

В тот день, как обычно, во втором ряду расположился известный городской пьянчуга, некий Бодо, запасшийся двумя бутылками пива, половиной буханки хлеба и несколькими кусками салями «Альпийская». У него была привычка, сидя в зрительном зале, как следует подкрепиться, залить еду соответствующим количеством алкоголя, затем громко рыгнуть, потом зевнуть, а после этого ритуала надеть дешевые солнечные очки и тут же заснуть сном праведника, не обращая ни малейшего внимания на то, что происходит на экране.

За билет он никогда не платил, старик Симонович позволял ему проходить просто так, это было своеобразное «персональное разрешение на вход», которое Бодо считал своей неотъемлемой привилегией (правда, вечно печальный билетер Симонович поступал так прежде всего из профессиональных соображений. Это был один из способов на глазах у всех вернуть пошатнувшуюся уверенность в могуществе билетера, доказать, что на самом деле от человека этой профессии зависит больше, чем это принято считать в последнее, новое время).

У Бодо, закоренелого алкоголика, которого социальные службы не раз направляли на принудительное лечение, по всему городу было несколько «баз», а в кармане – план с точным обозначением расположения «имеющихся на данный момент средств корректировки действительности». Выглядел план приблизительно так (особо подчеркиваю слово «приблизительно», чтобы кто-нибудь не вообразил, что указанные «средства» все еще находятся на своих местах, и не трепал бы себе нервы, безуспешно пытаясь их отыскать):

– три кружочка – три бутылки розового из Трстеника, в городском парке, под плитой памятника погибшим партизанам (доступны в любое время, за исключением моментов возложения венков в дни государственных праздников);

– один квадратик – бутылка настоянной на полыни «стомаклии» в бачке мужского туалета, на втором этаже поликлиники, где находились кабинеты психотерапевтов и психиатров (сестры в регистратуре не верили собственным глазам: направляясь к вызвавшему его специалисту, Бодо двигался «по вектору», а возвращался «по амплитуде»);

– трапеция – фляжка «влаховца» в пыльной живой изгороди из буксуса возле здания МВД (поэтому Бодо, когда его сажали на несколько суток за пьянство, всегда добровольно вызывался ухаживать за растениями, хотя иногда его арестовывали и трезвым, просто за весеннюю стрижку кустов);

– прямоугольник – некоторое количество холодной ракии в бутылке, опущенной в окно измерительного колодца городской водокачки, недалеко от водной станции с байдарками, там, где лестница выходит к реке (причем эта ракия была мягкой и не такой крепкой, как обычно, так сказать, «спортивный вариант»);

– бесчисленные треугольники – спрятанные по всему городу стограммовые «мерзавчики»…

Оставалось только беззаботно передвигаться от одной точки к другой.

Клубок шерсти всегда наготове

Сразу за Бодо, в третьем ряду, в центре, съежился некто Вейка, бездомный, в любое время года облаченный в широченный плащ-болонью. Всякий раз, когда народные дружинники останавливали его для проверки документов и высокомерно интересовались местом жительства, он отвечал:

– Как это где? А глаза у тебя есть? Не видишь разве, я живу в плаще! Номер XXXL. Вместительный, пять удобных карманов, высокий воротник, не промокает.

Между прочим, этот Вейка был легким, как перышко. В нем, похоже, и пятидесяти килограммов не было, и то, если взвешивать на оптовых весах, которые чаще показывают в пользу перекупщиков. Он покидал улицу, стоило дрогнуть хоть одному листику на окружающих площадь старых липах. Дело в том, что он панически боялся, как бы его не унесло ветром – туда ли, сюда ли, куда-нибудь далеко, откуда он не сумеет вернуться. Должно быть, поэтому в карманах его болоньи всегда лежали пригоршни мелочи. Чтобы всегда иметь балласт, он никогда не брал милостыню бумажными деньгами, только монетами, ценя в них не номинальную стоимость, а вес. Кроме мелочи, его карманы постоянно хранили несколько клубочков красной шерсти. Нитка одного из них обязательно была продернута через петлю на отвороте плаща и завязана мертвым узлом. Рыболовную леску и другие пластиковые разновидности веревок он презирал и был уверен, что красная шерсть защитит его от сглаза.

Прислушиваясь к каждому шороху, шарахаясь от любого чиха или глубокого вздоха, Вейка все время старался где-нибудь укрыться; показывая на небо, он всем доверительно повторял:

– Хотите – верьте, хотите – нет, но кто-то, может, американцы, а может, и русские, там, наверху, поднял засов и открыл дверь, а может, окно, а может, заслонку дымохода, откуда я знаю, что именно… Чувствуете, что прямо из космоса ужасно дует? Вот так дует, проветривает, а в один прекрасный день этот космический сквозняк всех нас и сдует, унесет как сухую солому.

Господь Бог

Вот таким был Вейка, а четвертый ряд, словно по неписаному закону, принадлежал ромам. Или, как их тогда называли, цыганам.

В тот раз их было всего двое – Гаги и Драган. Чтобы хоть как-то различать их, следовало знать, что настоящее имя Гаги было Драган, а у Драгана имелось прозвище – Гаги. Первый Гаги, тот, что немного постарше, был неграмотный, так что второй Гаги всегда читал ему то, что написано мелкими буквами в титрах, ну да, там, внизу…

Но учитывая, что и младший из них не особенно ладил с азбукой, а написанные внизу диалоги сменялись быстрее, чем ему удавалось их прочитать (кстати, иногда их было почти не разобрать, поскольку густо набитые буквы выглядели изрядно полинявшими), он пускался в довольно вольную импровизацию, добавляя от себя то, что не было сказано. Через четверть часа Драган увлекался настолько, что трактовал реплики исключительно по собственному усмотрению. Постепенно все больше и больше воодушевляясь. Просто удивительно, как может преобразиться одна и та же история в зависимости от надежности посредника. Единственное, чего не любил Драган, так это смотреть с Гаги отечественные фильмы. Тут у него не было простора для творчества, для размаха. Тут каждый говорил ровно то, что произносил.