История Московской городской больницы им. С.П. Боткина. 1910-1965

скачать книгу бесплатно


– Закрепить начатую реорганизацию военной медицины;

– Всемерно укреплять санитарное дело, наладить борьбу с эпидемическими заболеваниями и всеми силами помочь советской власти в устранении санитарной разрухи.

Результатом работы Совета врачебных коллегий стал всероссийский съезд медико-санитарных отделов Советов, состоявшийся в Москве 16-19 июня 1918 г. по результатам съезда в Совет народных комиссаров был направлен проект декрета о создании Народного комиссариата здравоохранения (Наркомздрав РСФСР). И 11 июля после обстоятельного обсуждения Совет народных комиссаров принял декрет «Об учреждении Народного комиссариата здравоохранения», который возглавил Николай Александрович Семашко. Новое государственное учреждение занималось охраной здоровья населения страны и опиралась на единство медицинской науки и практики здравоохранения. О реализации таких принципов когда-то мечтал С. П. Боткин вместе с Г. Е. Рейном (См.: Печникова О. Г. Становление советской системы здравоохранения с 1917 по 1930 гг. (историко правовой подход) // Социальное и пенсионное право. 2010. №2. Л. 16-19).

Утвержденным Постановлением Совета народных комиссаров №590 от 18 июля 1918 года вышло положение о народном комиссариате здравоохранения. Положением, в частности, было определено, что Наркомздрав является центральным медицинским органом, который руководит всем медико-санитарным делом в РСФСР. В его задачи в области медико-санитарного дела входили: законодательная работа, контроль за применением принятых норм, содействие всем учреждением Республики в осуществлении медико-санитарных задач, организация и заведование центральными медико-санитарными учреждениями научного и практического характера, финансовый контроль и содействие. Структура Комиссариата состояла из отделов: военно-санитарного, гражданской медицины, страховой медицины, школьно-санитарного и путей сообщения. Для разработки научно-практических вопросов при Наркомздраве образован Ученый медицинский Совет и Центральный Медико-санитарный Совет, при участии представителей рабочих организаций, как совещательный орган. В октябре 1919 года Врачебно-санитарный отдел был переименован в Городской отдел здравоохранения Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов, который возглавил В. А. Обух. Таким образом, Солдатенковская больница была подчинена Мосздравотделу Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов (М.С.Р. и К.Д.), который в свою очередь подчинялся решениям Наркомздрава РСФСР.

Через пять месяцев работы комиссариата стало очевидным, что для выполнения задач, поставленных перед Наркомздравом, катастрофически не хватает медицинского персонала, поскольку из-за невыносимых условий люди были вынуждены увольняться из больниц в поисках заработка, способного их прокормить. В связи ликвидацией института ассистентов больных стали обслуживать только старшие врачи, ординаторы и нештатные экстерны (См.: МФ. А. А. Ремизов. Очерк [по истории Боткинской больницы]: рукопись. Л. 12). Нехватку медицинского персонала не мог разрешить ранее вышедший приказ Наркомата по военным делам «О прекращении призыва на военно-санитарную службу лиц санитарного персонала и об именовании зауряд-военных врачей и зауряд-военных фармацевтов по их ученым степеням» от 23 января 1918 г. Постановление Наркомздрава РСФСР от 20 декабря 1918 года «О трудовой повинности медицинского персонала», не состоящего на государственной службе, стала попыткой удержать медицинский персонал от бегства и обязать медицинские кадры отрабатывать трудовую повинность в медицинских учреждениях Москвы. В Солдатенковскую больницу одними из тех, кого заставили работать сестрами милосердия были: Ретюнская Людмила Николаевна 1896 года рождения, из дворян, окончившая 1 Московский государственный университет (работала с 01 февраля по 04 мая 1919); Александровская Лидия Абрамовна – «медичка» 4 курса Московского университета (работала с 04 по 26 мая 1919), Ровдель Вера Григорьевна – «курсистка» 3 курса «Университета (работала с 16 марта по 27 мая 1919 г) (См. Ф.918. Оп.1 лс. Д. 27. Л. 12).

За день до выхода Постановления 18 июля 1918 года в Тобольске была расстреляна царская семья, а также их лечащий врач Е. С. Боткин, сын Сергея Петровича Боткина, в честь которого будет впоследствии переименована Солдатенковская больница.

Красный террор

Несмотря на то, что расстрелы неугодных большевикам начались еще в конце 1917 года, началом «красного» террора послужило покушение на жизнь В. И. Ленина 31 августа 1918 года на заводе Михельсона в Москве. После официального объявления Постановлением СНК РСФСР от 5 сентября 1918 г. красного террора, угроза нависла над каждым жителем страны, не сочувствующим новой власти. Первыми жертвами большевистского террора пали содержащиеся в бутырской тюрьме царские министры Н. А. Маклаков, И. Г. Щегловитов, А. Н. Хвостов, директор департамента полиции С. П. Белецкий и протоиерей Иоанн Восторгов. Приговор исполнили в Петровском парке. На кладбище, где хоронили жертв Первой мировой войны, в том числе умерших в палатах Солдатенковской больницы, располагавшееся (в настоящее время это парк вдоль Новопесчаной улицы недалеко от метро «Сокол»), стали хоронить и расстрелянных большевиками узников Бутырской, Лефортовской и Лубянской тюрем. Москва стала одним из основных центров террора. Расстреливали молодых и стариков, женщин и детей. Расстреливали за происхождение, за взгляды, за вероисповедание, за классовую или социальную принадлежность, а также просто как заложника или вовсе без причины. Расстрелы организовывались в том числе недалеко от Солдатенковской больницы: в упомянутом Петровском парке и на Ходынском поле. Редко кому из приговоренных к смертной казни удавалось остаться в живых, но такие счастливчики были. Им оказался, например, сидевший вместе с И. Г. Щегловитовым некий Д. Сидоров, который оказался в Солдатенковской больнице в качестве пациента. Вот его рассказ: «Быстро мелькают улицы Москвы, быстро несутся, цепляясь за надежду, мои мысли. Но все кончено. Мы выезжаем за город. Петровский парк!

Уже ночь, тихая и ласковая. Взвод красноармейцев ждет нас. «К стенке». Целуемся. Идем. Темнеет высокая стена.

А все-таки подальше бы от этой стены. Я приседаю. Залп. Мы падаем. Подходит красноармеец. «Этот еще живой». Выстрел. Я вскакиваю и лечу по парку. Визг пуль, крики. Бегу. Что-то кольнуло ногу. Но ничего, пустяки! Ругань: «Эх, вы! Говорил – надо вязать!»

Я бегу, тужурка у меня слетела, фуражка и один башмак тоже.

Скорей к зданию дворца. Перелезаю через забор. Взбираюсь на чердак. Внизу погоня. Налетели красноармейцы на парочку влюбленных, негодуют. Женский голос:

– Да я с Петей только вышла встретиться.

– А, что по кустам прячетесь? – рычит красноармеец.

– Позвольте, товарищ, да я сам советский работник,– надрывается мужской голос.

– Работник, – злился красноармеец, – Ах, ты…

А мне, ей-богу, смешно… Перевязываю рану платком.

Утро моментальное, светлое. По лестнице шаги. Я умоляю ее: «Спасите!», но в глазах ее такой ужас: «Большевики кругом, беги…»

Ну что ж. Я иду, пошатываясь, по парку, держась уединенных тропинок. И, конечно, нарываюсь на милиционера. «Вы кто такой? и т. п. неуместные вопросы.

Идем в комиссариат. А на душе странное спокойствие: «Ухлопаю его, и себе пулю в лоб».

Комиссар очень симпатичный парень, посмотрел на меня:

– Что у вас с ногой?

– Попал под трамвай…

Большевистская полиция глуповата, но у меня нет оснований предъявлять к ней за это претензии. Меня даже не осмотрели и отправили в больницу.

Но что мне было там делать, как не выспаться, не купить на зашитые в брюках керенки у милейшего больничного сторожа кое-какую одежонку и, прочитав в «Известиях» свою фамилию в списке расстрелянных, не сесть в трамвай и поехать в одну гостеприимную русскую квартиру, откуда потом я скоро уехал на Юг…» (См.: Красный террор в Москве. М.: Айрис-Пресс, 2013. С. 257-258). И действительно, к Солдатенковской больнице подходили трамвайные пути, а сторожем(привратником) тогда работал Алексеев Борис Павлович, который работал в больнице с 4 ноября 1915 года, который в июле 1919 года, как и многие работники больницы, переболел сыпным тифом. Даже, находясь на лечении, спасшийся от расстрела не был в безопасности, так как ходынский инфекционный госпиталь, который в 1929 году вошел в состав Боткинской больницы, превратили в тюремную лечебницу (См.: Красный террор в Москве. М., 2013. С.7.), которая кроме бельевой и кухни находилась на полном обслуживании больницы К. Т. Солдатенкова (МФ. Наша больница. Исторический очерк. Рукопись. Л. 12).

Среди многих тысяч, взятых в заложники и находящихся в заключении, оказался и старший брат Ф. А. Гетье Александр Александрович Гетье. Брат Федора Александровича после окончания Имперского Московского технического училища в 1887г. стал преподавателем Московского Высшего технического училища (известного сегодня как институт имени Баумана), заведовал чертежным бюро на заводе Густава Листа (в советское время – завод «Борец»), а позже руководил его техническим бюро.

Благодаря вмешательству Луначарского, и самого Ф. А. Гетье Александр Александрович был освобожден. А. А. Гетье получил возможность занимался проектированием насосов, паровых машин, разрабатывал оригинальные конструкции, превосходившие зарубежные аналоги. Но перед этим Феликс Дзержинский, имевший обыкновение лично допрашивать тех, о ком просили кто-либо из высокопоставленных большевиков, имел встречу с преподавателем Московского Высшего технического училища. О чем договорились, неизвестно. Но вскоре в списке пациентов главного доктора появился еще один высокопоставленный революционер.

Вся тяжесть сложившихся обстоятельств обрушила на коллектив Солдатенковской больницы груз тяжелейших страданий и испытаний. Погода также взбунтовалась. Зима 1917-1918 гг. выдалась крайне снежной. Больница утопала в снегу, который убирать было некому. Рабочих рук не хватало. «А что делать в поле за воротами больницы трудно теперь себе представить» – делился воспоминаниями двумя десятилетиями спустя Ф. А. Гетье со своими коллегами (См.: Выписки из доклада: рукопись. Л. 1). Вечером дорога из больницы до Петроградского (Ленинградского) шоссе не освещалась. В связи с этим В. Н. Розанов рассказывал коллегам, что, возвращаясь домой около полуночи пешком в метель, он сбился с дороги и залез по пояс в сугроб. Несмотря на большую физическую силу, он около часа выбирался из сугроба. (См.: А. Н. Шабанов, Б. Л. Осповат, И. Б. Богорад. В. Н. Розанов / Выдающиеся деятели отечественной медицины и здравоохранения / М. 1981. С. 26.).

Отсутствие в Москве работающего общественного транспорта и те же зимние сугробы закрыли доступ в Солдатенковскую больницу раненым во время вооруженных столкновений в городе. Рабочая обстановка хирургического корпуса, которая показана в коротком очерке А. Д. Очкина представляла собой мрачную картину: «Голодный персонал, усталый от ежедневных переходов по сугробам и большого километража, работа в холодном помещении с мытьем рук без мыла в ледяной воде. Врачи, в различного фасона валенках, всевозможных фуфайках, сняв верхнюю разномастную одежду и, сложив неизменный атрибут своих походов от дома к местам службы, – мешки, в которые с вожделением прятались мороженная картошка, концы гнилых сельдей и мифические колобашки, именуемые хлебом, приступали к работе. Красные, как гусиные лапы, руки хирурга обогревались в брюшной полости оперируемых в операционной и из вскрытого живота исходил пар» (МФ. А. Д. Очкин. Краткий очерк по организации и работе хирургического отделения больницы имени доктора Боткина в Москве с 1911г. по 1947 г. Л.4.).

К 1920 году продовольственное положение в больнице становится уже невыносимым. Главный доктор Ф. А. Гетье так обрисовал картину, увиденную им рядом с больницей: «У трупа лошади – собака со стороны головы и женщина с ножом – с другой. Стороны стараются отрезать кусок помягче» (МФ. Конспект доклада Ф. А. Гетье: рукопись. Л.2). Далее Федор Александрович заключает: «Психоз от голода. Два видных профессора, потерявших человеческий облик. Было обидно видеть, как высоко интеллигентный человек терял свой нравственный облик и превращался в существо с исключительно животными инстинктами» (Там же). И только иногда для больных тифом в пищевом рационе появлялись икра, балык, сыр, дичь, жиры, сахар и вино, благодаря одноразовым поставкам представителями Советской власти во время их посещения больницы (См.: МФ. А. Д. Очкин. Краткий очерк по организации и работе хирургического отделения больницы имени доктора Боткина в Москве с 1911г. по 1947 г.).

В 1919 году в России наблюдалась жесточайшая эпидемия сыпного тифа («отечная болезнь»). По неточным и неполным статистическим данным в том же году тифом болели 2229971 человек, главным образом, по причине недоедания и вшей (См.: А.М. Сигал. Сыпной тиф. Медгиз, 1934. С. 13.). Жуткую картину представляли палаты в больничных корпусах больницы Солдатенкова. Все помещения и даже коридоры до отказа набиты больными, через которых медперсоналу приходилось в буквальном смысле перешагивать. «В больничных общежитиях набился посторонний народ, – вспоминал А. Д. Очкин, – в помещениях грязь, копоть, клопы, вши. В отделениях борьба с ними почти бесплодна. Проносятся две тяжелых эпидемии испанской болезни и сыпного тифа. Много уносится жертв среди персонала. Эпидемия сыпного тифа выводит из строя почти весь медицинский персонал. Работать в хирургическом отделении не с кем. Врачи или лежат в сыпном тифе или работают на нем» (МФ. А. Д. Очкин. Краткий очерк по организации и работе хирургического отделения больницы имени доктора Боткина в Москве с 1911г. по 1947 г. Л.4). Из-за отсутствия каких-либо санитарных норм, заражаемость персонала больницы составила почти сто процентов. И неудивительно. В больницу не отпускали даже мыла! Это подтверждают и записи, сделанные в личных карточках персонала (См.: ЦАМД. Ф. 918. Оп. 1лс). 23 апреля 1919 года скончался от сыпного тифа ординатор больницы Борис Александрович Рейн. Ординатор В. М. Васильев, работавший с первых дней открытия больницы, трое суток находился без сознания. И только благодаря стараниям его ассистентов, которые круглосуточно дежурили у заразившегося сыпным тифом врача, его жизнь была спасена. Ординатор Наталья Николаевна Решетова переболела сыпным тифом с 8 февраля по 29 апреля 1919 года. О ней, «склоненной по очереди у сваливающихся товарищей по работе и беззаветно выхаживавшей больных сыпным тифом», с благодарностью вспоминал А. Д. Очкин. Сестер милосердия (о них упоминалось выше): Ровдель Веру Григорьевну сыпной тиф мучил три недели (с 5 апреля по 27 апреля 1919 года), Ретюнскую Людмилу Николаевну сыпной тиф настиг 27 февраля, Александровскую Лидию Абрамовну болезнь сковала почти на месяц с 1 марта по 26 апреля 1919г. В июне 1919 года рабочая при дезинфекционной камере Соколова Матрена Егоровна, с 11 мая 1915 года обслуживавшая раненых госпитальных палат, переболела возвратным тифом. Говорова Александра Ефимовна фельдшерица при водолечебнице (начинала работать в больнице на должности конторщицы-паспортистки с 21 января 1914 года) 21 мая 1919 года заразилась сыпным тифом. В 1920 году сыпным тифом переболел старший врач инфекционного отделения М. П. Киреев. В течение нескольких недель врач находился на грани жизни и смерти. Едва поправившись от тяжелой болезни, после короткого отдыха в Подмосковном санатории Ильинском, он вернулся к исполнению своего врачебного долга (См.: МФ. Рукопись. Киреев. Л.15). И таких примеров не счесть!

Заболевание тифом усугублялось отсутствием достаточной температуры в помещениях больницы. «Еще хуже обстояло дело с топливом. – сообщал Н. М. Рабинович заведующий отделением медстатистики со слов очевидца – Нефти не было: топили то торфом, то дровами. Отопление заключалось в том, что на несколько часов нагревали один из котлов в котельной и пускали пар в кухню и операционную, а затем прекращали топку. Палаты совершенно не отапливались» (А.Н. Шабанов. Московская больница имени С. П. Боткина. С. 23, 24). Температура в квартире главного доктора Ф. А. Гетье едва доходила до трех градусов, а в коридоре опускалась ниже нуля (См.: МФ. Конспект доклада Ф. А. Гетье: рукопись. Л.2).

В то время перед каждым работником больницы встал вопрос о выживании. Немногие смогли вынести жестоких испытаний голодом, холодом, финансовой и хозяйственной разрухой. Наркомздрав РСФСР вынужден был принять ряд мер, которые могли бы переломить ситуацию в борьбе с эпидемией сыпного тифа, обеспечении медицинских учреждений кадрами и создания такой системы здравоохранения, которая эффективно заботилась бы о здоровье в первую очередь рабочих, красноармейцев, советских служащих и членов партии большевиков. Для указанных лиц медицина была страховой, то есть бесплатной. Другим социальным категориям населения за медицинское обслуживание приходилось платить. Правительством большевиков делались попытки проведения мероприятий по взращиванию профессиональных кадров в том числе медицинских. Например, Совет труда и обороны (СТО) РСФСР принял Постановление от 10 ноября 1918 года «Об отмене экзаменов и об изменении порядка производства всякого рода испытаний студентов в высших учебных заведениях». Позже Постановлением СТО РСФСР от 30 апреля 1920 года «Об ускоренном выпуске врачей», от 23 июля 1920 года «О мобилизации студентов-медиков и медичек всех курсов медицинских факультетов всех университетов и военно-медицинской академии», по которому студенты-медики проходили ускоренный курс обучения, после которого направлялись отбывать трудовую повинность в медицинские учреждения.

Диктатура пролетариата в конце гражданской войны проявила себя и в других решениях правительства, дополнительно характеризующих как экономическое положение в стране, так и способы его регулирования. Так, например, в 1920 году советские газеты публиковали Декрет СНК от 2 марта «Об обязательной поставке яиц»; Постановление Совета Народных Комиссаров от 6 июля «Об учете мешков и воспрещении торговли ими»; Постановление Совета труда и обороны(СТО) РСФСР от 16 ноября «О принудительном сборе кожаного обмундирования у населения»; Постановление СТО РСФСР от 29 октября «О принудительном сборе шинелей у населения»; Постановление Совета рабоче-крестьянской обороны РСФСР от 19 ноября «О натуральной, трудовой и гужевой повинности»; и даже Постановление комиссариата юстиции РСФСР от 25 августа «О ликвидации мощей».

Как видим, размах, с которым революционеры начали свою классовую войну, был широк и не избирателен. Реквизиция и экспроприация зачастую были неотличимы от грабежа. Уже через год после революции угроза потерять свое имущество нависла над врачом Т. И. Горянским, который совсем недавно представлял делегацию от больницы, выступившей против призывов Пироговского общества. Вломившись в квартиру, вооруженные революционеры потребовали от перепуганного доктора освободить помещение в течение определенного времени. Помочь разрешить создавшуюся ситуацию взялся главный доктор Солдатенковской больницы Ф. А. Гетье, который выдал своему коллеге охранное удостоверение, от руки исполненное на бланке Солдатенковской больницы, в котором значилось: «Предъявитель сего Тихон Иванович Горянский состоит старшим врачом Солдатенковской больницы, считающейся Советским Учреждением, а потому принадлежащее ему имущество: платье, обувь, белье, домашняя обстановка и проч. реквизиции не подлежат, а равно Т. И. Горянский может быть выселен из занимаемой им квартиры лишь по предоставлении ему нового помещения, согласно постановления Московского Совета Рабочих Депутатов, что и удостоверяется. Главный доктор Ф. Гетье» (МФ). Удостоверение выдано 23 октября 1918 года.

Отнятие собственности у имущих граждан было делом обыденным и не вызывало угрызений совести. Так газета Боткинской больницы «Здоровье трудящимся» №63 от 13 декабря 1939 года характеризовала такую ситуацию в следующих выражениях: «После взятия Советами рабочих, крестьянских и солдатских депутатов власти в свои руки, первым мероприятием, проведенном в нашем районе, было массовое переселение трудящихся из лачуг, в которых они жили многие годы, в дома бывших коннозаводчиков, в дома домовладельцев и аристократов».

Кроме потери собственности, как говорилось выше, опасность быть арестованными по любому поводу была чрезвычайно высока. Со слов своего внука Федора Семенова, В. Н. Розанов был вынужден уничтожить ценнейшие фотографии и письма, могущие скомпрометировать его и семью перед большевистским режимом; закопать где-то за корпусом (каким, неизвестно, думается, что за «докторским») свои две боевые сабли, которые так и не были найдены [точное место клада узнать никогда не удастся. Супруга Владимира Николаевича Анна Павловна скончалась, унеся с собой этот секрет].

Завершая описание данного момента истории, добавим воспоминания митрополита Вениамина (Федченкова), вынужденного покинуть вместе с бароном П. Н. Врангелем берега России и получившего приют в эмиграции, представлявший собой комнатенку в три шага длины и два шага ширины на пятерых. «Но как мы были рады! О, как рады! – вспоминает митрополит – Подумайте, живем без страха: не нападут большевики, не повезут ночью на расстрел, не посадят в «чрезвычайку». Разве это не счастье для беженца? А тут еще и роскошное питание. В Крыму даже я, архиерей, не мог достаточно получать хлеба, чтобы наесться им. Сахар был заменен противным химическим сахарином, который я отказался употреблять. А тут и вообще вся жизнь начала замирать: не хватало электрической тяги для городских трамваев, угля для отопления и тому подобного. И вдруг вижу в дикой Турции, в огромном Константинополе исправно плавают пароходы, горит ярко электричество и… трамваи ходят. Я так от этого отвык, что мне искренне казалось: ну, вероятно это уже последний день. Или сижу в трамвае и боюсь: вот-вот он сейчас остановится среди улицы и не сможет дальше везти… Когда же он двигался спокойно дальше и не думал останавливаться, я удивлялся: как же так? Тут все в порядке. Разве еще может быть во всем мире строй и довольство, если в России ничего нет и [все] в хаосе?» (Митрополит Вениамин /Федченков/. На рубеже двух эпох. Отчий дом. М. 2016. С. 466).

Глава 6

Ф. А. Гетье и его первый высокопоставленный пациент

18 февраля 1918 года постановлением Совнаркома для обеспечения медицинского обслуживания высших органов государственной власти было создано Санитарное управление Кремля. Благонадежных врачей высшей квалификации было недостаточно для обеспечения охраны здоровья руководства партии и правительства. Одним из докторов, которому было оказано высокое доверие со стороны руководителей Санитарного управления Кремля и был предоставлен допуск к руководителям Советской республики стал Ф. А. Гетье. Якову Михайловичу Свердлову посчастливилось стать первым пациентом высочайшего ранга у главного доктора Солдатенковской больницы. В руках Федора Александровича находилось здоровье второго лица государства, известнейшего революционера, отвечавшего за кадры партии, первого Председателя ВЦИК. Свою встречу с высокопоставленным представителем большевистской власти, именем которого называли улицы почти в каждом населенном пункте СССР, откровенно описал сам главный доктор Солдатенковской больницы: «Мое знакомство с большевиками началось с Я. М. Свердлова. В феврале 1919 года ко мне обратился по телефону брат Я. М. – Вениамин Михайлович Свердлов с просьбой не отказать навестить его брата, присовокупив, что ему рекомендовал обратиться ко мне В. А. Обух.

Не могу не сознаться, что это приглашение было мне приятно: меня очень интересовало посмотреть поближе такого крупного большевика, как Я. М. Свердлов, о котором я раньше кое-что слышал. В назначенный час автомобиль подвез меня к кавалерскому корпусу в Кремле, где жил Я. М. Меня встретила довольно сухо жена Я. М., немолодая и некрасивая женщина, и привела к мужу.

Он был в постели. Среднего роста, худощавый брюнет с матово-бледным лицом, короткими, слегка вьющимися волосами, маленькой бородкой и усами, выпуклыми близорукими глазами и крупными губами он произвел на меня в первую минуту впечатление самого обыкновенного человека. Но чем больше я всматривался в его лицо и особенно в глаза, тем больше убеждался, что имею дело с необыкновенной личностью.

Серьезное, вернее строгое выражение лица и холодный, как бы застывший взгляд производили тяжелое впечатление; думалось, что этот человек должен был много пережить, перестрадать, что этими страданиями он закалил свой характер, но в то же время и ожесточил свое сердце.

До моего первого визита к Свердлову я слышал о нем, что он стоит во главе ВЧК и отличается жестокостью и неумолимостью. И когда я вглядывался в него, я поверил этим слухам. Такой человек, каким представлялся мне Свердлов, не стал бы искать жалости или сострадания у других, но и сам не тронулся бы чужими страданиями. И если бы ему пришлось идти на расстрел или на виселицу, он, я убежден в этом, пошел бы на смерть, высоко подняв голову, ни одной чертой лица не обнаруживая ни страха перед смертью, ни жажды жизни. Но также твердо, не моргнув глазом, он мог бы подписать смертный приговор и, если бы понадобилось, сам бы привел его в исполнение.

Больные, как дети, очень отзывчивы на ласку, они ищут участие в своих страданиях у окружающих и, если врач проявляет сердечное отношение к больному, последний быстро привязывается к врачу. Обычно я быстро схожусь со своими пациентами и, чем тяжелее больной, тем скорее это происходит: невольно хочется не только облегчить его физические страдания, но и подбодрить, обласкать его, что бы он чувствовал, что к нему не относятся безучастно, а сочувствуют ему и стремятся его вылечить.

Свердлов был очень тяжело болен испанкой. В течение 10 дней я навещал его ежедневно, иногда по 2 раза в день, и все же наши отношения остались, как в первый визит: ни одного слова участия или ободрения не слетело с моих губ, я как-то невольно съеживался под его строгим, тяжелым взором, дальше стереотипных вопросов о состоянии здоровья и таких же стереотипных ответов у нас не шло; он относится ко мне очень корректно, подчинялся возможным распоряжениям и исполнял все назначения, но я чувствовал вполне определенно, что для него я остаюсь все время чуждым, посторонним человеком, специалистом, ремесленником, я был уверен, что если бы он выздоровел, у него не осталось бы ко мне того вполне понятного чувства признательности, которое испытывает обычно к врачу всякий тяжелый больной.

Такое отношение ко мне больного я встретил впервые за всю мою многолетнюю практику, оно было и непонятно, и неприятно мне, и мне захотелось выяснить его причину, ознакомиться ближе с биографией Я. М. Вот что я узнал при разговоре с близкими ему людьми, частью из литературных данных. Я. М. Свердлов учился в нижегородской гимназии и, еще будучи гимназистом, печатал тайком в типографии отца прокламации. Вышел из гимназии из 5-го класса и поступил фармацевтом в аптеку, 17-летним юношей он впервые подвергся аресту за участие в политической демонстрации, и затем вплоть до октябрьского переворота, т. е. в течение 17-и лет идут тюрьмы, причем на свободе Я. М. Бывал лишь очень непродолжительное время.

Таким образом, за все время своей короткой сознательной жизни с 15-летнего возраста он провел на воле всего лишь 3-4 года, а 16-17 лучших лет томился по тюрьмам и в ссылках. Вот, по-видимому, разгадка той сухости, пожалуй, даже более – жесткости характера Свердлова, его недоверия к людям и озлобленности.

Это был партийный человек до мозга костей: всех людей он делил только на 2 группы – своих, т. е. большевиков, и чужих – не большевиков. В партии его любили и высоко ценили. Что любили, я заключаю по большому числу лиц, постоянно находившихся в его квартире, а частью даже дневавших и ночевавших там, чтобы знать, как идет болезнь.

Ценили его за его непреклонную волю и строгое исполнение партийных принципов. Одно лицо, очень близко стоявшее к нему, передало мне факт, характеризующий его решительный характер. В 1918 году, когда коммунистическое правительство находилось еще в Петербурге и немцы угрожали занять его, у правительства было мало войск для защиты города; среди высших чинов правительства произошло замешательство и многие, в том числе Ленин и Троцкий, высказались за переезд правительства в Москву. Свердлов доказывал недопустимость такого шага, говорил, что это равносильно сдаче Петербурга, но его голос был в меньшинстве.

На одном ночном заседании вопрос был почти решен и утром должны были обсуждаться уже детали переезда. По окончании ночного заседания Свердлов отправился на наиболее крупные фабрики, велел дать тревожный свисток, собрал рабочих, воодушевил их речью и заручился их готовностью защищать город. На утреннем заседании неожиданно для всех он заявил, что не допустит выезда правительства из Петербурга и что, если не будет немедленно издан манифест о решении правительства оставаться в Петербурге и защищать его, то через час Ленин, Троцкий и другие наиболее видные коммунисты будут арестованы рабочими как изменники. Угроза Свердлова и решение рабочих защищать Петербург повлияло на правительство – оно решило остаться.

В семейной жизни Я. М., по-видимому, был счастлив: жена, старше его лет на 5, на 7, очень любила его, сам же он боготворил своих маленьких детей, купал их сам, укладывал спать и возился с ними в свободные минуты. Отец, брат и две сестры относились к нему с любовью и очень большим уважением. Это заслуживает внимания, потому что все они не принадлежали к партии коммунистов и так или иначе потерпели от революции. Так, например, отец, мелкий типограф, лишился типографии, составлявший все его имущество; сестра, бывшая замужем за богатым коммерсантом в Харькове или Екатеринославле, потеряла в зависимости от революций все состояние; брат бывший директором вагоностроительного завода в Америке, тоже не имел здесь, в Москве, ничего за душой. Казалось, что у семьи должно существовать по отношению к нему, как видному члену партии, виновной в их разорении, известное чувство обиды, если не неприязни, но я этого абсолютно не мог подметить и видел их искреннее горе, когда он умер.

Для меня Я. М. представлял бы совершенно цельный тип, если не некоторые мелочи его обстановки жизни, которые меня сильно смущали. Я не говорю о хорошей квартире, которую он занимал, и об обстановке – это была обычная казенная обстановка кавалерского корпуса в Кремле; меня смущали питание его и его семьи, и прислуга, услугами которой они пользовались. В настоящее время, когда многое из коммунистической программы уж не имеет места в жизни, когда мы видим целый ряд компромиссов, я, конечно, не обратил бы внимание на эти мелочи, но мое знакомство с Свердловым относится к началу 1919 года, когда, во-первых, население Москвы сильно голодало и на улице часто встречались опухшие от голода лица, во-вторых, в декретах проводились еще чрезвычайно строгие коммунистические принципы и шла борьба с буржуазными привычками.

Бывая у Свердлова в разное время дня, я мог констатировать, что семья его питалась не только хорошо, но лучше, чем в мирное время питался обыватель среднего достатка: к утреннему чаю подавался белый хлеб, масло, икра, сыр или ветчина, а вечером я видел на столе яблоки, груши и виноград. Обед был сытый с обильным количеством редкого в то время мяса.

Для личных услуг у Свердловых было три лица: бывший дворцовый лакей, кстати сказать, производивший курьезное впечатление своей серой курткой и светлыми пуговицами с орлами среди коммунистических косовороток и кожаных курток, затем какая-то женщина – горничная или кухарка – и бонна при детях.

Этот обильный стол и прислуга как-то не вязались со всей остальной фигурой Свердлова, и это меня сбивало с толку, я никак себе не мог объяснить, как мог Свердлов допустить то и другое в своей жизни, с чем он боролся в отношении других.