Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836

Посылаю 70 рублей для Козлова. Об остальных после. Когда посланные к Пушкину из Симбирска печатные и рукописные письма не будут нужны, возвратите и не затеряйте их.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

782.

Князь Вяземский Тургеневу.

2-го ноября. [Петербург].

Какой-то архиерей спрашивал у Бирона: «Avez-vous lu mon mandement?» – «Et vous, monseigneur?» отвечал он. Так и я могу отвечать тебе, когда ты пристаешь ко мне дозарезу, чтобы я поискал у себя Michelet и Nodier. Да искал ли ты у себя? Все ли получил от Булгакова? У меня все теперь на чистоту выведено; я на новой квартире и все перебрал: как же тут не найти? Мой кабинет еще не успел засориться, как твой желудок. Порой у себя в одном из отделений пузы твоей: в симбирском, деревенском, московском, и мало ли их еще!

Вчера Жуковский был в городе. Вечером Пушкин читал у меня новый роман: «Капитанская дочь», повесть из времен пугачевщины. Много интереса, движения и простоты. Он будет весь напечатан в 4-м «Современнике».

Отчего вздумалось тебе и вам, что «Kennst du das Land» писано к Бравурше? Я знаю, что она не знает das Land, да и цифры в «Современнике» не мои. Чудак ты, право: все спрашиваешь меня о том, что делается в Москве. Да нам почему знать? Здесь только скука и толки, а ждем от вас доскональности. Ожидаю с нетерпением Елисавету Петровну Пашкову и потому, что я ее люблю, и потому, что она будет живая грамата от вас.

Скажи прекрасной Лучинке, от которой загорелась не одна Москва, но тлеет и уголок петербургский, что я книгу получил, но, к сожалению, сестры её еще не видал, хотя она была у нас, а я у неё. Прошу передать мой поклон всему семейству, а в особенности графине Люси, хотя маменька и гневается на меня за эту особенность, но маменька играет в вист, а дочка мило разговаривает. Я и маменьку, и все семейство очень люблю, но графиня Люси имеет в себе в самом деле невыразимую прелесть. Зачем они сюда не едут на зиму? Папенька вербовал бы в Дмитриеве, а дочки в Петербурге; папенька забривал бы лбы, а дочки сердца.

Давай мне отрывок из записок Ростопчина и «Coup de lorgnette»; хотя это и не coup de géuie, но нам годится. Каково бы есть, а все-таки имя: в обществе анонимов и то хорошо. Я уж и в биографии Фонвизина вывез на пере своем комедию его: «Живой убитый». Прочти ее: много веселости и довольно фонвизинщины. Да присылай же все, что мне дать хочешь! Надобно переписать, рассортировать, представить в ценсуру: время уходит. Сербиновичу передал я твое поручение или предварительное приглашение. Он будет тебе отвечать; да, верно, он твой помощник? Федорову же ничего не сказал и не скажу, потому что, если ты с ума сошел, то я еще пока на уме стою. Екатерине Андреевне говорил о твоем собрании писем; разумеется, она не воспротивится напечатанию их, а Жуковский и очень одобряет твое намерение. Привези письма сюда. А не худо бы тебе дать два или три письма в мою котомку из исторических, а я сказал бы, что собрание писем к тебе будет скоро напечатано.

Андрей в Германии; был на свадьбе Наденьки Соллогуб в Стутгарде. Здоровье его, кажется, довольно удовлетворительно. Он бодро исходил все ледовитые моря и скалы швейцарские: хороший знак.

Нашу Потоцкую все ждут, но мне сдается, что она не будет. О твоей Шуваловой ничего не ведаю; моя больна и остается зимовать в своем курляндском замке. За что ты на нее вдруг рассердился? Я уверен, впрочем, что ты виноват. В ней много милого и доброго; есть темные места, но в ком их нет? Не было бы красных мест на лице, о коих здесь говорили.

Вьельгорский ожидает жену на днях, имея от неё уже известие из Шуваловского замка.

Хрептовичевой я еще не видал, но передал твои слова мужу. Он сказывал мне, что, встретясь с тобою на улице в Москве, посылали они искать тебя до всем трактирам.

Козловский говорил, что tout le monde à Pétersbourg était marteau, ou enclume, et qu'à la manière d'entrer dans un salon on pouvait reconnaître chacun pour l'un ou l'autre, h l'exception d'un seul homme,– et c'était Chreptowicz.

Ты что-то врешь о моем выражении: равнодушие. Не помню фразы своей, но, во всяком случае, решительно не вывожу равнодушие надлежащим или желанным результатом зрелости, а разве фактом. Не говорю, что оно должно быть так, а разве, что оно есть. Может быть и то, что говорил о равнодушии к формам! Пока дух зелен и соки в нем кипят, придаешь большую важность такому то образу мыслей или другому; после, когда дух созреет, убедишься, что все это оттенки, а настоящий цвет жизни – чувство. Нет ни одного безусловного, непреложного мнения: все слова е звуки, которые переливаются из пустого в порожнее. У меня, например, душу прет от прений французских журналов, которые я прежде читал с верою и страхом. Впрочем, говорю о себе: меня к этому равнодушию привела, может быть, и скорбь.

Кажется, отвечал я на все твои запросные пункты. Прости!

783.

Тургенев князю Вяземскому.

2-го ноября 1836 г. Москва.

Вчера отдал я письмо к тебе Бенедиктову с 70-ю рублями для Козлова: и самое письмо для меня важно, и я буду ожидать на него ответа. Вчера же видел я Боратынского и отдал ему письмо. Он обещал исполнить твое желание. Видел и Кир[еевскаго]: и он также почитает долгом содействовать успеху твоей книжицы. Всех я торопил. Может быть и от Павлова еще что-нибудь получишь. К Языкову еще не ездил и не посылал стихов, ибо он переменяет квартиру, и я не знаю, где он. Справлюсь и письмо доставлю, и понукать буду.

8-го ноября.

Сказывают, что Чаадаев сильно потрясен постигшим его наказанием; отпустил лошадей, сидит дона, похудел вдруг страшно и какие-то пятна на лице. Его кузины навещали его и сильно поражены его положением. Доктор приезжает наведываться о его официальной болезни. Он должен был совершить какой-то раздел с братом: сумасшедший этого не может.

Знаешь ли, что я теперь читаю? Девятнадцать связок писем оригинальных Н. М. Карамзина к брату его Василию Михайловичу. Письма начинаются с конца XVIII-го столетия, то-есть, с 178. г. и продолжаются до его кончины. Как узнаешь милого ангела-человека, а иногда и писателя! Сколько знакомых имен встретишь, а иногда и мое имя мелькнет в строках его! Как он нежно любил своих! Как часто и как сердечно говорил о Катерине Андреевне, о Сонюшке, в её детстве. Иногда с политическими вестями о Европе из Москвы попадаются и его пророческие суждения. Может быть, удастся списать некоторые письма. Все переномерованы. они принадлежат Погодину.

В прошедшую субботу в Университете, в Историческом Обществе, Шевырев представлял отчет в выписках о моих итальянских бумагах, в коих много нашол важного, исторического, а я на словах познакомил вкратце с моими парижскими и реймскими приобретениями и показывал снимки с известия об Анне Ярославне и с Евангелия реймского на славянском языке. Слушателей было немного, да и из тех многие болтали, например, Снегирев. Были и внимательные. Я не дам ничего напечатать и из экстрактов: прежде нужно представить официальный отчет.

Сегодня бал у Раевских. Я мало выезжаю, а вечера у Свербеевой. Она уже принимает до 11 часов, и мы болтаем очень мило. В ней что-то есть задушевное и возвышенное, и при пей можно мыслить вслух.

Что же ты мне ни слова о Карамзиных? Хоть об Андрюше уведомь. Княгини Трубецкой еще не встречал. Четвертинские переехали. Надеюсь увидеть их сегодня. Поклонись своим милым.

Англинскую статью о Мильтоне Шатобриана поручил переписать и доставлю.

Сию минуту получаю письмо от Жуковского от 29-го октября. Особо отвечать не успею, но дай ему прочесть это письмо. Мойер отыскан, и я дышу свободнее. Для успокоения Елагиной посылаю записку о Мойере к ней. Скажи Жуковскому, что А. М. Тургенев в деревне. Слышу о нем от Свербеевых, коих он сосед. Он овдовел, остался робёнок. Я вчера только узнал, что он был женат.

Г-жа Циммерман в Царском Селе. её муж – доктор или о-то похожее. Посылка от Свечивой, с портретом, княгине Гагариной. «Сочинений* и «Ундины» ожидаю.

Простите! Переговорите друг с другом по письмам моим о портрете и о записке Б[аланта] и уведомьте меня. Доставь поскорее Татаринову.

На оборопе: Его сиятельству князю П. А. Вяземскому.

784.

Тургенев князю Вяземскому.

4-го ноября 1836 г. Москва.

Перебирая вчера бумаги, кой попали в мой парижский портфель, я нашел письмо Чаадаева, о коем упоминает Баланш в своей ко мне записке. Посылаю письмо в оригинале, но убедительнейше прошу не затерять его и возвратить ко мне, если оно вам не нужно будет. Эта выходка о Риме очень поправилась Баланшу, по записка его писана из учтивости, дабы потешить Чаадаева и сделать мне удовольствие. Помнится, что он говорят в ней, что он симпатизирует с Чаадаевым. Эта симпатия – за Рим, и ни за что иное. Впрочем, и Баланш, автор «Антигоны» (то-есть, дюшессы Беррийской) – легитимист и в религии. Глубок, хотя по католически, и неправославен. Это добрый старик, ухаживающий за Рекамье и посвятивший себя ей и окончанию своей «Палингенезии». Впрочем, я не мог не тешить Чаадаева (хотя к нему почти и не писал, а все писал к нему в письмах к другим, как вы знаете), ибо я никогда не забуду, что когда брат мой Сережа приехал в Дрездес в ужасно-разстроенном здоровье, то один он ухаживал за ним в болезни его до той пори, пока другой ангел-хранитель, в лице Пушкиной, не принял участия в положении и в болезни брата. Такие случаи в жизни редки и в сердце моем вечно памятны. Я не забуду никогда, чем обязан Чаадаеву в это время. Вот что изъясняет мою о нем заботливость. Теперь он для меня только страдалец, и его несчастие сливается в сердце моем с благодарностию за брата, уже вознагражденного за бедствия этой жизни. Простите! Поручаю себя вашей дружбе.

Вчера или, лучше, сегодня, на бале у Раевских, исполнил я твое поручение княгине Трубецкой. Бабушка-матушка вальсировала с детками, кой милы по прежнему. Красоток было много; в числе первоклассных – Абаза оловянноокая и Бороздина черноокая. Подпрыгивала и поэт-Яниш и относилась к поэту, нашему знакомому, который и к ней относился. Я предвижу в этом отношений слияние поэзий довольно прозаическое.

785.

Тургенев князю Вяземскому.

7-го ноября 1836 г. Москва. [№ 1].

Вчера видел я князя Д. В. Голицына и очень обрадовался его приезду. От тебя давно ни слова. Не сердись, но вот еще два слова о книгах, кой мне необходимы для представления с моим отчетом в пользу Юридического института в Петербурге.

В письме моем к тебе от 12-го июня из Парижа, то есть, в последнем, в реестре посланных книг показаны:

1 часть «Criminal law», first report, folio; 1 часть «Statute law» (в голубой бумажке). «La Sacra Scrittura» du Lanci две части, in folio. Эту последнюю книгу, запрещенную в Риме, велел мне выдать из архива сам папа. Ее достать невозможно. Книги сии были посланы с рапортами французскому министру юстиции, кои я получил. Куда же девались другие? Береги мои письма, из Симбирска посланные, и просмотри их.

Еду на похороны генерала Энгельгардта, тестя Боратынского. Отпевают его на Козихе, а вместе с ним и понедельники Боратынского, коими я еще ни одного раза не воспользовался. Языкова отыскал только сегодня и перешлю ему письмо твое.

Доктор ежедневно навещает Чаадаева. Он никуда из дома не выходит. Боюсь, чтобы он и в самом деле не помешался. В Москве толки умолкают. Что-то у вас?

Хорошо бы не отдавать письма соседке. Обнимаю вас. Дочитываю письма Карамзина к брату Василию Михайловичу.

Вчера у именинницы Киреевой встретил петербургского выходца Толстого; он дал мне весть о тебе. Вечер – у Соймонова; слышал розу-соловья Абаза, а по утру любовался её портретом в бывшем твоем доме. Она живет в кабинете Николая Михайловича. Я узнал некоторые комнаты, в коих не бывал с того времени, как вы там жили при старом князе; и я чуть не влюбился в сестру твою, которая оставила во мне неизгладимое впечатление. В письмах Николая Михайловича читаю много об этой эпохе.

Обнимаю Жуковского и напоминаю ему об «Ундине» для меня и для Арженитинова с надписью и о «Сочинениях» его, о коих он упоминает в последнем письме ко мне.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

786.

Тургенев князю Вяземскому.

7-го ноября 1836 г. Москва. № 2.

Сейчас получил, то-есть, на похоронах, в церкви Спиридония на Козихе, прочел письмо твое от 2-го ноября. Тут были и Дмитриев, который ожидает меня к себе с письмом твоим, и Боратынский, который плакал по бопере и прочие, и прочие, и, следовательно, я не мог передать ему твоего поручения, а передам после; но он еще вполне ничего не написал, а пишет. Был и у Языкова: он пришлет тебе кучу стихов, а я просил хороших. Своего привезу, но разбирать не имею времени, ни средств. Я завален бумагами; хлопочу ежедневно, но дело худо подвигается, а между тем, как не заглядывать и к красоткам? Книг у Булгакова нет; у него пишу.

Погодин согласен дать письма из своей коллекции Карамзина для печати, вероятно, и для твоей котомки; и я дам письма два. Но когда мне к вам приехать и спешить ли? Ожидаю от тебя и от Жуковского разрешения по двум делам. Лучинке все передам. Я о ней также думаю. Как я рад за Андрюшу Карамзина! Попроси Жуковского, чтобы он скорее отвечал мне.

787.

Тургенев князю Вяземскому.

9-го ноября 1836 г. Москва.

Вчера, после завтрака у приходского попа и нескольких именинных визитов, был я у Чадааева и нашол его довольно твердым, хотя образ наказания и сильно поразил и возмутил душу его. Он надеется, что отобранные бумаги содействуют к его оправданию или, по крайней мере, к отстранению того мнения, которое, слышно, имеют о нем в Петербурге. Ос уже давно своих мнений сам не имеет и изменил их существенно, и я это заметил во многом и удивился появлению письма, столь обильного бреднями. Но чего же опасаться, если все, особливо приятели его, так сильно восстали на него?

Вчера передал слова твои Лизе Пашковой. Она еще не скоро едет и, вероятно, ты меня скорее увидишь. В честь твою и мою она взяла у меня еще один экземпляр Козлова. Надеюсь собрать еще 50 рублей.

По письму Сербиновича сбираюсь к вам скоро выехать, но ожидаю сегодня письма и из Симбирска, от коего также отъезд мой зависит. Выеду в дилижансе, но многое вышлю прежде.

Да за что ты так на Федорова ощетинился? Я знаю в нем только беспутные мнения, а сердце и талант у него есть.

Не назначаю дня выезда, и ты продолжай писать сюда. Иван Иванович также получил соблаговолительное письмо твое, казенным пером писанное. Вероятно, он не откажет в содействии. Языков обещает кучу стихов. От Боратынского ответа еще не имею, но и он обещает.

Письма Карамзина привезу с собою, и одно или два дам, а ты огласишь появление многих. Сегодня передам Лучинке строки твои.

Посылаю тебе «Последний и первый день жизни Е[катерины] и П[авла] И», но прошу, по напечатании или по отброшении, возвратить мне сей список. За оглашение отвечай сам. «Лорньетки», вероятно, не найду здесь: она в подмосковной с бумагами Серегки, которому дал сам автор. Дай от меня или предложи прочесть отрывок графа Ростопчина князю А. H. Голицыну, если он не читал его. Я для него списал его в Симбирске. Отошли письмо к Сербиновичу и Татаринову.

788.

Князь Вяземский Тургеневу.

9-го ноября 1836 г. [Петербург].

Что же вы в альманах ничего не высылаете? Ноябрь уплывает и новый год приближается. Времени не много осталось.

О твоем портрете, как о твоем Michelet и о прочих книгах, которыми ты меня давишь, как домовой, и колотишь бока, как русалка, я ничего не знаю, да и узнать ничего не могу. Жуковский переехал в город, да и он ничего не знает и знать не может. Ты такой москвич замоскворецкий, что мочи нет: потому что мы в Петербурге живем, так уж мы все и знаем!

Как бы не так! Я отдал Пушкину твои заметки на замечания московского пешехода, да и он прав. Дом, о котором упоминается, мог быть Репнина, но после был он и Щербатова, и мне также грустно памятный. Туда сестра моя ездила невестою. Это был дом родителей князя Алексея.

Как это письма Карамзина попались к Погодину? Помнится, они принадлежали поэту Языкову. Это дело другое: они были бы в хороших руках. А то Погодин будет искать в них доказательств, почему Карамзин не понимал русской истории, как он, Погодин, и прочие мыслители ее понимают, то-есть, никак, потому что ни один из них не в состоянии ничего создать, а только крохоборничать. Эта сволочь русских ученых меня бесит! Прежде, нежели ловить ошибки в труде Карамзина, оцените сей труд, потому что он еще не довольно оценен и постигнут в народе. Это то же, что начать стратегически критиковать полководца, который спас отечество, не возблагодарив прежде за совершенный им подвиг. Есть всему время; время критики придет и должно прийти, да вы то, дурачье, не суйтесь вперед, чтобы выказывать свои полузнания, полумысли, полудогадки! Карамзин – наш Кутузов Двенадцатого года: он спас Россию от нашествия забвения, воззвал ее к жизни, показал нам, что у нас отечество есть, как многие узнали о том в Двенадцатом годе. Ваши мышления, с- дети (лучше бы сказать: мышачьи дети – учтивее и притом по системе Шишвова: мышь – мышление[9] ваши замечания не заставят народ полюбить свою историю, а без этой любви кому нужда и в ваших критических воззрениях, будь они и справедливы, и светозарны. Напишите другую историю – это так, если вы в силах превзойти Карамзина, но не отгоняйте малого числа читателей, которое она имеет, критикуя ее в хвост и в голову, особенно в хвост, потому что до головы вам далеко и высоко. Здесь Устрялов написал тоже какую-то критику на Карамзина; я её еще не видал, но заранее знаю, что она нелепость, ибо нельзя критиковать теперь Карамзина. Все, что не во время, все то нелепо.

Лубяновская и Веневитинов приехали. Марию Потоцкую ожидают; Мейендорфша едет, кажется, сегодня. Давай же стихов и прозы!

На обороте: Александре Ивановне Тургеневой, покой привилегированной бабке повивальной и завиральной.

789.

Тургенев князю Вяземскому.

11-го ноября 1836 г. Москва. № 1.

Молчание твое несколько беспокоит меня: пора бы отвечать на некоторые письма. Сегодня Лучинка прочтет твои строки о ней и о них. Я передал любовь твою её матери вчера, на бале у Раевских.

Вот что пишет ко мне Боратынский, коему напоминал твое поручение: «Возражение мое далеко не приведено в порядок, а теперь, посреди разных положительных забот, вы можете себе представить, как мне трудно за него приняться. При первом досуге приложу к нему последнюю руку и попрошу вас доставить его князю Вяземскому».

Языкову опять напоминал: обещает прислать; но он и сам с Павловым издает альманах.

Я видел у князя Четвертинского портрет Полины. Как тебе не совестно и мне не прислать его! Я так искренно любил ее! Не сердись за грустное и тяжкое напоминание, но пришли или приготовь для меня экземпляр и её кроткого образа, и своей рожицы, такой же, какую вижу у Булгакова.

Здесь толки о Ч[аадаеве] умолкают, хотя недавно отобрали бумаги у Над[еждина], «Белинского и какого-то переводчика статьи, коего имя не упомню. Этот шум заменен другим – о приезде к князю Михаилу Оболенскому (издателю архивных актов, женившемуся на купеческом миллионе) другой жены из Варшавы, которую, однако ж, как слышно, удалось ему отстранить 200 тысячами.

Слышали ли о деле Кобылинского? Если нет, то распросите у Данзаса: он производил разбор его, По предложению секретаря какого-то присутственного места, осужденного на что-то Кобылинского положено пока, на основании законов, посадить в острог, а он козыряет со всеми московскими аристократками. Я давно слыхал о нем.

Я сбираюсь к вам в начале будущей недели, то-есть, вероятно, через неделю, и поеду в дилижансе; остановлюсь, вероятно, в трактире у Обуховского моста, но прежде вышлю несколько пакетов с бумагами, книгами и вещами. Если на почте или в конторе транспортов пакеты сии могут безопасно пролежать до моего приезда, то я велю их там оставить; если же нет, то, вероятно, адресую на имя Татаринова. Скучны и тягостны эти перевозки, да что же мне делать! Застану ли и милую голландскую баронессу в Петербурге?

Прочти без сердца следующее:

12-го ноября.

Я начал укладываться и для сего снова разбираю мои бумаги и книги, следующие к представлению государю. Иередо мною каталог, по коему высылал я сам бумаги и книги из Парижа. Вот что в нем сказано: «Отдано г. Бутовскому (через него пересылал я через баропа Мейендорфа книги и бумаги, из коих большую часть получил, но отдельно и не в связи, то-есть, не по пакетам): 1) «La Sacra Scrittura illustrata» etc., du Lanci, 2 volumi, in folio. Один из волюмов содержит гравюры. Это та книга, которую так трудно было мне выпросить у самого павы, и кардинал статс-секретарь дал мне свой экземпляр. Она запрещена папою. В синем бумажном переплете. В том же пакете через Бутовского: 2) «First report froin his majestys commissioners on criminal law». Dated 1834 (folio в голубой бумажке); 3) «Report of the commissioners appointed to inquire into the consolidation of the Statute law». 1835, folio в голубой бумажке. Сверх того не нахожу я большего манускрипта, вместе с сим посланного, под названием: 4) «Traduction des manuscrits du Vatican». Это связка бумаг, большею частию русских, рукою покойного Вельяминова и других писанных. Она содержит перевод почти всех ватиканских прежних рукописей, коими пользовался Карамзин. Другой копии у меня нет, и, следовательно, потеря невозвратная. Посуди, каково мне! Я ни за что приняться не могу. Прочия книги и бумаги, через Бутовского посланные в тех же пакетах, получены, следовательно и те, коих недостает, должны быть в России, но где? Булгаков прислал мне книги в открытом чемодане. Я, право, не знаю, что мне делать? Особливо потеря Вельямивовского перевода для меня чувствительна. Это парализирует все мои начинания и все мои надежды для оригинала. Конечно, у тебя их нет, но справься там, где получались сии бумаги и книги. От кого принимали их? Как они к тебе доставлены, и кому отдавал ты их у Булгакова? Сии предварительные справки нужны будут я для того, чтобы я, в случае если твои розыски будут безуспешны, мог сам везде выправиться, когда приеду в Петербург, ибо, не имея сих книг и перевода, мне ни к чему приступить нельзя, и я должен перемарывать буду свои рапорты. Имея здесь все во время и под рукою, я бы мог давно здесь же все и приготовить и не заживаться в Петербурге. Сегодня же буду писать через Владимира Скарятина. Не сердись, милый, на меня, но прими слово ласковое; право, мне не до шутки пришлись эти бумажные и книжные хлопоты! Вперед ни за что никаких пересылок делать не буду: у меня желчь от них.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

790.

Тургенев князю Вяземскому.

12-го ноября 1836 г. Москва. 6 часов вечера. [№ 2].

Сегодня я писал с тебе и по почте. Петербургская еще не пришла, и я не знаю, есть ли от тебя письма; а пора бы! Сегодня же прошли здесь слухи, что будто бы велено или посадить Чаадаева в сумасшедший дом, если он сумасшедший, или сослать куда-то, если признают его здоровым. Я что-то не верю этому, но не менее за него беспокоюсь: это бы довершило его. Я был у него сегодня и нашел его более в ажитации, нежели прежде. Посещение доктора очень больно ему. Он писал третьего дня к графу Строганову и послал ему книгу Ястребцова, где о нем и почти его словами говорится, и в выноске сказано: «П. Я. Ч.» и все в пользу России и в надежде её быстрого усовершенствования, как бы и в опровержение того, что ему приписывают по первой статье Не знаю, что сделает Строганов с сим письмом, но статья была бы в его пользу, если бы беспристрастно сии, также года за четыре писанные, страницы рассмотрены были. Другие статьи его были одобрены, как он сказывал, духовною здешнею ценсурою. Все это могло бы смягчить к нему теперешних судей его, а еще более то мнение, которое о нем теперь здесь господствует, ибо все знают о его визите и о его словах графу Строганову. Он мне сказал также, что в бумагах, у него взятых, найдут и старое письмо к нему брата Н[иколая], за несколько лет до несчастья писанное, которое могло бы оправдать брата, ибо он говорит в нем решительно, что ни о чем более не думает, как об уничтожении рабства. Из письма ясно видно, что никогда ничто иное не занимало его. Все это хорошо для брата, если бы оно ему теперь на что-нибудь нужно было, но Чаадаеву полезно ли, что он был приятелем брату? Кто его судить будет?

Я полагаю выехать дней через пять или шесть, то-есть, во вторник, в среду или в четверг, но желал бы прежде иметь ответ на мои письма к тебе. Вероятно, ты ожидаешь оказии и для того молчишь.