Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823

Все ли? Всю ли желчь свою излил я чернилами? Только, шутки в сторону: честью клянусь, что уж не видать тебе моих рукописей. Ради Бога, останови печатание твоей статьи, если время еще не ушло.

Грамматика, которая путеводительниуею к святилищу языка!

On voit partout chez vous Pithos et le pathos!

Боже мой, то-то достанется моим бокам от Катенина!

Нельзя ли прислать что-нибудь из «Кавказского Пленника»?

Четверг. Вот что написал я вчера и что подтверждаю ныне, после бурного дня, проведенного в Марьиной роще с медведями, кулачными бойцами, под громом цыганок и в море шампанского, с Кривцовым, Жихаревым и прочими. Vive la joie! «Qui sait si le monde durera encore trois semaines?»

Прощай, мой Аристарх! Ох, уж мне твои поправки! Пуще вчерашней качки лежат у меня на желудке.

465. Тургенев князю Вяземскому.

9-го июня. [Петербург].

Объявление твое давно наготове, но я не получал еще книг и, следовательно, не знаю, где означить продажу.

Сегодня еду в Царское Село и ночую в Павловске, а завтра похлопочу здесь о «Грамматике». Брат будет писать к тебе.

Попрошу Гнедича, чтобы послал в тебе единственный экземпляр «Пленника», с тем, чтобы ты, по первой же почте, возвратил. Прелесть, хотя и есть повторения, и жаль, что из предисловия должно выкинуть все то, где он говорит о клевете и о гонении на него: и неправда, и неблагородно! Оттого и стихи сие нехороши, car rien n'est beau que le vrai.

Письма твои вчера же доставил. Прости! Тургенев. Вторая сестра надеется скоро выехать.

Красавица Ершова поехала вчера чрез Москву в Симферополь. Я послал с нею тебе посылку в ящике от графа Туркуля. Справься у Рушковского. Она и дня в Москве не остановится.

466. Тургенев князю Вяземскому.

12-го июня. [Петербург].

Объявление остановлю. Но что же делать с книгой, которой экземпляры я получил? Ты неправ, первое, – потому, что сердишься; второе, – потому, что пишешь против правил грамматики и хочешь установлять свои в газетных объявлениях. Я хотел печатать с мелкими поправками, но Карамзин, Жуковский и здравый смысл запретили мне предавать тебя свету во всей наготе твоей. Жуковский два раза прочел исправления, поправил еще два или три слова и одобрил все. Пришлю свое с моими исправлениями: я оправдаюсь. У меня не осталось чернового. Ошибки грубые. Ошибками законодательствовать в языке нельзя. Будет с нас и Бал. Не пиши, как Карамзин, как Жуковский, но пиши правильно: оригинальность правильности не изъемлет.

Посвятившись переменил я для того, что вши не должно впускать в слова; да и не нужно, ибо посвятив и чище, и короче; обогативши – также. С души прет от таких слогов. Говори так с цыганками, но не с читателями.

Корень вырвал я для того… пришлю бумагу, напишу оправдание: наобум писать не могу.

Мы не намекаем, а говорим правду вслух, да и не Гречу. Полно хвастаться! Я мыслил и мыслю вслух, и не тебе бы говорить, не мне бы слушать твои укоризны. Мысли, выражай свои мысли свободно, но не пороши глаза сором, из-за «Грамматики» брошенным. Посвяти себя пользе общественной и не думай о Катениных.

От цыганов легче перейти к Монтескье и Мачиавелли, нежели от князя Шаликова.

Ценсура была и при Монтескье, а Мачиавелли и не с Красовским возился; но и тот и другой, несмотря на оковы того времени, оставили вечные уроки и тебе, и мне, и нашим наставникам. Альпы сии существуют: освежайся их горним воздухом; но ты возишься в Марьиной роще – с медведями. Полно! Некогда!

О Жихареве напишу с удовольствием. Обними его. Чернышев помолвлен на меньшой княжне Белосельской, но свадьба через год.

467. Князь Вяземский Тургеневу.

12-го июня. [Москва].

Мою грамматику ругай,Но друг будь грамотею,

то-есть, сделай милость, похлопочи о Валерио и раздай его «Грамматики»; выручаемые деньги отдавай а m-r Louis Bravoura, живущему в доме княгини Лобановой, у Исаковской церкви, который должен явиться тебе. Что за погода была у нас эти дни! Дождь непрерывный: на улице кошки не видать было. Хорошо должно быть твоему брату в деревне, а Кривцовым в Васильевском! Сегодня радуга спасения блеснула. Если хорошая погода простоит до конца недели, то поедем в Остафьево. Здесь говорят, а из Петербурга пишут, что ты по два и по три раза на день катаешь в Царское. Если, паче чаяния, Туркуля в Петербурге нет, а есть Шимановска, то распечатай пакет на его имя и отдай письмо Шимановской. Что значит, что сегодня полученное от неё письмо через тебя – от 30-го мая? На пакете, кажется, канцелярскою рукою выставлено, что какая-то посылка доставляется с Ершовой. Где мне ее искать?

Ты, говорят, от Карамзиных и прячешься в Царском Селе, но зашли им, по крайней мере, сказать, что мы живы и здоровы и на днях переезжаем в Остафьево.

Приписка княгини В. Ф. Вяземскай.

Voici le papier du quel votre frère vous a déjà parlé: il s'agit d'aller aux enquêtes, et de me faire savoir si ra-me Koltoyskoy peut payer l'argent de suite, alors je vous enverrai les lettres de change. Pardon et merci pour mes indiscrétions si souvent réitérées et pour Paimable complaisance que vous mettez à m'obliger.

468. Князь Вяземский Тургеневу.

15-го [июня. Москва].

Поблагодари брата за письмо и добрую услугу. беспокойствия в деревне утихли и до насильственных мер укрощения не доходило. Обними его за меня дружески.

Поблагодари Булгарина за подарок; я читал с удовольствием его умную и благомысленную безделку.

Ты не сердишься на меня за мое письмо? Во мне работает желчь и проливается в одних чернилах. На тебя мой самовар все выкипает. Я сейчас читал книжицу Прадта о Греции: виды справедливые, но все та же песнь о России, горе-богатыре. И другую, о Москве в Двенадцатом году (почти все справедливо) какого-то немца, ancien officier au service Russe, перевод француза с немецкого в 1822 году.

Прощай, мой милый! Обнимаю вас всех, добрых и умных, а дураки и плуты и здесь мне надоели. Сестре мой поклон.

Ради Бога, «Пленника», на одну почту.

469. Князь Вяземский Тургеневу.

18-го [июня. Москва].

То ли дело, как задерешь тебя? С коих пор не получал я письма, подобного последнему! Ты, как Василий Львович: его арзамасскими гусяки защипали, и он в послании к Арзамасцам запел лебедем. Да и твое длинное письмо чуть ли не лебединая песнь. Впрочем, я рад, что ты рассердился. Гнев – признак жизни, а для меня ты уже давно был трупом, но только не смрадным, а благоуханным. Ты – египетская мумия, хранимая в царских подвалах, но бальзамированная в лучшие времена. А ты меня почитаешь мертвецом? Бог знает, кто мертвее? Сочтемся в день страшного суда. Но когда затрубит труба? Право, я её не испугаюсь и не пойду искать членов своих, разбросанных по полю: мое все при мне. Ни в Марьиной роще, ни на Саксонской площади варшавской я ничего не растерял.

Но примемся за твое письмо: перепалка продолжается. Облобызаемся перед сражением и обнимемся после. По местам!

Я неправ, потому что сержусь? Неправда! Я всегда, напротив, сержусь, когда прав, или почитаю себя правым, что одно и то же, разумеется, в этом отношении «Грамматические поправки!» У тебя только одна грамматическая поправка, а другие все самодержавные. «Вшей не должно впускать в слова.» У меня не вши, а вшись: это учтивее. Что за брезгливость смешная! Ты похож на того curé, который в каком-то романе Pigault-Lebrun исключал из слов похабные слоги и говорил: «Je suis tent» (pour très content), и так далее. У французов слово pouvoir, хотя и тут есть вошь, не поражено проклятием. Что мы за царевны-недотроги, что от всего краснеем и от всего морщимся! К тому же, позвольте повторить одно замечание: в словаре Академии нет посвятит себя; нет, да и нет, потому что слог её на то и сделан, чтоб заменить себя. «Говорим правду вслух, да и не Гречу». Похвально, да хорошо говорить правду и Гречу, а если на то пошло, то Бог весть, какая правда более в цель попадает. Для совести своей вы чисты: вы запряжены в колесницу и брыкаетесь, но, между тем, все-таки табун ваших товарищей везет колесницу и вас с нею – к чорту. Напротив, может быть вы угождаете правительству, которое, указывая на вас, говорит: «Вот у меня всякие вони есть, и ослы тут с ними, а все везут, куда я понукаю». Правительство, как по маслу, катит по глупцам, по плутам и по Тургеневым. В чем вы ему помеха с вашею правдою?

«Полно хвастаться» – твое выражение; мне хвастаться точно нечем, да уж за то и вы не хвастайтесь. Во мне нет никакого хвастовства. Я и у врагов, и у друзей своих (да, у друзей) тем именно и теряю, что у меня нет ни одного свойства, ни одного поступка на показ. Обнажите всю жизнь мою наголо, и вы убедитесь в истине моего показания. Во мне это не порок, не добродетель, а свойство, как и все, что имею. Во мне нет ни хороших, ни дурных качеств. Хвастаться могут только те, которые отходят от дел, как ни будь им хорошо. Полно морочить! Гораздо будет полезнее для общей пользы, если все честные люди бросят бразды, которых они не держат, а которых придерживаются. В крутых болезнях прибегают и к крутым средствам. Лучше «сором порошить глаза», нежели гладить по усам, а вы что ни делайте, а все-таки окончательно по шерсти гладите.

20-го.

Иван Иванович едет: некогда продолжать. Итак, – перемирие! Обнимемся, только одно слово: «Говори так с цыганками, а не с читателями!» В уме ли ты? Да многих ли читателей предпочту я цыганкам?

«От цыганов легче перейти в Монтескье, нежели от князя Шаликова». Что кто значит? Ей Богу, не понимаю: растолкуй! «Ценсура была и при Монтескье». Полно говорить со мной оффициально-петербургским языком! Не совестно ли тебе? Такая ли ценсура, как наша? Да сколько у них было средств печатать и разглашать по вселенной истины смелые и мимо ценсуры! Вот теперь кстати сказать: «Не тебе бы говорить, не мне бы слушать!»

Но пора бить отбой! Дмитриев уедет, и я останусь с ответом на руках. Чтоб задобрить твой гнев, вот тебе портрет В[асилия] Л[ьвовича]. Мало ли? Вот тебе еще стихи Сверчка; только не говори Дмитриеву, что он их привез: он умрет со страха après coup.

Обнимаю братьев. Сергею Ивановичу возвращаю его Тредиаковского.

Сегодня отправляемся в Остафьево. Посылка с Ершовой получена.

470. Тургенев князю Вяземскому.

19-го июня. [Петербург].

Сию минуту получил твою записку от 15-го Постараюсь выпросить для тебя оригинального «Пленника», но возврати с первой почтой. Скоро получишь и печатный. Прадта получил и прочел. Все одна песня. Он же и ошибся. Пришли прочесть немца о Москве: возвращу скоро. Твои письма разослал всем. Получил ли от Ершовой чрез почт-директора посылку?

Еду завтра в Царское Село встречать брата. У Карамзиных я почти всякий раз бываю, но Катерина Андреевна что-то суха со мной, и для того буду реже. Комеражей по сему случаю не делай. За «Грамматикой» никто не являлся, но давай объявления. Надобно сказать что-нибудь. Своего не прибавлю, но берегись претензий на либеральство более, нежели ценсуры, и не будь смешнее её.

Доложи княгине, что Колтовская никому не платит и по самым понудительным векселям. Я не думаю, чтобы она заплатила по отдаленному переданному векселю. Она живет, кажется, в Царском Селе. Если угодно, я спрошу у неё, но, вероятно, получу одно только пустое обещание. Кажется, на эту сумму считать нельзя.

Еду завтра встречать брата в Царском Селе и пробуду там среду. Авось, не приедет ли?

Сегодня день тяжелый: на похоронах у Путятина, в Совете, у Козлова и у каацлера. Прости!

471. Князь Вяземский Тургеневу.

25-го [июня. Остафьево].

У меня давно было приготовлено письмо к тебе для отправки с Иваном Ивановичем, но он мне возвратил его, верно от чутья. Я в нем отвечал на твой ответ на мой ответ на твою критику. При случае доставлю его.

Мы переехали в Остафьево. Пока хорошо живется. Хорошо ли ты знаком с князем Гагариным, сенатором, Тверским, Семеновским, как назвать его? У меня будет до него просьба посторонняя. Как доехал Сергей Иванович? Что делает Иван Иванович? Как нашли вы его: омосквичившагося или нет? Здесь как раз на Иверскую собьешься, или на цыганок: середины нет. Вели сказать Плетневу, чтобы он дал весть о издании Пушкина, который из Козельска мучит меня запросами. Ему все не верится, что он живет, и требует от других поручительства за себя. Жихареву я сказал о готовности твоей служить ему; он все возится с своими чирьями. Прости! Вперед буду писать более и умнее. Теперь еще и не обжился, и стол низок, и кресла высоки, и все не так.

Братьям и сестре мой поклон.

472. Тургенев князю Вяземскому.

27-го июня. [Петербург].

Сделай одолжение, доставь сию книгу Кривцову: я не знаю его адреса [9].

Иван Иванович приехал, но я еще не видал его. Он переехал из трактира в пятую линию, к Смирновой. Бравура не являлся. Просил «Пленника» у Гнедича, но не дает, ибо список ему нужен. Авось, выпрошу на неделю. И за коляской не являлись во мне.

473. Князь Вяземский Тургеневу.

З-го июля. Остафьево.

Уж полно, посылать ли? Право, кажется, я дал честное слово, что посылать тебе ничего своего не буду. Но утерпеть не могу; м – моя не льется в другой у – ; жжет меня, колет, зудит, так и рвется в тебя. «Валерио» иначе исправить не в силах: и то довольно тебя потешил. «Сталь» отдаю на твое рассмотрение и исправление только в грубых ошибках против языка и её величества благочестивейшей государыни нашей (нет, вашей), законно царствующей грамматики и его высокопревосходительства Алексея Андреевича Синтаксиса. Но, ради Бога, не касайтесь мыслей и своевольных их оболочек; я хочу наездничать; хочу, как Бонапарт, по выражению Шихматова,

Взбежать с убийством на престол,

попрать все, что кидается мне под ноги, развенчать всех ваших князьков; разрушить систему уделов, которая противится единству целого: престолы ваших школьных держав подгнили, академические скипетры развалились в щепки. Живописнейший, ощутительнейший, остроконечнейший, горелиефнейший способ выразить свою мысль есть и выгоднейший. Пожалуй, проклинайте меня в церквах, называйте антихристом, а я все-таки буду шагать от Сены до Рейна, от Рейна до Эльбы, от Эльбы до Немана и так далее. А там и кончу жизнь свою на пустынной скале, оставляя по себе на память язык потрясенный и валяющиеся венцы разбитые и престолы раздробленные; а там и придут разжалованные мною цари подбирать обломки своих венцов и все-как подправлять их и сколачивать свои престолы и сядут на них и бариться на них будут; а там и зазевают читатели, и возьмет их тоска, и скажут они все в один голос: «Жаль, что нет этого куралесника; от него приходилось иногда ушам жутко, и грамматика от него морщилась, и язык, стиснутый его железным кулаком, подчас визжал и ревел, но за то при нем было весело, било чего послушать, было чего ожидать; дух жизни, хотя и бурный, воспламенял сердца. Язык был унижен, но, по крайней мере, унижен своевольством великана; теперь его морит сообщничество пигмеев, которое пустило кровь у него изо всех жил, чтобы спасти его от полнокровия». Ты говоришь: «Не приходи с своими уставами в газетных объявлениях»; хорошо, но дайте размахаться: то ли я хочу делать! Выучится ли вонь скакать через рвы, кидаться в стремнины, влетать на крутизны, если вы и на дворе держите его целый день с связанными ногами? Побойтесь Бога!

Ты говоришь, что Прадт ошибся; но кто не ошибается? Les probabilités de l'ineptie sont incalculables. Книги немца о Москве у меня уже нет; она только проскользнула через мои руки, но я выписываю ее из Франции и тогда доставлю.

В Петров-день были у нас Кривцовы и еще кое-кто; повеселились сельским образом. К 12-му числу, дню рождения моего, ожидаем тех же гостей, а там поеду в дальние деревни и, вероятно, побываю в Нижнем, на ярмонке. Мне хочется видеть движение жизни в русском теле: дикое мясо мне уже надоело. Не будет ли Сергей Иванович в Нижний? Он как-то поговаривал о том.

Что за вздор, чтобы Карамзина была холодна с тобой! Мне недавно писал Карамзин: «Тургенев бывает здесь часто, а у нас редко, но вы знаете, что мы в дружбе не взыскательны». Уж верно ты нашалил, и ты виноват, а не они.

Что душа-Жуковский, и что душа Жуковского? Не его дело переводить Виргилия, и экзаметрами. Шиллер не брался за дело Фосса: такой перевод не дело поэта, каков Жуковский, а дело хорошего стихотворца и твердого латиниста. Жуковский себя обманывает и думает обмануть других: в таком труде (по истине труде) нет разлития жизни поэтической, которая кипит в нем потаенно. Ее подавай он нам, а не спондеи считай по пальцам и не ройся в латинском словаре. В таком занятии дарование его не живет, а прозябает; не горит, а курится; не летает, а движется. Скажи ему это от меня. Зачем бросил он баллады? Что за ералаш! Свободный рыцарь романтизма записывается в учебные батальоны Клейнмихеля классиков! В нем нет ничего сродного с Виргилием!

Сейчас получаю твои перемаранные строчки от 27-го. Скажи мой поклон Ивану Ивановичу. Прости! Братьям и сестре кланяюсь. Здешняя сестра грустит, что ваша в ней не едет. Еду завтра в Москву повидаться с гишпанскою красавицею. Вот тебе я.

Есть ли какие известия о Батюшкове, и знают ли решительно, куда и как он поехал?

Отдал ли ты статью Шаликова, а если отдал, по какой причине ее не печатают? Право, она хороша, и я знаю, почему хороша, только не проболтайся.

Продаешь ли «Грамматику» Валерио? Суй ее в руки насильно; пошли от меня Голицыной древней; скажи Жуковскому, чтобы он роздал в Павловском.

Дай себе труд переправить ошибки переписчика, если окажутся, в списке стихов моих для Рылеева. У этого Рылеева есть кровь в жилах, и «Думы» его мне нравятся. Сделай одолжение, вели переписать обе статьи для Греча, да отдай ему следующую эпиграмму для напечатания. Вот мои письма. Что за переписка! Филимонову, Гнедичу, Рылееву.

Если ценсура не пропустит выписки из Прадта, то можно выкинуть его. Отошли два из моих портретов в барышням Карамзиным.

474. Тургенев князю Вяземскому.

7-го июля. [Петербург].

Сию минуту получил письма и портреты твои. Разошлю по приказанию и прочту все со вниманием; но не сегодня, ибо в пять часов умерла у меня тетка, в три приехала сестра: одну хоронить, другую объявлять, а других утешать должно. Даже и в Царское Село не успел сегодня.

С Карамзиным я по прежнему; Дмитриев все прежний; к[нязя] Шал[икова] статью послал. Не знаю, напечатают ли.

Справлюсь. Слепой Козл[ов] пишет прелестные стихи. Прости! Пришли еще портретов.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

475. Тургенев князю Вяземскому.

11-го июля. [Петербург].

Греч сказал мне, что Красовский не пропускает тебе Шаликова за Каченовского. Он возвратил мне статью.

И Василий Львович, хотя уже и пропущенный, снова подвергся замечаниям; Плет[нев] уведомит вас – каким.

Стихи твои в изд[ании] Р[ылеева] отправил. «Сталь» хуже «Валерио» по слогу, хотя есть и умные замечания; но слог и особливо конструкция фраз нестерпимы. Поправлять не буду. Мнение о Жуковском справедливо. Для чего не всегда ты так пишешь? Это сноснее.

Спешу в Царское Село: Катерина Андреевна нездорова. О Батюшкове ни слуху, ни духу ни из Кавказа, ни из Одессы. Ни к кому не писал и с дороги.

Сын Вилламова, что в Дерпте, утонул. Граф Моден с кабриолета ушибся. Прости!

Не пиши лишнего в письмах.

476. Князь Вяземский Тургеневу.

27-го [июля]. Москва.

Повеселились день в Калуге, теперь в Москве; в субботу еду в Нижний и в Кострому. Что же Сергей Иванович изменил мне? Я с горя еду с Ратти. Это на тебя похоже, да и лучше твоего: ты только в Англинский клуб, а я в Нижний заезжаю с Ратти. То-то можно назвать низовою прогулкою!

Спасибо Жуковскому за «Шильонского Узниуа». Что делает Дашков? Скажи ему, что буду писать к нему с Волги; а теперь, право, некогда. Книгу его беру с собою. А ты хорош: как же с Безобразовой не прислать красной моей книжки! Получил ли ты мое письмо с другою Безобразовою? Вот тебе еще мои хари. Да куда же ты раздаешь их? Уж не по тем ли галлереям, где смиренно висят

Султан Селин, Вольтер и Фридерик Второй?

А, право, надобно отдать Плещееву один из портретов Пушкина и попросить его пристроить в такому местечку.

Слушай – нужное! Скажи Гнедичу, что моя статья о Дмитриеве будет доставлена ему в течение августа, не прежде, но за то без сомнения. Беру ее с собою и на вольном воздухе пересмотрю и переправлю.

Вот письмо Плетневу. Я уговаривал Пушкина побороться с ценсурою, но пот его прошиб, и он дал тягу. Неужели нельзя тебе шепнуть слово князю Голицыну о неистовой нелепости его подчиненных? Ты ему же сделал бы одолжение. Положим, что у них нет совести; но пускай вспомнят они, что есть история, поздняя совесть правителей и народов.

Жихарев едет завтра в деревню на месяц, а там воротится на житье в Москву. Его участь еще не решена. Александр Валуев умер. Кривцовы думают ехать дни через два или три. Спроси у брата Сергея или у Блудова, не могут ли они мне выписать из Лондона устав общества, называемого «La société du fond littéraire» (кажется, так), qui se réunit le 22 mai pour célébrer l'anniversaire de sa fondation.

Прости! не забывай моих просьб и потому перечти мое письмо на с – , à tête reposée et à cul reposant.

Константин Булгаков пришлет за моею коляскою: отдай ее. Да скажешь ли ты, что я. тебе остаюсь должен.

От третьих лиц имею известие о Батюшкове: он на Кавказе; ездит верхом; бывает часто с Муромцовым, вице-губернатором.

477. Тургенев князю Вяземскому.

28-го июля. [Петербург].

Я получил с гишпанской красавицей письмо твое. Отвечать теперь некогда. Живу между Царским Селом и Петербургом. Там и Жуковский до 5-го августа.

Ал[ександра] Ан[дреевна] родила счастливо сына Андрея. Теперь оправляется. Дмитриев на днях возвращается к вам. При письме не было ни стихов, ни портретов.

Твои пиесы, как слышу, уже напечатаны. Что же делать с «Итальянской грамматикой»? Бравура не являлся. Не отдать ли все Сен-Флорану? Тредиавовского получил.

Как жаль, что ты не понял мысли о переходе от Монтескье к цыганкам. Да полно, не понял ли?

Жуковский перевел прекрасную балладу и обессмертил муху, скончавшуюся ударом милой руки.

478. Тургенев князю Вяземскому.

15-го сентября. [Петербург].

Вот тебе стихи Пушкина. Я не помню, послал ли я их в тебе прежде. Он опять с Инзовым.

479. Тургенев князю Вяземскому.

18-го сентября. [Петербург].

Благодарю за письмо. Оно отзывается какою-то зрелостию в наблюдениях, которая нас порадовала более, нежели забавляла прежняя игра остроумия. Вчера пили у Карамзина за здоровье твоей именинницы в Царском Селе, куда ездил я с Дашковым, Блудовым, братом и с твоею статьею о Дмитриеве. Прочесть не успели. Возвращу Гнедичу.

Сегодня еду смотреть «Поликсену». В.театре года два не был. Теперь ты уже с моим т братом. Утешай его в скуке московской, но и береги. Бездельная, самая пустая клевета может невозвратимо повредить ему навсегда, особливо теперь: он и без того не на розах – по службе.

Курьер от 3-го сентября – из Вены. Нового интересного ничего не слышно. Участь греков, по газетам, решена. Ужасно!

Кланяйся Дмитриеву и Василию Львовичу. Посылаю пакет из Варшавы. У княгини за вчерашний день целую ручки. Прости!

480. Князь Вяземский Тургеневу.

27-го сентября. Остафьево.

Кого не увлечет талант сего поэта?Ему никто не образец:Он сыплет остротой, играет, но мудрецЕще в младые лета.

«Что это»? – Так-с, ничего-с: стихи к моему портрету. «Чьи?» – Так-с, ничьи-с: Ивана Ивановича Дмитриева.

Спасибо за письмо от 18-го сентября. Брата твоего я еще не видал и не знаю даже, который в Москве; но догадываюсь, что Сергей Иванович. Погода и дорога ужасные. Вероятно, и еще не увидимся несколько времени: ни я в Москве не буду, ни он ко мне не будет.

Разве на твое имя прислана была статья о Дмитриеве? Я написал кое-что о " Кавказском Пленнике»: скоро пришлю. Мне жаль, что Пушкин окровавил последние стихи своей повести. Что за герой Котляревский, Ермолов? Что тут хорошего, что он,

Как черная зараза,Губил, ничтожил племена?

От такой славы кровь стынет в жилах, и волосы дыбом становятся. Если мы просвещали бы племена, то было бы что воспеть. Поэзия не союзница палачей; политике они могут быть нужны, и тогда суду истории решить, можно ли ее оправдывать или нет; но гимны поэта не должны быть никогда славословием резни. Мне досадно на Пушкина: такой восторг – настоящий анахронизм. Досадно и то, что, разумеется, мне даже о том и намекнуть нельзя будет в моей статье. Человеколюбивое и нравственное чувство мое покажется движением мятежническим и бесовским внушением в глазах наших христолюбивых ценсоров.