Маленькая жизнь на малой родине

Из-за тебя я не пил, если хочешь знать. Зачем? Я был счастлив с тобой. Впрочем, ты знаешь это – я тебе говорил. Я был счастлив с тобой всё то лето, несмотря на то что после того, как я дал в зубы своему приятелю, у тебя в этом городе не осталось компании, а я прослыл сумасшедшим.

Потом я уехал, я не мог не уехать, потому что в Питере была вся моя жизнь, кроме тебя, и тогда я не мог взять тебя с собой. Через месяц после моего отъезда ты опять стала жить с ним, я узнал об этом сразу же.

Чёртова ты дура. Чёртовы умники, которые мне всё сообщали. Как они кайфовали от своей правоты!

Мы встретились ещё раз через год, во мне ещё продолжало всё гореть, но я тогда уже ненавидел тебя. Кто бы смог это вытерпеть – тебе нужны были подтверждения, что я продолжаю идти ко дну, что я подыхаю, а ты сделала правильный выбор. Ты даже объяснила это мне вслух. Надеюсь, я смог предъявить тебе искомый набор вторичных признаков: у меня останавливалось сердце, когда я слушал то, что ты мне говорила.

Ты никогда не узнаешь, как я потом был благодарен тебе за всё это. Я спасался работой и питался огнём полыхавшего чувства, а когда от него остался пепел, то жевал и его, вместе с приливавшей к горлу желчью. И я стал другим теперь – гораздо, несравненно лучше, смею думать.

Я не хочу видеть тебя. Ты была, наверное, хуже, чем эта сегодняшняя высокая, стройная брюнетка с длинными пальцами, рёбрами, которые я могу сломать, обнимая её, и тонким лицом с собачьими печальными глазами. Ты была хуже многих других, которые были у меня… или это я был у них, потому что я любил, но и меня любили, да теперь не всё ли равно. А может, ты была лучше всех, но той тебя всё равно уже нет. Нам сегодняшним незачем встречаться.

Но запах твоих духов и моя память опять оживают в этом городе. Они волнуют меня, и это старая жажда, я слишком хорошо её знаю. Ты надолго оставила меня калекой, и в союзе с ненавистью я тоже жил слишком долго. Она бывает жгучей и ледяной, бывает безумной и расчётливой, я знаю все её оттенки. Здесь сейчас слишком тихо, я слышу треск за ушами тех, кто припал к кормушкам, я не переносил их тогда, и они не стали лучше теперь. Все они – родные мне души, если бы ты знала, как я, бывает, скучаю без вас, без тех, кто считал меня смешным безобидным придурком, которого так легко обманывать.

Мне нравится моё волнение, и это уже хорошо – что-то я слишком давно уже не нравился себе.

…И даже за это я должен бы поблагодарить тебя.

Чёрт бы тебя побрал, дура.

5. Завтрак на траве

В длинную череду майских праздников Казаков и Тамара уезжают из города L в дом отдыха, стоящий на берегу чистой речушки, по берегам которой растёт реликтовый ленточный бор. На территории дома отдыха разбросан с десяток небольших коттеджей, отапливаемых газом, они полностью автономны друг от друга. Тамара много готовит и много ест из заготовленных заранее и привезённых с собой продуктов; Казакову надавали документов про разные предприятия и концепции развития города L и области N, периодически он их читает, но чаще гуляет или дремлет на солнце, прикрыв лицо этими важными бумагами. Раз в день они ходят в бассейн в главном корпусе, после бассейна Тамара заходит погреться в сауну, Казаков же считает, что часто ходить в сауну вредно, и за три дня праздников был там всего один раз. Его постоянно разыскивают по телефону, но он отключил звук на своём сотовом и просматривает входящие звонки два раза в день. Изредка он перезванивает, судя по разговору, куда угодно, но только не в город L. Как-то он перезвонил за рубеж, разговаривал по-английски. Тамара поняла всё, что говорил Казаков. Слушая его выговор, она решила, что по-английски она говорит лучше.

Тамаре было удобно с Казаковым, но редко какой человек может удовлетвориться только физическим комфортом. Она знала, что клиенты не любят расспросов, – они любят расспрашивать сами, и у неё было заготовлено несколько вариантов ответов, кто она такая, как происходила в её жизни первая интимная история, и почему она сейчас занимается тем, чем она занимается. Но Казаков ни о чём не расспрашивал и не провоцировал её на вопросы. Часто он смотрел на неё, как смотрят на красивое животное на фоне того или иного ландшафта, это она чувствовала; но в его взгляде не ощущалось вожделения, что её задевало. Когда Тамара оставалась наедине с его вещами, она рылась в карманах его костюма, но не находила ничего личного, что позволило бы узнать, чем Казаков занимается, где живёт и кто он такой. Она не находила ни записей, ни документов – хотя видела, что он пользовался записной книжкой, а когда снимал коттедж, показывал администратору паспорт. Таких клиентов надо опасаться, но её инстинкт самосохранения молчал.

Тамара привыкла считать себя умной – она обычно понимала, что с ней происходило, и почему. Для «поколения, выбравшего пепси» (или, точнее сказать, для тех, кого к этому выбору принудили их любимые попсовые папаши), по её собственному мнению, она была чересчур умна и даже читала толстые книжки в твёрдом переплете, но старалась не признаваться в этом окружающим без основательного повода. Тамара делала обычную ошибку молодости, пытаясь держаться ближе к народу и стараясь не ссориться с максимальным количеством людей («на вещи нужно смотреть ширШе, а к людЯм надо быть мягШе», говорили попсовые гуру). У неё образовалось множество знакомств, которые большей частью были неприятны и давали повод для грусти и даже страданий. Тамара извлекла из этого полностью неверный вывод о том, что теперь она знает жизнь. В практическом плане это выразилось в том, что она научилась сдерживаться и помалкивать даже тогда, когда ей было что сказать; а сказать молодой девушке двадцати двух лет от роду что-нибудь есть всегда. Мужчины высоко ценят молчаливость женщин, путая её с пониманием, и сдержанность пошла Тамаре на пользу. Пользуясь чужой откровенностью, она уже научилась манипулировать сверстниками, с мужчинами старше себя у неё тоже получалось чаще, чем не получалось.

Молчание Казакова сначала её вполне устраивало, но постепенно начало раздражать. Она захотела уехать – что, собственно, она теряет? однако здесь явно затевалась какая-то интрига, потом он платил ей хорошие для города L деньги, и Тамара впала в противоречие с собой. Она даже пыталась читать те же бумаги, которые читал Казаков, что было уже явным признаком полной растерянности в мыслях, – по сравнению с этими бумагами университетские учебники были бестселлерами.

– Я нравлюсь тебе, Андрей?

– Вы имеете в виду секс? Или что-то ещё?

– Я имею в виду всё, кроме секса.

– Нет, скорее нет. Но ты очень красива, если тебе это важно.

– Ты сказал мне «ты»?

– Да, мне показалось, что в такой форме это звучит более убедительно.

– Зачем, если я тебя так раздражаю, ты взял меня с собой?

– По-моему, вы прекрасно проводите время.

– Я не могу прекрасно проводить время с человеком, которому я не нравлюсь.

Казаков злится и хочет ответить ей, что он платит не за то, чтобы она прекрасно проводила время, и в тот же миг понимает, что Тамара затевает ссору, чтобы уйти. Или чтобы изменить их отношения. И третий вариант уже невозможен. Он удерживается от едких замечаний и говорит:

– Хорошо, ты победила. Ты мне нужна, и ты мне нравишься. Но дай мне ещё два часа, а потом мы с тобой возьмём коньяк, погуляем и выпьем на брудершафт.

Тамара смотрит на него, и Казаков криво улыбается. Она натянуто улыбается ему в ответ и думает, что уехать будет сложнее, чем она думала… и надо будет обязательно на прощание сказать ему что-нибудь позабористее про его мужские достоинства – чтобы долго не забывал и побольнее было вспоминать.

– Ты же девушка с опытом. Я не знаю, как ты дошла до такой жизни, но ты перешла черту. И ты понимаешь, что женщинам, которые продают себя за деньги, нельзя доверять.

– Зачем ты говоришь это? Тогда давай я уеду, – Тамару действительно задевают слова Казакова, он видит, что сейчас она заплачет.

– Затем, что мы сейчас нарушаем очень важные правила жизни и непременно за это будем расплачиваться.

– Все за что-то расплачиваются, – высокопарность фразы Казакова сравнима с её банальностью. Девушка фыркает и пожимает плечами.

– Что ж, ты права, всё это глупости до тех пор, пока ты сама не наступишь на эти грабли. Я тебя предупредил. И ещё об одной вещи я попрошу тебя – постарайся не врать мне.

– Не спрашивай – не буду врать.

– Очень хорошо. Тогда о чём говорить будем?

– А сам будешь врать?

– Не буду – я и не умею.

– Вот уже и соврал.

Казаков и Тамара сидят на берегу полноводной после ледохода речки, от которой веет холодом. Над их головами шумят сосны, сквозь кроны которых светит солнце. В бору сухо и светло, они расстелили покрывало, взятое из коттеджа, на покрывале лежит полиэтиленовый пакет, на пакете стоят бутылка с коньяком, рюмки, разрезанный апельсин и сыр, на котором за время разговора появились капельки пота. Они выпивают, едят, Тамара, допив свой коньяк, вытягивает ноги, укладывается Казакову на колени и смотрит на него снизу вверх. Он долго смотрит ей в глаза, гладит её длинные вьющиеся волосы… наконец наливает себе ещё коньяку, выпивает и переводит взгляд на реку.

– Ты чертовски красива. Не привлекательна, а именно красива. Так бывают красивы только умные женщины.

– Спасибо, только когда ты так говоришь, то я чувствую себя полной дурой. С тобой рядом вообще кто-нибудь из женщин чувствовал себя умной?

– Чувствовали, чувствовали… Почему муж ушёл от тебя? И зачем, если ты допустила это, ты выходила замуж?

– Однако… – она откашливается, – переходы у тебя. – После паузы она продолжает:

– Это была странная жизнь. Была фирма с большими оборотами, впрочем, отчего же была, она и есть… Он – один из её совладельцев, я же занималась для них переводами с английского, так и познакомились. Ты вот упрекаешь меня за то, что я раз в две-три недели в последние месяцы подрабатывала через агентство в гостинице, – а тогда на моих глазах он периодически пропускал через себя своих подчинённых девиц, а были ещё и групповые спальни, почти свингерство. Ему всё это сходило с рук – деньги-то были у него, а я летела вниз. Так что мы стали ругаться, а кончилось разводом – и теперь вспоминается, как будто было не со мной: сходила замуж на полгода.

– Если фирма с большими оборотами… там люди из власти появлялись?

– Бывали разные, кого-то я знаю, кого-то нет.

Разговор замолкает. Казаков сам ещё не понимает, о чём ему нужно её спрашивать. Становится прохладно, они собираются и возвращаются в коттедж.

Ночью он просыпается от того, что она смотрит на него, сидя в кресле с фужером вина в руке. Он дёргается и резко садится на постели. Постепенно до него доходит, что в этой ситуации нет ничего угрожающего, он включает ночник, наливает себе воды, ставит подушку стоймя и откидывается на неё. Какое-то время Казаков и Тамара играют в переглядки. Потом она говорит:

– Ты можешь рассказать, кто ты такой и что тебе действительно здесь нужно?

– Тебя что, интересует моя биография? Признаться, я сейчас не очень расположен вспоминать свою жизнь.

– Я даже не могу определить, сколько тебе лет… Про московских инвесторов-то врёшь поди?

– Да нет. В принципе, я действительно могу кое-кого сюда пригласить.

– Тогда что ты тут делаешь?

– Есть такая английская поговорка: самый быстрый способ потратить деньги – скачки, самый приятный – женщины, самый надёжный – сельское хозяйство. В сельском хозяйстве я ничего не понимаю.

– Ты хочешь сказать, что ты – игрок?

– Наверное. Только играю не на ипподроме или, упаси бог, за карточным столом. Я довольно долго размещал чужие деньги в фирмах, которые нуждались в инвесторах. Это довольно рискованное мероприятие – периодически некоторые фирмы исчезали, деньги пропадали, и всё такое. Можно этим заняться и здесь.

– Но ты здесь не за этим. И вообще всё это напоминает «Красотку» с Гиром и Робертс в главных ролях, а так не бывает.

– Видишь ли, это же мой родной город. Здесь живёт куча людей, которые когда-то меня знали и которые теперь прекрасно упакованы, но мне они кое-что должны.

– Ну да, ну да. Теперь это уже напоминает «Графа Монте-Кристо».

– Ты не понимаешь, а я не умею объяснить. Ладно, расскажу тебе одну историю из своей жизни.

У меня был старший брат, которого я очень любил. Он был намного старше, на восемь лет – и у него было всё лучше: его девушки были красивее, друзья – умнее и надёжнее, книжки, которые он читал, интереснее… Он окончил медицинский и уехал работать в сельскую больницу, потом перебрался в райцентр. В девяностом он стал пытаться вернуться в L, я просил родителей ему помочь, у меня тогда вообще денег не было. У отца с матерью было, наверное, тысяч двадцать, вполне бы хватило на кооператив, но – бесполезно. Они были такие, знаешь, стойкие коммунисты с коллективистскими убеждениями, только деньги свои держали с детьми поврозь. И нынешние демократы такие же… впрочем, я забегаю вперёд.

У брата пошли конфликты в семье, он развёлся, приезжал пару раз в L, искал работу, что-то ему обещали, всё это тянулось четыре года. В девяносто четвёртом, когда в центральной райбольнице ему не платили уже полгода, он затопил печку и закрыл заслонку; уснул и не проснулся. Я тогда уже как-то вписался в эту жизнь, приехал, похоронил его на сельском кладбище. Кроме меня, там никого не было. А деньги у родителей пропали во время высокой инфляции, ты поди и не помнишь, что всё обесценилось в сто и тысячу раз…

Потом я приехал в L на пару дней, хотел повидать кое-кого. Встретился со старыми знакомыми, которые тогда уже были и во власти, и в бизнесе, они были в восторге от жизни – как они здорово всё придумали и сделали. Я им ничего не смог сказать.

Так вот, они и сейчас в восторге сами от себя. И три четверти Москвы – такие же восторженные от счастья – на полном серьёзе тебе объяснят, что умный человек не может быть бедным, а поскольку они не бедные, то они умные. А богатые – так вообще гениальные.

– И чего же ты хочешь?

– Хочу пошерудить немного в этом муравейнике, чтобы они побегали. Чтобы нервничали, боялись, может, подрались даже. Желания у меня сильные, но пока абсолютно неконкретные. Русский бунт, бессмысленный и беспощадный, в количестве одного человека. Теперь понимаешь, о чём я?

– А я тебе зачем?

– На то есть много ответов… давай сейчас сойдёмся на том, что мне нужен зритель, а ещё помощник, которому я хотя бы чуть-чуть мог доверять… Да, а кроме того, ещё и красивая, молодая девушка, ради которой мне хотелось бы делать что-то необыкновенное, и которая могла бы это оценить.

– Ты кокетничаешь со мной. Но мне это нравится.

Тамара обнимает Казакова и кладёт голову ему на плечо. Она засыпает, он же долго смотрит в потолок, не в силах заснуть, не двигаясь, чтобы не потревожить её, и одновременно удивляясь тому, что он не хочет нарушить её сон.

6. Социальная турбулентность

Закончились майские праздники. Собственно, в России есть две череды праздников – новогодние и майские. Именно во время этих праздников российский человек думает о любви, смерти, огуречном рассоле, ещё чёрт-те знает о чём, сажая картошку на огороде в мае или готовя национальное еврейское блюдо, лучшую закуску под ледяную водку на новый год – селёдку под шубой. Все русские люди произошли от евреев и от обезьян, одни немцы – от греков Гомера. Или нет, правильнее – от гомерических греков, думает про себя Алексей Маркович Выгребной. Но попробуй русским, или евреям, или немцам это объясни. А если крови у тебя от тех, других и третьих примерно поровну, то остаётся только не любить сионизм. Конечно, когда у остальных двух третей никакой национальной идеи не осталось, сионизму можно только завидовать. Или не любить, как нечто абсолютно чуждое.

Но и не любить как-то не получается – слишком уж это не по-русски: живут они себе там одни, бедолаги, и ведь сплошные семиты кругом. Скорее уж – пожалеть. У Алексея Марковича получалось обычно именно второе; собственно, испытывать к кому-либо сильные плохие чувства у него не получалось физиологически, ему от таких чувств мгновенно становилось плохо. Его бы воля, и он вернул бы весь российский Израиль в Россию, как, собственно, сделало бы и большинство сибирских людей, недоумевающих, отчего от них уехали евреи, а также превратились в отдельные чужие государства Украина, Белоруссия, Прибалтика и Казахстан. Придумали себе чего-то, думал сибиряк Алексей Маркович Выгребной, в общем справедливо полагая, что национальности начинаются где-то западнее Урала и южнее Алтая, в Сибири же живут личности, а национальность у нас одна, сибиряк, как в Америке – американец.

Выгребной был знаком с Казаковым давно, ещё до отъезда последнего из города L. Можно даже сказать, что они дружили, хотя по лёгкости характера Алексей Маркович Выгребной был знаком едва ли не с половиной городского населения, так что те обязательства, которые накладываются в случае близких дружеских отношений, очевидно, на него не могли распространяться. Тем не менее, если Алексей Маркович что обещал кому, то исполнить стремился беспременно, поэтому у него на удивление было мало врагов. Правда, и обещать он старался как можно реже, что опять-таки вызывало уважение – редко какому политику, пусть даже и регионального масштаба, удаётся удерживаться в таких рамках.

Предложение Казакова Выгребного весьма заинтересовало. Губернатор области N находился у власти уже третий срок, и многим жителям областного центра, как это обычно в таких случаях и бывает, изрядно надоел. Весь крупный бизнес, сбывающий продукцию и услуги на региональном рынке, находился под контролем прогубернаторских структур, а то, что касалось леса, цветных металлов и топлива (в области N находилась парочка газовых месторождений) по большей части принадлежало жителям города-героя Москвы. Столичные хозяева – может, правильнее сказать – федеральные – с губернатором не конфликтовали, договорившись обо всех правилах уже давно. Всё уже давным-давно поделили. Всех, кого надо, построили. Пираньи кооперативного бизнеса оставались только в челночной и мелкой розничной торговле, давно уступив своё место в сфере обеспечения граждан L электрическими товарами, едой и одеждой, а также и новым жильём большим белым акулам российского капитализма. При средней зарплате в пять тысяч в области N заработная плата в семь тысяч рублей уже считалась хорошей, десять – очень хорошей, а пятнадцать – недостижимым идеалом, при сложившемся на момент приезда Казакова в город курсе доллара в двадцать девять рублей. Квадратный метр строящегося жилья обходился желающим в шестнадцать тысяч рублей, строили жилья много, процентов сорок от советских объёмов, по городу ездила масса новеньких иномарок ценой от десяти тысяч долларов («надо же, как развился у нас потребительский кредит!» – говорил по этому поводу Выгребной), кроме того, городское население L очень любило играть. Особенно на деньги. Те, у кого их было побольше, играли в казино, остальные, даже пенсионеры, предпочитали сражаться с уличными игровыми автоматами.

Алексей Маркович справедливо полагал, что в такой ситуации он достиг максимума политической карьеры и личного благосостояния. Если не находиться в одной партии с губернатором, и не в той, которая политическая, а в той, которую губернатор, подобно отделу технического контроля на заводе, придирчиво отбирает в свою обойму из многочисленного доступного его цепкому взгляду человеческого материала, то никаких шансов перейти на более высокую социальную ступеньку у него нет. Даже наоборот, существует очень большая вероятность, что на будущих выборах в областное собрание могут и не выбрать, а это уже будет большая неприятность, бизнес Алексея Марковича полностью зависел от его политического трудоустройства.

Всерьёз поменять ситуацию в области N, по мнению Выгребного, было невозможно. Но кого-то потеснить путём привлечения московских денег и влияния, влезть на чужое рыночное пастбище – отчего же нет? Очень даже вероятно. И Выгребной, как и его знакомый политолог Любимов, генерировал идеи именно в этом направлении, собирая так называемые компрометирующие материалы на людей из губернаторских структур; благо, что особенно-то и собирать ничего не надо было, всем всё было известно. Хотя, конечно, были и исключения в виде слепых и глухих волею судеб репортёров печатных и непечатных СМИ города L: указанные природные недостатки полностью компенсировались слишком развитыми чутьём и интуицией, поскольку все работники прессы знали реакцию властей на свою работу на несколько лет вперёд. С другой стороны, думал Алексей Маркович, причём тут власти? ведь совершенно невозможно понять, что сейчас является компрометирующим материалом, а что – рекламным. Любой человек, пробывший последние десять лет российским публичным политиком, в этом запутается напрочь. Чего уж тут с репортёров спрашивать?

Алексей Маркович и Сергей Иванович прекрасно понимают друг друга и встречаются раз в три дня; а встретившись, начинают звонить Казакову. Убедившись в майские праздники, что это – пустое занятие, они ведут умные беседы, целью которых является по большей части получение взаимного удовольствия от симметричной благорасположенности.

– Пустое это дело, – говорит Любимов, морщась от горячего крепкого кофе, которым угощает его Выгребной. Последний в курсе размеров оплаты труда отечественных доцентов в государственных вузах, поэтому считает необходимым брать расходы на кофе или пиво на себя. Иногда Любимов артачится и лезет за кошельком, тогда Выгребной не мешает ему. Нельзя задевать чужое самолюбие просто так, если уж это делать, то со специальным смыслом. – Тараканов за эти двенадцать лет систему так отстроил, что тут не только пикнуть, но и пукнуть народ боится без разрешения. В Кремле он тоже на хорошем счету. Конечно, если Казаков хочет потратить деньги, то я лично всегда готов ему помочь…

Тараканов – фамилия губернатора области N. Личность он во многих отношениях выдающаяся, ставшая известной ещё в советские времена. Тогда будущий губернатор был вполне доволен своим пролетарским происхождением, теперь постепенно стало выясняться, что среди его предков бывали и князья.

– Кроме того, – мечтательно продолжает Любимов – есть ведь ещё и такая штука, как социальная турбулентность.

– Что ты имеешь в виду, Сергей Иванович?

– Да как тебе сказать… есть системы устойчивые, а есть системы неустойчивые.

– Ну?

– Так мы-то с тобой внутри системы, а может, правильнее сказать, что даже внутри какой-то её части. А сама система, которую построил Тараканов, она в некотором потоке, социальном, экономическом, политическом. Изнутри-то кажется всё устойчивым, но поток может оказаться турбулентным. Чуть-чуть добавь ресурсов – и систему понесёт вразнос. Так сразу и не угадаешь.

– Нам-то с тобой потом не прилетит?

– Может, и прилетит от какого-нибудь осколка. Но ведь и другим мало не покажется. Тут уж кто как увернётся.

Выгребной молча созерцает открывшуюся его воображению картину. Любимову удалось зацепить какие-то ключевые архетипы его инженерного образования, так что социальная турбулентность прямо-таки клубится перед взором Алексея Марковича. С трудом оторвавшись от этого зрелища, он спрашивает лукавого политолога:

– А если система всё-таки устойчивая?

– Тогда ничего не будет. Кроме того, что я денег немного заработаю… да и ты, как я понимаю, внакладе не останешься.

– Умный ты какой, Сергей Иванович, – ласково говорит ему Выгребной.

– Ещё бы. Давай теперь подумаем лучше, как задействовать в наших схемах Хлебалкина.

– Давай, – соглашается Выгребной, думая сам про себя, что Хлебалкин сам кого угодно задействует, использует и выбросит. Но политолог говорит так убедительно, и ему так приятно верить. Да и погода стоит такая хорошая, что лучше не бывает. А Казаков – ну что, право, Казаков? – вот майские праздники кончаются, может, он вообще уехал в свою Москву и больше не приедет.

Расслабленные разговоры, в общем, вела часть хозяйственно-политической элиты города L. В другом кафе, не за кофе, но за пивом, не лыком шитый Хлебалкин тоже обсуждал возможности московского капитала вообще и Казакова лично, и его собеседники строили планы использования депутата Выгребного по политическому назначению. И доходили эти разговоры каким-то краем уже и до представителей N-ской медии, однако эти медии, будучи тёртыми калачами, такие разговоры пропускали почти что мимо ушей. Близилось лето, какие летом могут быть дела, кроме отпуска? но скучно обсуждать то, до чего ещё надо жить два месяца, а разговоры о неведомом авантюристе и московских деньгах щекотали нервы и хоть чем-то грели политические души. И дорогого стоило для журналистской братии это «почти что», готовое неожиданно превратиться в долгожданное «а вдруг»? Турбулентность, одно слово, кругом турбулентность… при общей уверенности в том, что система устойчива и построена совместно демократами и региональными феодалами навсегда. Как уж удалось этим людям добиться столь плотного взаимопонимания в процессе прочного конструктивного созидания – Бог весть… а может, в этом-то и заключены будущие «вихри враждебные», что веют над Россиею, не переставая?