«Яйцо от шефа»

Гурышев. Картина, помню, душу радующая.

Анастасия. Чересчур лубочная для тебя.

Гурышев. Я бы, наверно, кинжал князю в руку вложил. Чай из блюдечка попивает, а в свисающей руке кинжал у него.

Анастасия. Хлебосольных крестьян резать?

Гурышев. Князь, если он не душевнобольной, к крестьянам на чай не придет.

Анастасия. Гадость. Крестьяне к нему нараспашку, а он на них наброситься и…

Гурышев. Крестьяне его топорами. Кого-то он заколет, но и ему живым не уйти.

Анастасия. Женщинам столь жестокая живопись не присуща…

Гурышев. Но у тебя бы этого и не было. Из диспозиции бы вытекало, но рисовать страшную сцену тебе бы не пришлось.

Анастасия. Простирайся мой замысел, куда ты мне говоришь, я бы и мирно сидящие фигурки написать не смогла. Потом они должны сцепиться, занесенный топор отвернувшемуся князю в череп втыкается… такой финал до начала работы меня бы отвратил. Я бы к ней не приступила. Я и без того за кисть взяться не могу, а ты замолчавшей во мне творческой птичке шею к чертям скручиваешь!

Гурышев. Ну давай князь будет у нас не чокнутым. У крестьян он появился с кинжалом, чтобы их защищать. Прознал, что крестьян собираются веселить из их избушки и ради недопущении оного кинжальный ответ приготовил. Анастасия. За противодействие постановлению о выселении князя, пусть он и князь, не помилуют.

Гурышев. Конечно, он на себя на навлекает. Но совесть приказала вступиться! Не разум безумный, а совесть, богом нам данная. Разницу надо видеть…

Анастасия. Кого-то он остановит, но если есть решение выселить, крестьянам в их избушке не жить. Все равно к ним явятся и погонят.

Гурышев. Побоятся.

Анастасия. Князя испугаются? Он, увы, в заключении. В колодках под замок этапирован.

Гурышев. Нет.

Анастасия. Скрылся князь? Под видом рыбака в Архангельск и невод тягает?

Гурышев. От деревни он не отдалился. В лесных дебрях обитается, за ситуацией зорко следя. Что происходит в деревне, из леса особо не разглядишь, но благодаря близким ему крестьянам, с ним сообщающимся, у него в деревни и глаза, и уши. Очередной исполнитель с указом о выселении к крестьянам приедет, и они весточку в лес. Исполнитель обязательность покидания избы крестьянам втолковывает, а на пороге князь-партизан. Ваша светлость, не убивайте меня, вошь государеву, не отнимайте у семьи кормильца и государства раба безропотного! Я между своими о вас разнесу и к этим крестьянам никто не сунется. Молю вас, ваша светлость, позвольте мне от дальнейших вторжений этих крестьян уберечь! Отпустите меня, ваша светлость! Не забирайте жизнь, родному православному государству смело отданную!

Анастасия. Князь за кинжал и мольбы обрываются.

Гурышев. А почему ты думаешь, что он непременно убьет?

Анастасия. Да психопат он, твой князь…

Гурышев. Он народный заступник! Человек в высшей степени совестливый!

Анастасия. На твои крики ему бы прибежать.

Гурышев. Кому?

Анастасия. Батюшке твоему. Что у нас случилось, с чего ты на меня разорался… через стену он же не поймет, что ты в роль вошел. Для него лежит на поверхности, что ты орешь на меня. Раньше не орал, а сейчас разошелся. Развитием допустил мордобой. Причинение увечий скребком для краски. Ему бы попытаться предотвратить, но он в нашу комнату не врывается.

Гурышев. Он у себя не один.

Анастасия. Не до нас ему, разумеется! Чем бы мы с тобой друг друга с криками ни пыряли, от своей Елены Константиновны он не оторвется.

Гурышев. С Еленой Константиновной, я не думаю, что он обнимается.

Анастасия. Его рука у нее между ног.

Гурышев. Ладно тебе! Не говори, чего нет.

Анастасия. О его руке я тебе больше скажу. Его руку она себе туда сама засунула.

Гурышев. Сделаться для него особенной, она, конечно, преследует, но старика бы ей не распалять, а заботой его, пониманием… сын у него художник. Те же крылья и жену сына несут. Нам, художникам, до кого дело есть?

Анастасия. Ни до кого.

Гурышев. А до дочери?

Анастасия. Я, не поразмыслив, не ответила. Как же замечательно, что она не услышала. Ой, и закатила бы она нам, будь ее ушки рядом. Объясняй ей потом, что вырвавшееся не всегда идет от души. На мать, дурочка, обозлится, а ей бы не на меня.

Гурышев. На дедушку?

Анастасия. Ненаглядной внученьке, ты знаешь, кого он предпочтет. Елена Константиновна затмила ее на раз-два.

Гурышев. Ты не смешивай. Борьбу за его сердце придумала… кого бы он ни полюбил, любовь к внучке у него прежней останется. Кусок не отколется. Елена Константиновна при всем старании его не отгрызет.

Анастасия. Любить он может сразу нескольких. Но квартира у него всего одна. При мысли, что он ее не нам завещает, жутковато тебе не становится?

Гурышев. Страх во мне со смерти мамы сидит. Кого-то повстречает и судись потом с ним.

Анастасия. Суд обязан нашу сторону взять.

Гурышев. Какой судья попадется. Мне лицо закрыть хочется, когда судебное заседание я представлю.

Анастасия. А чего его закрывать?

Гурышев. От стыда. На весь зал утверждать, что отец у тебя невменяемый – это, мать твою, больно… перед памятью матери я не благоговею, но с отцом-то мы всегда ладили. И мне всенародно выжившим из ума его выставлять!

Анастасия. Я мечтаю о сладком. О крепком.

Гурышев. Чае?

Анастасия. Сне. Чтобы отрубиться и порвать с кризисом, с Константиновной, с ценами… за мое «Опоздание на паром» Константиновна немало мне предложила.

Гурышев. Твою картину купить вознамерилась?

Анастасия. Я ей кое-что показала, и «Опоздание» ей приглянулось. Ты, разумеется, думаешь, что достоинства моей картины тут ни при чем. Сама захотела или надоумили, но деньги она мне лишь для того, чтобы бурчание наших животов приглушить. Нашу бедность по мере возможностей менее насыщенной сделать. Ну да, да… я припоминаю, что «Опоздание на паром» твой отец из всех моих работ как-то выделил. Он-то ее и попросил.

Гурышев. И денег ей дал?

Анастасия. Покупкой симпатии называется. Я к Константиновне потеплею и сгущение атмосферы на убыль.

Гурышев. Елену Константиновну совсем пешкой ты выставляешь.

Анастасия. Она для себя старалась!

Гурышев. У нее собственный вкус. А он ей как тупой девке на конкретную картину указал – не чем-то, а «Опозданием на паром» восхищайся. Паром на картине присутствует?

Анастасия. Я твои картины помню.

Гурышев. Есть паром или нет парома?

Анастасия. Я причалом ограничился. И опоздавшими людьми в богатстве человеческих типов. Философски смотрящий турист с рюкзаком за плечами. Беснующаяся мамаша с двумя детьми. Преступного вида гражданин, щетину озабоченно почесывающий.

Гурышев. Я бы космонавта подрисовал. Он приземлился, а его не встретили. Он на паром, но и тут неудача.

Анастасия. По космонавтам ты у нас спец.

Гурышев. В данный момент я вообще к глобальному космическому полотну примериваюсь… ну и что же он ей сказал? Троих на причала увидишь – в нее пальцем и тыкай?

Анастасия. Не троих, а пятерых.

Гурышев. Ааа-а, да, еще и детишки… изображая их мать, ты представляла, что она мать-одиночка?

Анастасия. Устроенную в жизни женщину она ничем не напоминает.

Гурышев. А у нашей дочери оба родителя при ней. Однако у нас такие возможности, что мы ее и на пароме, наверное, не прокатим – на праздник детвора в цирк или на музыкальный спектакль, а наша девочка провела праздник дома.

Анастасия. В цирк мы ее водили… что за гадость у тебя сейчас вырвалась?

Гурышев. Я сказал это к тому, что наше пребывание в нужде Катеньку безусловно расстраивает.

Анастасия. И ты меня обвиняешь? Женщину? Какие бы изменения ни происходили, кормить семью – мужская забота!

Гурышев. Без тебя я ее не прокормлю. Вдвоем мы как-то справлялись, но в том-то и дело, что вдвоем.

Анастасия. Я свою лепту вносить не отказываюсь.

Гурышев. Мною обратное наблюдается. Откровенное отлынивание с твоей стороны. Разве ты что-нибудь пишешь? Продолжаешь на рынок что-нибудь поставлять?

Анастасия. У меня творческий…

Гурышев. Кризис?

Анастасия. Ну да.

Гурышев. Ссылки на кризис, извини меня, не наш уровень! Мы не принадлежим к творцам, которым из-за прежних огромных продаж в хандру позволено впасть. Мы постоянно должны работать, приносить и выставлять!

Анастасия. На пятачке для неудачников…

Гурышев. Амбиции, дорогая моя, вещь для нас совершенно непозволительная. Мы профессиональные живописцы. С живописи мы живем! Неделями ходить у холста, о божественном вдохновении мечтая, потерей трудового рубля для нас чревато. Малевать то, что тебе претит, я не говорю. Пиши, что тебе по душе, но пиши.

Анастасия. Да уже столько написано…

Гурышев. И продано немало.

Анастасия. А денег нет!

Гурышев. Напиши что-нибудь новое и будут.

Анастасия. Опять копейки какие-то…

Гурышев. Создай потрясающую картину, что мировой ценовой рекорд побьет.

Анастасия. Что подобное невозможно, художнику никто не вправе сказать.

Гурышев. Ну разумеется, прорыв всегда реален. Кисть схватишь и поезд тронется, тебе по привычке покажется, что ты едешь в темный тоннель, но на выходе все закачаются! Цель я тебе обозначил?

Анастасия. Недостижимая цель.

Гурышев. Не получится – нестрашно.

Анастасия. Почему?

Гурышев. Объяснять мне… у тебя, я уверен, получится.

Анастасия. А если нет?

Гурышев. Тебе надо считать, что ты приступаешь к работе, которая прославит тебя в веках.

Анастасия. А зачем мне столь нескромно…

Гурышев. Иначе к работе ты не приступишь!

Анастасия. Так ты прельщаешь меня величием, чтобы я вновь на продажу клепать начала…

Гурышев. Что мною руководит, разобралась ты не до конца. Твоих непроданных картин у нас сейчас хватает. Около двадцати, по-моему. Торопить тебя с написанием новых резон у меня не особый.

Анастасия. А в чем он тогда у тебя?

Гурышев. Из твоей жестокой хандры тебя вызволить. Смотреть на твою былую увлеченность и всем сердцем чувствовать, что с женой мне повезло.

Анастасия. Я постарела…

Гурышев. А это откуда приплыло? У тебя из-за этого кризис?

Анастасия. У меня из-за живописи, но каждую женщину и это царапает. Как же молодо недавно я выглядела! Курила, а выглядела шикарно.

Гурышев. Курить ты правильно бросила. Здоровье расшатывала, прорву денег спускала, дочке вот дымом дышать приходилось… о мужчинах я уже не говорю.

Анастасия. Твой отец меня как девочку распекал. При нем закуришь и брюзжащего воспитателя на себя натравишь. Доводил до того, что я горящую сигарету в него бросала. Он весь такой рассерженный на меня попер… я из комнаты выбежала. Куда глаза глядят, идти хотела. Ты бы меня вернул. Гурышев. Ты бы сама пришла.

Анастасия. Наверно…

Гурышев. Мы женатые люди. Да и любим друг друга, я думаю. Когда ты швырнула в отца сигаретой, просить у него прощение я тебя не заставлял.

Анастасия. А он требовал?

Гурышев. На его ярое возмущение я сказал, что тебе, человеку, ради своего творчества нещадно напрягающемуся, курить для снятия стресса нужно. А к человеку, снимающему стресс, лучше не подходить.

Анастасия. Так и есть. Я курю, а он занудными нотациями эффект к чертям перебивает… сейчас бы покурила и полегчало, быть может.

Гурышев. Назад к сигаретам ты даже в мыслях, прошу тебя, путь не держи. Психологически тебе тяжелее, но внешне, скажу тебе, ты преобразилась. Цвет кожи просто великолепный.

Анастасия. Несерьезны твои попытки с моей позиции меня сбить. Раньше я лучше выглядела.

Гурышев. Ты моложе была.

Анастасия. Конечно, я же говорила, что постарела…

Гурышев. Да не вставляй ты в нормальный разговор завихрения свои депрессивные! Господи, она добьется того, что и я рисовать не смогу… завтра опять очень холодно, но продавать ты пойдешь.

Анастасия. С тобой хоть в огонь.

Гурышев. Мы пойдем на полюс. Колоссально одаренными художниками. Позитивными молодыми людьми.

Анастасия. Лет пять назад что ли…

Гурышев. Что?

Анастасия. Мне сигареты продавать отказались. Сказали, чтобы я паспорт им показала. У меня дочери восемь лет, а они считают, что мне восемнадцать еще не исполнилось.

Гурышев. Ну и ублажили они тебя… думаю, от блаженства ни слова вымолвить не смогла. Анастасия. Бессловесным чурбаном я не застыла. О возрасте моей дочери им сказала, впрочем, без раздражения – откуда ему у польщенной женщины взяться. Но сигареты покупать надо, а для этого Катьку им привести. Она у магазина в наказание околачивалась.

Гурышев. А в чем она провинилась?

Анастасия. Ветеран со сникерсом.

Гурышев. Unforgettable…

Анастасия. Да, история незабываемая. Она выпрашивала сникерс, я сказала ей нет, и она шоколадку ветерану в карман пальто подложила.

Гурышев. Воровство, если что, на него.

Анастасия. Я стараюсь ее оправдать, но с трудом получается.

Гурышев. А что тут может быть оправдательного?

Анастасия. Наша бедность. Я не из-за того, что зубки она испортит, сникерс ей не купила.

Гурышев. Тогда не купила, а накануне, наверное, деньги были… чем сигареты себе покупать, ребенка бы шоколадкой порадовала!

Анастасия. Поэтому я слишком ее не ругала. Даже похвалила, что она мне лишь потом – не в магазине призналась. Знай я, что ветерана подставили, я бы не удержалась, с него на нас перевела.

Гурышев. И все бы посмеялись. Хитра девочка, ха-ха, и как она, ха-ха, додумалась деду в карман, а затем на улице подбежать и сказать: угости меня, дедушка сникерсом! О чем ты, внученька, никакого сникерса у меня… ох, внученька, глупости ты говоришь… здесь он у меня! Юная волшебница ты, детка! Забирай, конечно, забирай, ох, чудо-то какое! Но дед полез в карман не на улице, а у кассы – за кошельком.

Анастасия. Вытащил сникерс, машинально убрал обратно, погодите, что у вас за сникерс? – кассирша у него поинтересовалась. Ошарашенный ветеран не отвечает, кассирша поднимает скандал… ветеран, очухавшись, кричит, что сникерс не его. За сникерс платить он не будет.

Гурышев. Выложил бы его и пошел.

Анастасия. Он выложил. Кассирша поглядела и сказала, что такой сникерс принять не может.

Гурышев. Такой – это какой?

Анастасия. Пока он был в кармане, ветеран на нервах в лепешку его сжал.

Гурышев. Сильная кисть.

Анастасия. Из того, как он выглядел, у меня создалось впечатление, что до пенсии он каким-то рабочим ремеслом на жизнь зарабатывал.

Гурышев. Закалка, видно, серьезная.

Анастасия. После отказа смятый сникерс принять буча там заварилась… мы с Катькой ушли. Знаешь, что Катька на днях мне сказала? Относительно нашей торговли нашими собственными полотнами.

Гурышев. Посоветовала нам поберечься и на морозе не торговать?

Анастасия. Заботливость присутствовала, но в ином плане. Она сказала, что возле нас станет ходить и к нам зазывать.

Гурышев. На всю округу тонким голоском голося? Чтобы приведенные ею с нескрываемым презрением на нас смотрели?

Анастасия. Ты забываешь, что девочка она у нас довольно зажатая.

Гурышев. И как же она собирается народ к нам скликать?

Анастасия. Преодолеет себя.

Гурышев. Родителям помочь?

Анастасия. Она процент хочет.

Гурышев. Один?

Анастасия. Пять. Если благодаря ее взываниям к нам подойдут и что-то у нас купят, пять процентов ее.

Гурышев. Так она скажет, что любой покупатель к нам подошел, ее услышав. Чересчур много для маленькой девочки у нее набежит.

Анастасия. Да с чего набежит-то… думаешь, что с ее участием продажи у нас валом повалят? Весь Воронеж около нас столпится?

Гурышев. Столпятся-то запросто, а вот купят ли что… а с другими художниками какой договор заключим? Скликать будет к нам, а купят не у нас, а у них! Насчет процентов и с ними надо условиться.

Анастасия. Кто-то согласится, а кто-то…

Гурышев. Буйняковский согласится.

Анастасия. Кто-то нас пошлет и общайся с ним потом…

Гурышев. С таким человеком нормально общаться я не смогу. Пославшего меня я, возможно, прощу, но зажавшему долю, по всей справедливости нам причитающуюся, отношения со мной не восстановить! Девочка по морозу бегает, голосок напрягает, а он за это нашей семье ничего… как бы в драку я с ним ни полез.

Анастасия. Каждый день приходит и матершина, мордобой… отвращение меня чего-то берет.

Гурышев. Да. Видя подобное развитие, и начинать ни к чему. Мысль о привлечении Катерины мне сразу неудачной показалась. Ты с ней поговори, и пусть она и думать забудет зазывалой при нас быть.

Анастасия. Ее, как ты понимаешь, не горло на морозе драть привлекает.

Гурышев. У нее и без денег жизнь неплохая. Ты – ее мать и ты ее отговоришь.

Анастасия. Попробую сказать, что ее идея пуста в том плане, что никаких денег ей не прибавит. Нынешнее состояние общества у нас не то, чтобы на призывы повестись и картины у нас купить. Во всем городе картины интересуюсь человек пятьдесят, а они нас и без ее помощи стороной не обходят.

Гурышев. Поглазеть они с удовольствием. Обсудить стили, тенденции… предложишь что-то купить – засмущаются и к следующему творцу, с ним бестолково чесать.

Анастасия. Ты на них не дави, иначе даже подходить к нам перестанут.

Гурышев. Я и так до перенапряжения сдерживаюсь. Ради потенциальных покупателей я любезен, прилично одет… не в задрипанной шерстяной шапочке свой товар на их рассмотрение представляю. Про шапку я потому, что мужичка в ней увидел. Невзрачный мужичонка в петушке и жеваной куртке подошел к помойке, мусор в пакете выбросил, я бы о нем и не вспомнил, но когда я переходил дорогу, лексус передо мной разворачивался. И за рулем мужичонка в шапчонке! Мусор выкинул и в лексус залез.

Анастасия. Лексуса он, наверно, владелец.

Гурышев. А кто, шофер? Шоферы столь погано одеваться дозволения не имеют. Анастасия. А если угонщик?

Гурышев. Да и угонщик бы попристойней одеться озаботился. Что за отброс, товарищ лейтенант, лексус ведет… тут же ведь свистнут и тормознут. Как ни верти, а такой рваниной только хозяин руль крутить может.

Анастасия. Из людей искусства он, думаю. Они за собой не особо… я об отмеченных Богом говорю.

Гурышев. Я с дырой на боку не хожу, нижнее белье меняю, типичный человечек, которого Бог не поцеловал.

Анастасия. Забавный ты мой и любимый… корабль, что носом в волну.

Гурышев. Затопит меня?

Анастасия. Прорвешься.

Гурышев. Сквозь плеск воды до меня… не ослышался.

Вслед за шагами распахивается дверь и в комнату заходит долговязый, напряженный, довольно древний Петр Игоревич Гурышев; с ним пожаловала полувековая, подстриженная под мальчика Елена Константиновна Лыбова.

Гурышев. Чего, отец? Оленя выслеживаешь? Натянутый весь какой-то.

Анастасия. Не тесть, а струна.

Гурышев. И кто же на ней, ты думаешь, играет?

Петр Игоревич. (Лыбовой) В тебя струю яда он выпустил.

Лыбова. Основной перепалки нам не миновать, но разогреваться перед ней мне не хочется.

Петр Игоревич. Нравственные установки он топчет! Отца ни во что! Про оленя тут брякнул…

Анастасия. Олень и его выслеживание на высмеивание, по-моему, не похожи. Дело по всей своей сути мужское, ума и физической готовности требующее – оленя увидели и острым наконечником к нему.

Петр Игоревич. Копьем?

Гурышев. Из ружья и трясущийся старик с пяти-шести выстрелов подстрелит.

Анастасия. У вас, конечно, копье. В единственном точном броске у вас шанс.

Петр Игоревич. У меня тоже воображение есть. Муж и жена были художниками и за их художества их к ответу призвали!

Анастасия. Кто?

Петр Игоревич. А ты кого сейчас рисуешь?

Анастасия. Никого.

Петр Игоревич. Не уродуешь никого и то людям польза… рисовала бы рыболова, он бы с рыбьей головой у тебя получился. Рисовала бы человечью, но она больше рыбью бы напоминала!

Анастасия. (Гурышеву) Это у него юмор?

Гурышев. Его предел в этом смысле очень близок к нулю. (Лыбовой) Целуется-то он сносно?

Лыбова. Мне противно вас слушать.

Гурышев. А мне противно вас видеть. Не вас, а вас вместе с ним. Ему бы у мамы на кладбище скорбно сидеть, а он с вами в комнате закрывается… и всю пенсию на вас спускает. Катька сказала, что в день пенсии ты ей привычную сумму в ладонь не вложил.

Анастасия. Девочка даже работать вызвалась. На морозе, между прочим.

Гурышев. Когда с температурой сорок рухнет, я тебя к ней подведу.

Анастасия. Сами же вы к ней не подойдете. Что вам теперь внучка, в лихорадке мечущаяся.

Гурышев. Он и у гробика ее постоять минутку не выкроит. Похороним мы ее рядом с бабушкой. Место для него предназначалось, но теперь я его туда не опущу.

Анастасия. Про дочь ты так не говори. Перехватил ты несколько. Если она заболеет, то обязательно выздоровеет.

Лыбова. В доме, где говорят такие вещи, добрый ангел не появится и беду не отведет. На собственную дочь не бояться накликать… в ком-то червоточину поискать надо, а в вас она во весь ваш размер. Я вас жалела, но сейчас, чувствую, как рукой сняло.

Гурышев. (Анастасии) У нее к нам жалость, оказывается, была.

Анастасия. Из-за чего?

Гурышев. Из-за квартиры.

Анастасия. Из-за нашей квартиры?

Петр Игоревич. Из-за моей!

Анастасия. Квартира-то ваша, но в ней и мы с дочерью живем. Нам в ней тесновато, но жалеть нас… вы чего к нам пришли? О чем нам сказать?

Гурышев. Мне думается, наш с тобой кошмар реальностью сейчас станет. Анастасия. Квартирный кошмар?

Гурышев. Конечно!

Анастасия. Мы опасались, что после его смерти квартира может ей отойти, но он еще жив. Раньше его смерти наследница в права не вступит.

Гурышев. Ну хорошо. Какое-то время с крышей над головой еще побудем.

Петр Игоревич. Нет, сын. Три дня у вас, чтобы мою квартиру покинуть. За пару дней, думаю, подыщите, а на третий переедете. Недалеко от Катиной школы квартиру искать вам советую. Сейчас она пешком добирается и пусть так и останется. Елена Константиновна мне сказала, что в старом доме квартиру за малые деньги снять можно. Вдвоем заработаете. Живописью не потянете – метлами махать пойдете.

Гурышев. Лопатами. Петр Игоревич. Зимой, да, не листья, а снег. Ты сгребаешь, а отдыхающая жена тебя зарисовывает. Вечером краски наложит и готовая картина.

Гурышев. Отлично пошутил.

Петр Игоревич. А ты говорил, я не могу.

Гурышев. Неожиданно прорезалось. И кому мы обязаны тем, что нас выгоняют? (Лыбовой) Вам?

Лыбова. Я его наоборот отговаривала.

Петр Игоревич. Накатывай лишь на меня. Она от скандала старалась меня удержать, но я решил, что раз без скандала не обойтись, поскандалим. Когда бежать от выяснений некуда, я не побегу! Ну говорите. Из-за чего вы меня тварью сейчас считаете?

Анастасия. Бездомными вы нас делаете.

Петр Игоревич. Вы взрослые, здоровые, вполне способные на собственное жилье заработать. На съемное уж точно. Несколько картин продадите и нужные деньги у вас на руках. Вы что-то же продаете, правда ведь?

Анастасия. Деньги от продаж к нам, если и поступают, то тут же тратятся.

Петр Игоревич. На питание?

Анастасия. Как и все люди мы и на это тратим, но мы художники и расходы у нас на краски, холсты, столько выходит, что и в ноль не всегда уйдешь. Окупить – проблема. Отдашь – по-любому отдашь, а получишь ли…

Петр Игоревич. Трезвый расчет для вас в том, чтобы не рисовать.

Анастасия. Я и не рисую.

Петр Игоревич. Почему? Из-за денег? На краски у вас совсем нет?

Анастасия. На них мы наскребли, но желание их куда-то наносить чего-то выветрилось.

Гурышев. У нее творческий кризис.

Петр Игоревич. Сочувствую.

Гурышев. Ей очень плохо, а ее к тому же из дома гонят!

Лыбова. В новой обстановке ее кризис, возможно, преодолеется.

Петр Игоревич. Возможно.

Лыбова. Гоген на Таити переехал.

Петр Игоревич. Великим стал.

Гурышев. А мы с женой к Мехзаводу переедем и его величие перешибем?

Лыбова. А зачем к Мехзаводу?

Гурышев. Жилье там, по-моему, самое дешевое. На наше место с картинами ездить, ох, не близко нам будет…

Лыбова. У нас оставляйте. Непроданные приносите и на следующий день забирайте. Снова пытайтесь продать. (Петру Игоревичу) Ты не возражаешь?

Петр Игоревич. Свое добро целиком они все равно отсюда не вывезут. Эту комнату, ладно, под хранилище ваших ценностей я вам предоставляю. Жить в ней вам нельзя, а вещи храните. Краской, конечно, воняет – не продохнуть… но ничего, я потерплю.

Гурышев. (Анастасии) Вонищу он потерпит, а нас с тобой моему батюшке, видишь, не вытерпеть. Спускает нас папочка. Пэрикулум ин мора! Опасность в промедлении!

Петр Игоревич. У меня загорелись глаза. Встреченная мною женщина стремлением пожить их зажгла. Ни на кого не озираясь, пожить. Не выслушивая упреков и на улаживание споров не растрачиваясь. С вами я по вашим правилам жил.