скачать книгу бесплатно
Иероглиф «Измена»
Надежда Валентиновна Первухина
Иероглифы #2
В Яшмовой Империи настали времена государственных экзаменов и тайных заговоров. Молодой император заболел неведомой болезнью, и исцелить его может лишь та, которую воспитали феи… А в стране под названием Жемчужный Завет томится в плену принцесса Фэйянь, обманутая коварной властительницей. Кажется, печалям несть числа! Но вот Небесные Чиновники – они всем помогут и всех спасут! Как?! Они пьяны?! Что ж… Тогда за дело придется браться людям…
Надежда Первухина
Иероглиф «Измена»
Посвящается Ларисе Чегловой – она научила меня понимать судьбу и быть в радости…
Все вещи в мире – как рассыпанные монеты,
а чувство – нить, скрепляющая их.
Фэн Мэнлун
Предисловие
Добро пожаловать, друзья! Жить вам по десять тысяч лет! А этот славный кабачок, что нынче посетили вы, прибавит и веселья вам! Все знают: сладкое вино, что подаем мы господам, сродни нектару звездных фей. Оно бодрит, и веселит, и кружит голову слегка, и гостю каждому язык оно развязывает враз! Глупец становится мудрей, простяга – важным как сюцай, а тот, кто мрачен и сердит, разгладит складки на челе, отведав нашего вина! К вину мы рис вам подадим и утку в соусе по-э, угрей копченых, ветчины, пампушек сладких и блинов! А усладив ваш строгий вкус, мы вас весельем усладим – чудесным пеньем и игрой на флейте, цине и тон-го. Мы будем петь на ноте шан и ударять на ноту юй, а после к гордой ноте чжи самозабвенно перейдем. И если пенье наше вдруг не по душе придется вам – не обессудьте, господа, на всех в миру не угодишь. И то сказать: чем выше песнь, тем меньше тех, кто вторит ей… Ай, ай, простите, господа, хозяйка наша подошла, и взор ее – осенний клен, а поступь – как волна Цанхе. Хоть нравом вольная она и добродетельной жены наскучило ей роль играть, хозяйка любит потешать рассказом сладостным гостей. Наряд ее – парча и шелк, в прическе жемчуга блестят, а веер, что дрожит в руках, расписан дивным Ци Байши! Хотя, быть может, это ложь, но кто же станет проверять… Хозяйка кланяется вам, садится за отдельный стол, с улыбкой в руки цинь берет и, струны нежно перебрав, уж начинает свой рассказ. О чем он?! О лазурных днях, о днях печалей и побед, о днях сражений и любви, о днях свиданий и разлук. Вот имена Фэйянь и. Лу, Нэнхун, Шэси и Баосюй в рассказе трепетно звучат. Прошу вас, слушайте, друзья, внимайте повести простой – простой, как сливы лепестки, что в воздухе весной кружат… И ваши добрые сердца, услышав речь о давних днях, уж по-иному застучат…
Цзюань 1
Государственный экзамен
Идут экзамены. И вот
Я добираюсь до столицы.
Который раз, который год
Мне слава полководца снится?
Идет невиданный опрос,
Бумаг и перьев шелест странный.
О боги, неужель всерьез
Хочу я плыть в иные страны?
Хочу лететь, дрожать и звать
С собою толпы и столетья.
Хочу людские души рвать
Высоких слов златою плетью.
Хочу на стыке бытия
Создать иллюзиям поэму…
Идут экзамены. И я
Беру предложенную тему.
Тяжелые резные двери Зала Возвышенной Мудрости бесшумно сомкнулись, отделив от внешнего мира тех, кому посчастливилось сегодня держать главный государственный экзамен.
Счастливцев было всего дюжина и двое. Каждый сидел за отдельным столом; перед каждым в изящном порядке красовались драгоценности ученых и поэтов: отличная бумага, кисти, свежерастертая тушь и тушечница. Экзаменующиеся сидели в трепетной тишине, вознося последние мысленные молитвы богам-покровителям своих семейств, – общее торжественное моление Небесным Чиновникам всех рангов уже было совершено. Лица экзаменующихся выглядели невозмутимыми и бесстрастными, но всякий истинный знаток церемонии государственного экзамена сказал бы, что бесстрастность эта – показная; ибо не нашлось на земле еще ни одной человеческой души, которая жаждала бы славы, почета и признания и не испытывала при этом болезненного, ничем не укротимого волнения.
Традиция проведения государственных экзаменов, позволяющая самым талантливым и ученым мужам проявить себя на нелегком поприще государственного служения, возродилась в Яшмовой Империи относительно недавно. В годы правления императора Жоа-дина из династии Тэн такие экзамены были делом привычным, но затем над Яшмовой Империей зажглась звезда долгих страданий. Император Жоа-дин был убит отвергнутой наложницей Шэси, которая затем провозгласила себя императрицей. Кровожадная самозванка по велению своей черной души запретила в Империи науку, искусство и литературу, что, впрочем, неудивительно: так поступает каждый дорвавшийся до власти узурпатор. Прошли годы, пока наконец дочь императора Жоа-дина принцесса Фэйянь смогла восстановить справедливость и попранное право престолонаследия. Правда, императрицей Фэйянь пробыла не слишком долго, ибо душой больше склонялась к путешествиям и переменам, нежели к изысканной скуке дворцовой жизни. Владычица Фэйянь отреклась от престола в пользу своего брата – небесного императора Жэнь-дина и вместе с мужем отправилась в далекое путешествие к морю, красота которого, как говорят, дарит беспечальное счастье.
Однако труды Фэйянь не были забыты. В особенности это касалось каллиграфии и изящной словесности – кому, как не подданным Яшмового престола, ведомо было о таинственной силе каллиграфической кисти и начертанного слова – силе, одолевавшей меч и лук, разрушение и смерть. Потому у главного императорского каллиграфа господина Лу Синя всегда было довольно работы. Именно господин Лу Синь проделал великий труд по воссозданию церемониала государственных экзаменов, подобрал целый штат проверяющих чиновников и самостоятельно разработал темы экзаменационных сочинений. Человеку, далекому от понимания обычаев Яшмовой Империи, заслуги господина Лу Синя покажутся не стоящими пристального внимания и громкой похвалы, но тот, кто давно проникся мудрым духом Яшмового Пренебесного Селения, сможет оценить все как должно.
Государственные экзамены в Яшмовой Империи проходили в несколько ступеней. Сразу после Нового года начинался первый экзамен на низшее звание – сюцай. Жаждущие обладать зеленой шапочкой и лазоревым поясом-шнурком сюцая проходили испытания в уездных городах. Когда приходил черед месяца Страстного Пиона, наступали новые экзамены на следующее звание – цзюйжэнь. Выдержавшие сложные испытания цзюйжэни получали вместе с грамотами и должностными назначениями церемониальный пояс о восемнадцати круглых бляшках из желтого нефрита. Первый по способностям и успехам цзюйжэнь именовался цзеюань, что в переводе означало «первейший из разъяснивших». Но и степень цзеюаня не могла удовлетворить самых честолюбивых и целеустремленных – они в месяц Теплой Циновки отправлялись в столицу Яшмовой Империи, город Тэнкин, и там держали главный государственный экзамен на степень цзиньши. В переводе на наш язык цзиньши означает «продвинувшийся[1 - Продвинувшийся и продвинутый – не совсем одно и то же. Но похоже.] муж». Перед получившим это звание открывались двери самых важных государственных учреждений. Цзиньши мог стать советником императора, послом, составителем законов и указов, – словом, человеком, голосу которого согласно поговорке «внимает благоговейно тысяча ушей». Церемониальное облачение цзиньши состояло из сине-пурпурного халата, расшитого изображениями фениксов, а также длинной мантии из черной парчи, отороченной крученой золотой нитью с сотнями крохотных колокольчиков. Но даже не в колокольчиках дело! Цзиньши предстояли самому императору, обсуждали с ним дела государства, а одно лишь это стоит усилий, затраченных на экзамене.
Сразу следует оговориться. К экзаменам на ученые степени, разумеется, не допускались женщины. Поначалу императорский каллиграф господин Лу Синь пожелал изменить утверждение о том, что женщина по самой природе своей не может обладать государственной мудростью, и даже подготовил для императора постановление, разрешающее незамужним девицам из достойных семейств участвовать в экзаменах. Но долготерпеливый и смиреннейший император Жэнь-дин, глубоко раздосадованный очередной вздорной выходкой придворных дам, хозяйничавших во дворце сверх всяких понятий о приличиях, постановление не подписал и шепотом заметил господину Лу Синю, что «и так от них никакого спасения нет, пусть хоть в дела государства не вмешиваются».
Однако вернемся в Зал Возвышенной Мудрости. Экзамен, который предстоит сегодня выдержать четырнадцати соискателям, – самый ответственный и нелегкий, на степень цзиньши. Тему для экзаменационного сочинения назовет сам господин Лу Синь. Он же будет проверять работы, не доверяя этой чести никому из подчиненных. Господин Лу не первый год принимал экзамен, но его всегда охватывало некое волнение, когда он вглядывался в лица соискателей и читал сочинения, пытаясь обрести в их стройной каллиграфичности истину, необходимую собственному сердцу, окутанному плотным коконом церемониального одеяния.
Господин Лу Синь сидел в своем малом кабинете и читал небольшой, немного потрепавшийся по краям свиток. Видно было, что господин императорский каллиграф перечитывает его не в первый и даже не в сотый раз. Слуга, явившийся за господином, почтительно склонившись, ждал, когда Лу Синь закончит чтение и обратит на него внимание.
Лу Синь дочитал свиток, на миг закрыл глаза. Поцеловал бесценные, нетускнеющие иероглифы и бережно убрал свиток в яшмовый футляр. Футляр вложил в рукав и лишь тогда обратил взор на слугу.
– Великий господин! – сказал тот. – Все готово. В Зале Возвышенной Мудрости ждут вас, дабы начать экзамен.
– Да, – кивнул господин Лу Синь. Поднялся, поправил широкие полы халата. – Иду.
Когда императорский каллиграф вошел в экзаменационную залу, его никто не приветствовал вставанием или поклонами. Таковы были правила, и установил их сам Лу Синь. Тех, кто пришел отдать свои силы за степень цзиньши, считал Лу Синь, сами достойны всяческого поклонения. Кроме того, императорский каллиграф не терпел подобострастия.
Господин Лу Синь сел на отведенное ему место, немного помолчал, ощущая всем телом звенящую напряженную тишину, и сказал:
– Почтенные мужи! Выслушайте тему сегодняшнего сочинения! Она звучит так: «Блаженство одиночества».
Никакого выражения на лицах. Ни возгласов, ни вздохов, ни растерянных взглядов. Почтенные мужи все как один склонили головы к своим бумагам. Служитель вывел кистью на большой беломраморной доске четыре иероглифа – озвученную императорским каллиграфом тему сочинения. Зашелестели кисти, и императорский каллиграф подумал, что за годы, отданные постижению иероглифов, он научился определять по звуку, какого кисть качества: колонковые движутся легко и небрежно, соболиные – мягко, плавно, размеренно, барсучьи – резко, с особым, едва уловимым свистом при соприкосновении с бумагой…
Но какая заслуга в том, что ты слышишь, с каким звуком падает капля туши на бумагу, и не слышишь голоса той, которая стала для тебя вечной любовью и мучением?…
«Довольно! – приказал себе господин Лу Синь. – Благодарение Небесной Канцелярии, есть в этом мире достаточно вещей, которые куда важнее любви. Благо государства. Родовая честь. Поиск истины. Торжество справедливости… Ты сам-то себе веришь, Лу? Уже сколько лет прошло, а ты до сих пор еще безумен, и, если во дворце кто-нибудь при тебе упоминает имя Фэйянь, ты прячешь глаза и отворачиваешься от самых дорогих друзей!»
Лу Синь указательными пальцами помассировал виски. Длинные острые ногти привычно царапнули кожу. Массаж не спасал от мыслей, которые сам императорский каллиграф почитал запретными и недостойными, но позволял сосредоточиться на текущих делах и событиях.
Помогло. Лу Синь спокойным и строгим взглядом рассматривал соискателей на степень цзиньши. Удивительно, как все они молоды. Горячая кровь, драгоценные сердца, готовые растратить себя на постную чиновничью жизнь… Во втором ряду слева сидит на диво красивый юноша; в глазах – мечтание, в пальцах, ласкающих дорогую мэнчуаньскую кисть, – явный талант. Похоже, он брал уроки каллиграфии в Северной провинции, да и сам – бледный, немного томный – истинный северянин. Как-то он напишет сочинение? Если выдержит экзамен и получит хорошую должность, станет сердечной отравой для всех дворцовых красавиц, уж в этом-то господин Лу Синь мог не сомневаться.
Томный северный красавец в этот миг наклонился, расправляя изысканные складки на подоле своего халата, и – так уж получилось – господин Лу Синь встретился взглядом с тем юношей, что сидел прямо за упомянутым красавцем.
«Не может быть!» – Что «не может быть», Лу Синь пока до конца не уяснил. Мгновения текли, а он совершенно неприлично для своего сана пялился на соискателя должности цзиньши. Соискатель, кстати, оказался куда застенчивее императорского каллиграфа – тут же опустил глаза, продолжая споро выводить иероглифы, а потом и вовсе оперся на локоть, загораживая лицо пышным рукавом. Чем, кстати, возбудил в императорском каллиграфе еще большие подозрения.
«Небесная Канцелярия! – меж тем возмутился духом Лу Синь. – Для чего мне ниспослано это испытание? А я не сомневаюсь, что это испытание и ничто больше! Нет, я не позволю себе во второй раз совершить ту же ошибку. Напрасно закрываетесь рукавом, любезнейшая! Вы думаете, что провели всех, явившись в мужском наряде на государственный экзамен, однако меня не проведете!.. Как у нее пунцовеют щеки, видно даже из-под рукава! И… Какое запястье – у нашего брата такого запястья вовек не отыскать. Негодница, негодница… Но что же делать? Не устраивать же прямо сейчас позорное разбирательство и разоблачение! А если еще и до императора дойдет, что мои подчиненные оплошали и пропустили на экзамен переодетую девицу… о, я представляю, как будет недоволен и возмущен император! Нет, какова нахалка! Откуда только она взялась на мою многогрешную голову?! Погоди же, злонамеренная девица, я твое жалкое сочиненьице так разгромлю, что навеки заречешься искать равной с мужчинами доли, раскаешься, выйдешь замуж, родишь детей и всю жизнь просидишь безвыходно во внутренних покоях!»
Мысленно отчитав соискателя, подозревавшегося в том, что он соискательница, Лу Синь внезапно успокоился и даже почувствовал некоторый подъем настроения. Верно говорят: неженатый мужчина желчен, а женатому легко – вся желчь расходуется на ежедневное держание в узде дражайшей половины, так для собственного здоровья полезнее. Взять хотя бы брата Яна: с тех пор как он женился на своей оборотнихе, переменился и характером, и взглядами на жизнь. Правда, Лу Синь не всегда понимал, кто кого в этой оборотничьей семье воспитывает. Очень уж супруга брата была норовиста и – в соответствии с норовом – клыкаста, когтиста и даже, по признаниям Яна, местами шипаста.
Меж тем в экзаменационную залу внесли первый шелковый фонарь – большой и медово-желтый, как перезревшая тыква. Он неярко мерцал и покачивался в руках служителя. Шелковый фонарь означал, что миновал первый час экзаменов. Еще ждать два фонаря, то есть в течении двух часов заняться императорскому каллиграфу решительно нечем. Разве что…
– Может быть, среди вас, почтеннейшие, уже есть те, кто закончил работу над сочинением? – негромко поинтересовался Лу Синь, оглядывая соискателей. – Буду рад такой стремительности ума…
– Позвольте моему недостоинству преподнести вам сочинение, господин Синь! – Ох, как же звонко и заносчиво прозвучал этот голос!
Императорский каллиграф нервно дернул себя за ус – была у него такая неизысканная привычка. Сурово сдвинул брови и посмотрел на нахалку. Да, именно на нахалку, дерзкую бессовестную девицу, которая мало того что обманом проникла в ряды соискателей должности цзиньши, так еще и сочинение сдает первой! Нет, если таких девиц в Пренебесном Селении станет множество, право слово, мужчинам придется прясть и сидеть во внутренних покоях, вытирая мокрые носы собственным отпрыскам!
Господин Лу Синь смерил бесстыжую отчетливо строгим взглядом. Бесполезно. Лукавая девица встала из-за стола; намеренно резким мужским, а не плавным женским шагом подошла к возвышению, на котором располагался императорский каллиграф, и, поклонившись, протянула тому бумагу с еще не просохшими иероглифами.
– Уверены ли вы, что написали все так, как считаете нужным? – Господин Лу Синь в упор посмотрел на обманщицу.
Все-таки она не выдержала его взгляда, смешалась, спрятала дерзкие глаза за густыми ресницами. Но ответила упрямо:
– Да, господин императорский каллиграф.
– Хорошо, – кивнул Лу Синь. Взял сочинение, довольно-таки небрежно положил его на стоящий рядом резной столик из павлонии. – Полагаю, вы не забыли подписать свое сочинение?
– Не забыл, господин императорский каллиграф.
– Хорошо, – повторил Лу Синь. Надо же, «не забыл»! – Вы можете идти. Доска с итогами экзаменов будет вывешена в весенний праздник Борозды.
– Благодарю вас, господин императорский каллиграф.
Негодница еще раз поклонилась и направилась к выходу. Нет, какова самоуверенность! Словно весь мир только и ждет, когда она… Ах, видно, мало нянька секла ее в детстве, вот и вырастила совершенную бесстыд…
– Господин императорский каллиграф, ваш смиренный слуга закончил работу.
Лу Синь с искренним изумлением воззрился на подходившего к нему юношу-северянина.
– И вы? – только и сказал он. – Похвальное усердие. Дайте ваш свиток.
Движение юноши было слишком торопливым. Он даже не поклонился, как должно, и, что было верхом неприличия, громко затопал своими деревянными башмаками, нарушая благоговейную тишину Зала Возвышенной Мудрости.
«Куда мы так торопимся? – позволил себе мысленную насмешку Лу. – Уж не за переодетой ли таинственной девицей? Не смей. Не сравнивай. Прекрати. Забудь».
За нетерпеливым северянином гулко захлопнулась дверь. Оставшаяся дюжина соискателей приникла к своим трудам с еще большим тщанием. Господин Лу Синь почувствовал, что его одолевает скука, но он заставил себя дождаться, когда принесут второй шелковый фонарь, после чего принялся за чтение сочинения «бесстыдной девицы». Хотя он уже решил, что оценит эту работу самым неудовлетворительным образом, все же стоило полюбопытствовать, что ухитрилась написать эта… дерзкая.
«Одиночество прекрасно в любое время года.
Весной хорошо в одиночестве выйти на рассвете из дома. Перед тобой – дорога в зарослях сонной ююбы и мисканта. С нагих ветвей еще не сошел ночной иней; подтаявший снег схвачен тонкой корочкой – тронешь ее, она нежно прозвенит, словно чашка из дорогого фарфора. Прозрачен воздух, чисты глаза, прощены обиды. В одиночестве ты любуешься зацветающей сливой и пьешь вино, беседуя лишь с собственной душой.
Одиночество летом – все равно что веер в жару. Кругом все изнемогает от зноя. Душистые травы сетью расстелены по земле, никнут под тяжестью жаркого своего сока; босые ноги вязнут в них, как в предутреннем сне… Но в бамбуковой роще разлита сладкая прохлада, а заросшие ирисами и артемизиями заводи струят ароматы, будто храмовые курильницы. Под сенью гинкго можно лежать на траве, сбросив одежду, и кожей впитывать тайные соки плодоносной земли. Всякий другой человек в этот миг будет лишним и несносным; сонная тишина – для тебя, и ты – для тишины. Лишь птицы – верные собеседники тебе: пересмешник-чуйцзи с пышными переливчатыми перьями на крохотной головке, алоклювый вай-суй, что поет, уподобляясь голосу флейты, и печальная лихуан, вечно роняющая слезы в тоске по любимому…
Осень, дивную осень нужно встречать, будучи одиноким, – в этом есть мудрость, недоступная людям суеты. Осень возносит тебя над садами опадающих персиков, над звоном цикад, над закатными песнями жнецов. Если ты сумеешь открыть сердце осенней нежности увядания, то будешь сильнее великих владык и мудрее небожителей. В осенний час не зови гостей и сам в гости не напрашивайся, храни свое одиночество, как хранят императорские печати. И тогда зима не принесет тебе страха и отчаяния.
Когда первой зимней ночью выпадет снег, ступай перед рассветом один бродить посреди снегопада – разве есть в мире что-то прекраснее этой одинокой прогулки? Ты встречаешься глазами лишь со звездами, застенчиво выглядывающими из-за туч, холодный воздух гулок и прозрачен, от него в груди теснится волнение, которое никто не сможет понять, кроме тебя самого. Это благословенное сиротство – сиротство снежинки, падающей в горячую ладонь и тающей за миг…
Так прекрасно одиночество! Для чего же нарушать его? Быть может, для того, чтобы составить себе имя и запросто входить в дома знатнейших людей Империи? Или, поправ веления души, добиться богатства, а с ним и благосклонности самых неприступных женщин? А может, вообразить себе дружбу – преданнейшую и нежнейшую, и ради вымечтанного друга позволить душе скорбеть среди безмолвных звезд? Ничтожны эти упованья; ни слава, ни богатство, ни дружба, ни любовь не имеют ценности по сравнению с ценностью одиночества. Одиночество – это редкостная яшма, все остальное – дорожная пыль под башмаками всякого идущего…
Что же написать в конце моего скромного сочинения? Люди суетны и переменчивы; их чувства не прочнее паутины, и лишь одиночество никогда не изменяет душе. Тот, кто познал это, – воистину блажен».
Господин Лу Синь перечитал свиток с экзаменационным сочинением несколько раз, притом меняясь в лице. Виски заныли, горло пересохло, словно императорский каллиграф вкусил желчегонного снадобья главного дворцового лекаря. Лу Синь глубоко вздохнул и глянул на подпись, стоявшую под сочинением:
Юйлин Шэнь.
В висках поднялась боль, которую, казалось, невозможно будет укротить никакими снадобьями. Опять придется вызывать мастера игл, чтобы он привел здоровье в относительный порядок… Но о здоровье потом, потом!
Размышления императорского каллиграфа приняли несколько лихорадочный оттенок: «Юйлин Шэнь… Юйлин Шэнь… Шэньский Нефрит?! Как такое может быть?! Вот уже несколько месяцев в Пренебесном Селении гремит слава об этом таинственном поэте из уезда Шэнь! Говорят, он живет совершенным затворником, никому не показывается на глаза, а на все приглашения вельмож отвечает отказом. Лишь его стихи бродят по стране, звучат и во дворцах, и в деревенских кумирнях… Я читал эти стихи и восхищался его мастерством управления словами, но поверить не могу в то, что этот поэт и самонадеянная девица, выскочившая из залы, – один и тот же человек! Да и мог ли Юйлин Шэнь написать такое простецкое сочинение? Образы вялые, а стиль напыщенный, да и тема почти не раскрыта. Нагишом лежать под деревом – разве в этом заключено блаженство одиночества? А что, если… Неужели дерзость может простираться до того, чтобы украсть почтенное имя поэта и поставить его под своим бездарным творением?! Нет, это не дерзость. Это уже беззаконие. А беззаконие мне как императорскому каллиграфу следует пресекать. Фэйянь, если бы ты была рядом, что сказала бы на это?…»
Императорский каллиграф от этих мыслей разволновался так, что едва дождался окончания экзамена. На работы других соискателей он уже не обращал внимания, продолжал стискивать в руке свиток с сочинением преступницы, посмевшей воспользоваться именем государственной знаменитости. «Как мне поступить? Доложить о случившемся императору? Неразумно. К тому же что говорить? Может быть, это всего лишь мои домыслы и девица – вовсе не девица, а прославленный поэт… Довольно об этом. Весной эта загадочная личность явится в Зал Мудрости, чтобы узнать результаты экзаменов. Тогда-то я и устрою ей пристрастный допрос».
Видимо, от верно принятого решения боль в висках унялась. Мало того. Среди душного воздуха экзаменационной залы вдруг пронесся порыв такого прекрасного сладко-морозного осеннего ветра, что императорский каллиграф едва не вскрикнул от восторга. Впрочем, мгновение спустя, когда ветер принялся вовсю кружить по зале, взвихривая листки бумаги и перемешивая их с мелким колючим снегом, господин Лу Синь не удержал удивленного возгласа. Как и те, кто к тому времени еще оставался в зале. Ветер кружил над колоннами, вздымал парчовые полотнища, раскачивал деревянные изваяния восьми Небесных Чиновников. Опрокинулись столы, кисти разлетелись во все стороны, чернила брызнули на мраморные полы, – словом, церемония государственного экзамена была нарушена самым возмутительным образом.
Господин Лу Синь схватился за свою церемониальную шапочку и прокричал:
– Кто-нибудь даст мне ответ, что здесь творится?!
К нему подбежал (точнее, почти подлетел, не касаясь туфлями пола) перепуганный служка:
– Взгляните на крышу, милостивый господин!
Лу Синь поднял голову и оцепенел.
– О Небесная Канцелярия, – только и смог выговорить он.
В Зале Возвышенной Мудрости, как и в прочих дворцовых строениях, не было потолка. Плоская крыша из бамбуковых балок изнутри обтягивалась несколькими слоями шелка или крепа – в зависимости от важности комнаты, а снаружи бамбуковые балки покрывались либо фигурной черепицей, либо коваными листами железа, серебра или золота – опять-таки в зависимости от того, дворцовые это были покои либо служебные пристройки.
Так вот. Во всем дворцовом комплексе императора Жэнь-дина имелось единственное строение, где крыша была сплошь покрыта овальными щитами из чистого золота, – Зал Возвышенной Мудрости. Душа императора Жэнь-дина не была уязвлена страстью к совершенствам драгоценных камней и металлов, но, как всякий смиренномудрый, владыка Жэнь-дин относился к ним с почтением, ибо это были дары богов грешной земле. Собственную резиденцию император Жэнь-дин обставил елико возможно скромно, но вот на Зал Возвышенной Мудрости роскоши не пожалел, ибо считал, что мудрость – это и есть роскошь, не менее ценная, чем золото и нефрит. Золотые щиты крыши Зала Мудрости, украшенные редкостной гравировкой, эмалью и самоцветами, стоили столько же, сколько надел плодородной земли где-нибудь в предгорьях Шицинь. Ко всему прочему каждый щит был тяжеленек; бамбуковые балки пришлось выдерживать в особых составах, чтобы они не подломились под тяжестью золотой крыши…
И вот теперь взорам всех, кто находился в экзаменационной зале, предстали голые бамбуковые балки, прогибающиеся под напором ветра и оттого напоминающие ребра какого-нибудь гигантского дракона. Разодранные в клочья шелк и креп оглушительно хлопали – прямо как новогодние петарды. Сквозь гигантские дыры было видно потемневшее осеннее небо, все в стремительных серых тучах, несущих обильный снегопад…
– Ужасный ураган! – прокричал служка императорскому каллиграфу. – Ваша милость, прикажите всем покинуть Зал – здесь все, того и гляди, рухнет!
– Да, пусть уходят! – прокричал в ответ Лу Синь.
– Господин, что делать с сочинениями?
– Немедленно соберите в шкатулку, опечатайте и несите в мой кабинет!
– Слушаюсь!
Лу Синь стоял посреди Зала Возвышенной Мудрости, яростный ветер раздувал его одежды, и, несмотря на всю странность и опасность этого мгновения, императорский каллиграф чувствовал себя прекрасно. Соискатели степени цзиньши спаслись бегством, слуги тоже покинули Зал, один Лу Синь по-прежнему стоял не шевелясь.
– Стихия, – сказал он негромко. – Ветер, рожденный в кронах священных деревьев; ветер, свирепствующий на горных хребтах и пляшущий у подножия сосен; ветер, воющий в пещерах и полостях земных; ветер, не признающий ничьей власти, кроме своей собственной… Есть ли кто сильнее и мудрее тебя?!
Лу Синь вздрогнул и невольно вжал голову в плечи.
Ибо ветер ответил ему:
– Медноволосый Тжонг сильнее ветра и других стихий, ибо все они подвластны ему, как рабы господину, как младшие братья – старшему! Убирайся прочь, глупец в чиновничьей шапке, если не хочешь быть погребенным под останками крыши!
После этого крика бамбуковые стропила опасно затрещали. Лу Синь решил не искушать судьбу и кинулся прочь из залы. Едва он миновал двери, как сзади раздался оглушительный грохот. Толпившиеся неподалеку от залы слуги подхватили императорского каллиграфа и в паланкине понесли прочь, подальше от неприятностей.
Но, как оказалось, неприятности еще не закончились. Когда, сидя в паланкине, Лу Синь приводил в порядок свою одежду, с рукава он снял длинный волос – из тончайшей и мягкой меди, блестевший, как полоска закатного света в неплотно притворенном окне.
– Медноволосый Тжонг, – проговорил Лу Синь, в сильнейшем смятении разглядывая волос – Вот не было напасти! Неужели это и впрямь его рук дело! Эй! Немедленно доставьте меня в личные покои императора!
Меж тем в Малом императорском дворце властвовали спокойствие и тишина. Видимо, придворные дамы нашли себе новое развлечение и оставили императора в относительном благословенном одиночестве. Государь Жэнь-дин развлекался тем, что, разложив перед собой высушенные стебли тысячелистника, постигал умение гадания по Книге Странных Предзнаменований. Лицо владыки Пренебесного Селения было столь отрешенным и сосредоточенным, что в сердце Лу Синя шевельнулось сомнение: как может он отвлекать по пустякам святейшего государя?
Впрочем, разрушенный потолок экзаменационной залы и таинственный Медноволосый Тжонг – это разве пустяки?!
