Шаги во тьме

Невысокий сухой еврей, кажущийся еще меньше ростом из-за угодливо согнутой в дугу спины, замер на пороге, стащил широкополую шляпу и затряс головой, рискуя обронить с крючковатого носа очки в круглой оправе. При этом он, начав причитать еще в коридоре, не прекращал этого, оказавшись в кабинете:

– Ох, пан полковник, да уж неужели же у такого важного человека достает времени, чтобы гонять к себе старого Ицхака Шеймана и разговаривать с ним разговоры? Не щадите его, несчастного, так и бог с ним, но к чему же вы к себе так не жалостливы? Нет-нет, я не в обиде! Кто я такой, чтоб обижаться? Всего лишь тот, кого обокрали какие-то пакостные шлимазлы[8], дай всевышний их матерям покой и силы терпеть таких детей. Какие жалобы, пан полковник, я даже благодарен вам, что еще немножко времени меня не найдут жадные кредиторы, которые уже откуда-то прознали про горе несчастного Шеймана, храни господь их семьи.

– Сядьте, господин Шейман! – Свиридов хлопнул по столу папкой, прерывая эту словесную лавину, и показал на стул для посетителей. – И помолчите! Пожалуйста.

Ювелир просеменил до указанного места, уселся на самый краешек, сохранив изгиб спины.

– Скажите, вы уверены, что второго комплекта ключей не существует?

Шейман посмотрел на Александра Павловича поверх очков, всем видом своим показывая, что «пан полковник» не иначе как душевнобольной.

– Господин Свиридов, – грустно и даже несколько сочувственно улыбнулся ювелир, – мне шестьдесят восемь лет, и последние пятнадцать из них я сплю один. Вот этот мальчик, – он достал тяжелую по виду связку, выбрал длинный ключ, показал его сыщику, – стережет мой сон с тех пор, как мы с женой перестали делить спальню. Мы же оба понимаем, что он остается со мной внутри на ночь? И все остальные, что висят на этом кольце, тоже спят со мной вместе. Мне шестьдесят восемь лет, вы же не успели забыть? А я ни разу не забывал запирать на ночь спальню. Вы видели мою спальню? А знаете мой дом? Я вас приглашаю. Вы оцените и двери, и замки. Ицхака Шеймана не грабили даже в Кишиневе, когда он только привел в новый дом молодую жену, и никто еще не называл его Ицхаком Эфраимовичем, и папино имя было только папиным, храни господь его душу. Петербург – не Кишинев, скажете вы и будете правы, ой как вы будете правы! Мне ли теперь не знать! Но можете верить слову Ицхака Шеймана, а слову этому верить стоит. Я могу быть слаб на голову, но никто не скажет, что Ицхак Шейман слаб на язык. Слову Ицхака Шеймана можно верить даже немножечко больше, чем «Петербургскому листку». Так вот, верьте мне, что даже в шестьдесят восемь лет, даже в Петербурге Ицхак Шейман не будет помогать никаким добрым людям, которые соберутся его ограбить. Он не станет носить при себе много денег, он не станет совать по карманам нисколько своих товаров, и он никогда не оставит двери незапертыми. Ни в доме, ни в лавке! – Он гордо воздел к потолку хрящеватый нос и решительно обхватил себя за плечи.

Александр Павлович с минуту разглядывал это живое изваяние, затем встал из-за стола, сел напротив посетителя, побарабанил по сукну кончиками пальцев и, наконец, произнес:

– Ицхак Эфраимович, ну вы же понимаете, что следует из сказанного вами? Какие в первую голову напрашиваются выводы?

Еврей покачал пейсами, грустно сказал:

– Ах, пан полковник, если бы Ицхак Шейман был глупым, он бы никогда не заработал столько денег и так и остался бы в черте оседлости. Я не глупый. Где вы вообще видели глупого еврея, если только бог не наказал его при рождении расслабленным умом и усердным слюноотделением? Но даже тогда он не глупый, он просто идиот. Похож я на идиота? Спасибо. Так что я все понимаю. Вы хотите сказать, что вывод в том, что старый еврей сам себя ограбил. Я не идиот, но ума, что господь мне отмерил, все-таки не хватает, чтобы понять: зачем мне это надо?

Свиридов пожал плечами:

– Страховые выплаты?

Шейман всплеснул руками:

– Что вы такое говорите, пан полковник? Сразу видно, что человек вы очень умный, но совершенный дурак в коммерции! Простите дураку «дурака» и не вздумайте обижаться, иначе мне придется жертвовать на нужды полицейского управления, а меня уже грабили на этой неделе. Хорошо, на прошлой, если бы это что-то меняло. Скажите мне лучше так откровенно, как если бы вас спросил ваш православный раввин: разве кто-то застрахует бедного ювелира на справедливую сумму? Вы сами смотрели мои учетные книги. На четыреста девяносто шесть тысяч восемьсот шестьдесят три рубля и четырнадцать копеек было в лавке товара в пятницу вечером. А в четверг было почти на сто тысяч меньше! А сегодня я планировал принести только что законченную камею в пятнадцать тысяч ценою. И как прикажете это страховать? Ежедневно приглашать оценщиков? Да, у меня есть страховка. На жалкие сто тысяч. Этих денег не хватит мне даже на то, чтобы уплатить по векселям! Я разорен, а вы еще и грозите мне тюремными решетками. Да я с рождения живу за решетками, я сын ювелира и отец ювелира, мне не привыкать к вечно запертым окнам, чтоб вы знали и знание это было вам в радость!

Александр Павлович поднял руку, снова останавливая словоохотливого ювелира, вернулся за стол, покрутил ручку телефона:

– Роман Сергеевич? Свиридов. Как у вас сейчас со временем? Да. Да, по ювелирному магазину. Нужно произвести обыск. Но очень деликатно. Через сколько? Хорошо, зайдите прежде ко мне, я вам вместо адреса хозяина предоставлю. – Он повесил рожок, снова повернулся к настороженно слушавшему этот односторонний диалог Шейману: – Господин Шейман, вы же не станете возражать, если наши сотрудники проведут осмотр вашего дома? Чтобы полностью развеять мои подозрения в вашей почтенной особе? Ротмистр Кунцевич будет очень деликатен, ручаюсь.

– Я? Возражаю? Да я всем сердцем приветствую! Если вы отыщете украденное, то даю слово Шеймана – а что такое слово Шеймана, я уже объяснял, – я не пожалею ста тысяч на вознаграждение! И знаете что? Пожалуй, я не пожалею и еще несколько рублей на объявления во все газеты! Тому, кто найдет мой товар, – награда! Ровно сто тысяч! Как думаете, добавит это шансов? Не отвечайте, я сам все понимаю.

Когда за Шейманом и Кунцевичем наконец-то закрылась дверь, Александр Павлович шумно выдохнул воздух и будто бы даже уменьшился в кресле – столько сил отняла эта получасовая беседа. Что ж, идея с газетами, пожалуй, и в самом деле недурна: всех скупщиков, конечно, под страхом тюрьмы упредят, чтоб оповещали полицию обо всех попытках сбыть им украшения с клеймом, но страх страхом, а выгода, пожалуй, будет еще эффективнее. А может, и кто-то из бандитов позарится, когда поймет, что денег за добычу выручить будет сложно. Свиридов поймал себя на мысли, что, не дожидаясь результатов обыска, уже перевел ювелира из подозреваемых обратно в потерпевшие. Закурил, разогнал ладонью дым, откинулся на спинку. Как же все-таки преступники проникли в лавку? Неужели он что-то упустил при осмотре?

Александр Павлович решительно хлопнул себя по коленям, затушил недокуренную папиросу и поднялся. Стоило еще раз изучить все на месте. Заодно и поговорить с православными соседями еврея – их лавки были заперты как раз в воскресенье, опросить не удалось.

Он заглянул к Филиппову, рассказал, куда собрался, получил одобрительный кивок, сбежал по лестнице на первый этаж и столкнулся на пороге участка с той, что, сама того не ведая, терзала его бедную прямолинейную натуру своей недостижимостью, – на крыльце складывала кружевной зонтик Зинаида Ильинична Маршал.

– Александр Павлович. – Зина протянула руку в перчатке. – Вы с каждым днем все больше похожи на себя прежнего.

Свиридов коснулся губами белого шелка:

– А вы с каждым днем все прекраснее. Ваше положение вам очень к лицу.

Зина улыбнулась, невольно тронула аккуратный животик.

– К Константину Павловичу?

– Да, он обещал сегодня пообедать со мной.

– Что ж, – Свиридов дотронулся двумя пальцами до полей шляпы, – жестокий мир. Кому-то обед с прекрасной дамой, а кому-то воры да бандиты. Кланяйтесь супругу, мы как-то сегодня с ним разминулись.

* * *

Стеклянная дверь ювелирного магазина Шеймана была распахнута, но на ручке другой створки красовалась табличка «Закрыто», а вторая, внутренняя глухая дверь была плотно затворена. Александр Павлович вошел. На звук колокольчика от конторской книги поднял черноволосую кудрявую голову молодой человек в ермолке – старший сын хозяина, Лейб Шейман, он же старший приказчик. Был в воскресенье в лавке при первичном осмотре вместе с отцом, братом и Эзрой. Молодой человек сощурил близорукие глаза, узнал вчерашнего полицейского начальника, поднялся, поклонился и замер с вопросительной миной на лице.

– Добрый день, господин Шейман. Я решил еще раз осмотреться.

Юноша снова сел, заводил пальцами по строчкам, что-то выписывая время от времени в толстую тетрадку в клеенчатой обложке.

Магазин был небольшой. Шагов шесть в глубину и восемь-десять в ширину. По стенам полосатые типографские обои. Пустые стеклянные витрины по периметру, напольный сейф почти в человеческий рост, сегодня закрытый, отгорожен от посетителей той самой конторкой, за которой сейчас сидел Лейб Ицхакович. Там же, за спиной Шеймана-младшего, дверь во вторую комнату. Внутри только стол, стул да аптекарские весы с набором блестящих гирек.

– Скажите, – повернулся к Лейбу Свиридов, – а вы давно держите здесь лавку?

Молодой человек снова поднялся, чуть задумался, будто прикидывая что-то в уме, но довольно быстро ответил:

– Именно на этом месте открылись почти сразу после окончания беспорядков. В сентябре девятьсот седьмого года.

– Хм, – покрутил ус Александр Павлович. – А ремонт выглядит совсем свежим.

– Все верно, – согласно наклонил ермолку Шейман. – В этом марте перестелили паркет и заодно перелицевали стены. Тут всю линию ремонтировали после паводка. Батюшка сильно сокрушался, что такие расходы несет. Хотя сговорились на всех с одной артелью, очень недорого. Спасибо Сеньке Коту.

– Кому? – не понял Свиридов.

– Сеньке. Арсению Котову. Он приказчик в соседней лавке. Перья, чернила, бумага и прочие потребные канцелярскому человеку вещи. А у Арсения брат артельщик. Так что сторговался за всех с большой уступкой.

Свиридов еще раз обвел взглядом торговый зал, но ничего нового так и не усмотрел, потому снова вернулся к молодому Шейману.

– А кто закрывал магазин в пятницу? И во сколько?

Юноша понял, что вопросы не кончаются, промокнул бархатным валиком только что написанные строчки, закрыл книгу и повернулся к Александру Павловичу.

– Папа всегда сам открывает и закрывает лавку. В пятницу торговал Эзра. Папа пришел за ним в пять, потому что нужно было сверить записи и торопиться готовиться к шаббату.

– А соседи ваши до которого часа открыты?

– Слева цветочный салон мадам Савельевой, офицерской вдовы. На двери у нее написано, что они открыты до восьми. Но мадам часто заканчивает и в девять, и в десять. Цветы такой товар, ну, вы же понимаете, чаще всего требуются, когда уже темно. А справа та самая канцелярская лавка. Они закрываются ровно в семь: позже уже нет их покупателя, так чего зря жечь электричество и платить приказчикам?

– А по субботам вы всегда закрыты? Получается, злоумышленники вообще могли здесь чувствовать себя вольно с пятничного вечера и до утра воскресенья?

Лейб на вопросы степенно кивнул и пояснил словами:

– Папа чтит наши еврейские законы, и нам тоже приходится. Торговле, конечно, урон, но отец не поддается ни на какие уговоры. Сколько раз я предлагал нанять на субботы какого-нибудь честного гоя[9], но отец ни в какую.

– И вы, стало быть, всю субботу провели с семьей дома?

– Совершенно верно. С родителями, братом и Эзрой. С захода пятничного солнца до воскресной зари. Дремучесть, согласен, но с отцом сильно не поспоришь: останешься без средств.

Позади брякнул дверной колокольчик. Свиридов обернулся. На пороге стояла довольно миловидного облика дама, совсем еще не старая, скорее, того самого трудноопределяемого женского возраста, когда с равной вероятностью красавице может быть и тридцать, и пятьдесят, в модном, но, видно, не очень дорогом платье и соломенном канотье с веселым розовым бантиком на ленте.

– Мы закрыты, мадам Савельева, – с какой-то поспешностью проговорил Шейман.

Дама смутилась, забормотала:

– Да я, собственно, собиралась… Хотя, конечно, что уж тут… Я зайду в другой раз, Лев Исаакович.

– Позвольте. – Александр Павлович, приподняв шляпу, шагнул навстречу хозяйке цветочного салона. – Титулярный советник Свиридов. Я из полиции. Если не возражаете, я бы проводил вас до вашего магазина и задал несколько вопросов в связи с ограблением ваших соседей. – Не дав даме опомниться, он распахнул перед ней дверь.

– Савельева Марья Кирилловна, – пролепетала цветочница, умоляюще посмотрела на Лейба Шеймана, но тот уткнулся взглядом в обложку конторской книги и помогать гостье явно не собирался.

– Александр Павлович. Идемте, Марья Кирилловна. Я не бандит Дубровский, а совсем даже наоборот. Нисколько вас не обижу, все, что украду, – так это не более четверти часа вашего времени, а потом вернетесь к Лейбу Ицхаковичу и поговорите о том, о чем собирались.

Марья Кирилловна то ли не читала Пушкина, то ли слишком была смущена вниманием полиции к своей персоне, но она, совершенно не улыбнувшись, покорно оперлась на предложенный локоть и позволила себя сопроводить в соседний магазин.

Внутри абсолютно такого же по размеру помещения, что и ювелирная лавка, пустого места практически не наблюдалось. Цветы были повсюду: в гипсовых и стеклянных вазах на столах, в шкафах с прозрачными дверцами и без оных, и на самих шкафах тоже, на полу в ведрах, тазах и напольных вазонах, и даже с потолка свисало на тонких цепях несколько горшков, из которых интимно выглядывали лепестки фиалок. И все это эдемское великолепие дополнялось тонким свистом желтого кенара в стоящей на одном из шкафов золоченой клетке.

Из-за цветочного изобилия стен почти не было видно, но в редкие проплешины Александр Павлович все-таки разглядел бумажные обои в сине-золотую вертикальную полоску – ровно такие же, как у соседей.

– Симпатичные стены.

– Какие есть, господин полицейский. У меня не ювелирная лавка, чтоб бархатом их затягивать. Да и с типографскими-то и проще, и дешевле. У меня, сами видите, какой товар: и пыльца, и вода. Так что я сразу несколько рулонов себе выторговала, сама и подклеиваю, когда требуется. Да и сам ювелир-то после потопа с бархата на бумагу перешел. У всей стороны такие из-за его скупости – видали бы вы, как он тут с артельщиками брехал за каждую копейку. Ну да может, потому и богатый такой, что лишнего не платит. Цезарь, умолкни!

Последняя фраза была обращена к кенару, и, что удивительно, он послушался: спрыгнул с жердочки, подцепил с пола клетки зернышко, сосредоточенно прогнал его по зобу и принялся разглядывать гостя своими черными бусинами-глазами. Молча.

– Какой он у вас послушный.

– А иначе нельзя, с ума можно сойти за весь день от его трелей, – уже менее настороженно ответила хозяйка. – А так он у меня днем заместо колокольчика, а ночью собаку замещает. Коли чужой входит, сразу свиристеть принимается. Пока я не велю – не замолчит. Даже если клетку платком накрыть.

– И что же, в пятницу ночью он не верещал?

Савельева пожала плечами:

– Сторожа не докладывали. Стало быть, не тревожил.

– Вы позволите? – Свиридов указал на дверь во вторую комнату.

– Ну разумеется.

По размерам комнатка была совершенной копией своей соседки из ювелирной лавки, отличаясь лишь убранством. Помимо опять-таки цветов здесь стоял вещевой шкаф, используемый хозяйкой по прямому назначению: внутри на плечиках висело несколько платьев, а на полке поместились две шляпки, – да между шкафом и стеной приютилось несколько тех самых обойных рулонов.

– Мы, бывает, допоздна открыты, так что приходится держать для всякого случая, – пояснила Марья Кирилловна, кивнув на дополнительный гардероб.

– А в пятницу вы во сколько заперли?

– Ох, да почитай что за полночь. У нас же ресторация и кинотеатр напротив через проспект, и вечерами ближе к концу недели долго фрачные господа тянутся. В субботу так и вовсе в половине второго двери закрыла.

В первой комнате тренькнул колокольчик, такой же, как в ювелирной лавке. Свиридов выглянул и увидел зеркальное отражение буквально пять минут назад наблюдаемой им картины – теперь у двери переминался с ноги на ногу Лейб Шейман.

– Господин полицейский, – прямо с порога пробормотал он, – я, собственно, лавку закрыл и иду домой. Просто подумал, вдруг у вас еще остались вопросы.

– Сами закрыли? Отец доверил вам ключ?

Лейб пожал плечами:

– Так что уж теперь, все равно замки менять.

Александр Павлович кивнул:

– Согласен. О вопросах не беспокойтесь, юноша. Если вдруг что-то еще потребуется, я вас отыщу.

Молодой человек кивнул, еще потоптался, будто не зная, как попрощаться, опять кивнул и спиной вперед вывалился на улицу.

– Тяжело одной, поди? – вернулся к цветочнице Свиридов.

– А я и не одна, – с некоторым вызовом выставила подбородок Савельева. – Слава боженьке, доченька помогает, Настенька. В ночь, конечно, ее не оставишь, цветочек молоденький, а до обеда очень даже подсобляет.

Александр Павлович достал портсигар, вопросительно посмотрел на хозяйку.

– Курите, пожалуйста. Я страсть как любила, когда муж курил. Он трубку предпочитал. Очень мне нравился запах табачный. Даже сама курить пробовала, но не получилось: сразу кашлять начинаю, слезы, из носа даже течет, – хихикнула вдова, видимо, совершенно освоившись с неожиданным гостем. – И что же вы думаете, господин полицейский? Найдете бандитов? Это ж ужас, на какие деньжищи добра уволокли. На десять жизней хватит!

– Непременно отыщем, не сомневайтесь. Да и вещицы клейменые, сбыть не получится. Разве что как лом: камни и жемчуг отдельно, оправы да цепи в переплавку. Но тут уже совершенно иная сумма выйдет.

– Ну оно и так не дюже мало.

– Немало, – подтвердил Свиридов. – Но позвольте уж сперва я задам все свои вопросы. Итак, в пятницу вы были здесь до начала первого, так?

Вдова кивнула и попыталась даже изобразить книксен.

– На улицу выходили?

– Я каждого покупателя за дверь провожаю. Такое у меня заведение.

– И что же на улице? Ничего не видели? Не ошивался кто у соседней лавки? Может, наблюдал за дверью.

Савельева пожала полными плечами:

– Специально не примечала, но думается, уж не пропустила бы. Да и опять же, господин Свиридов, тут же сторожа ночные ходят по кругу вокруг всего Гостиного. Четверо внутри, четверо снаружи. Так и ходят всю ночь парами друг другу навстречу. Я потому и интересуюсь, поймаете али нет, что больно ловкие воры-то. Такие замки, как у жида Шеймана, много что за четверть часа отомкнули. Больше у них времени не было, хоть сами приезжайте да замеряйте ночью.

– Да уж… – Александр Павлович завертел головой, соображая, куда бы пристроить окурок.

Марья Кирилловна подвинула ему чистую малахитовую пепельницу.

– А в субботу тихо было у соседей?

– А у них всегда по субботам тихо. Малахольные, сколько денег теряют. Я уж предлагала старику, чтоб Настеньку мою к себе взял на субботы-то. Так старый пень только глазами сверкнул да под ноги плюнул. Вот вроде и умный, а дурак. Ведь куда как лучше было бы, коли девица красивая торговала бы его побрякушками, али нет? Ведь покупатель у него исключительно мужеского полу. А для кого, спрашивается, мужчины эту красоту покупают? Знамо дело, для нас, для женщин. Вот и куда как ловчее бы у евреев торг пошел, ежели б за прилавком моя Настенька стояла. И браслетик к ручке приложить, и кулончик, извиняюсь, на грудь, и сережечки к ушку. Вот и доплевался, образина. Небось патлы свои длинные повыдергивал от досады.

Снова ожил колокольчик, разбудив кенара, и в салон вошел мужчина в визитке со щегольски нафиксатуаренными усиками, поклонился хозяйке, принялся разглядывать готовые букеты.

– Цыц, Цезарь! – шикнула на птицу Марья Кирилловна. – Александр Павлович, вы обождете? Я мигом.

Но Свиридов, пообещав в случае необходимости зайти еще раз, приложился к руке, надел шляпу и вышел из лавки. Оставалось еще осмотреть канцелярский магазин.

* * *

Но со вторыми соседями вышла осечка – у приказчика, что работал в пятницу и субботу, того самого предприимчивого Арсения Котова, сегодня был выходной. Пришлось возвращаться в участок, не получив всего, что было потребно.

Александр Павлович вышел на Садовую, сощурился на желтый блин солнца, вскочил на подножку трамвая, сунул кондуктору монету, проехался с комфортом до Сенной, а там вдоль канала к знакомым львам, сторожащим мостик, – и двадцати минут не заняла дорога. И это он еще успел освежиться на площади стаканчиком абрикосовой воды.

Постоял на покачивающемся мосту, покурил, щурясь на солнечную рябь, послушал колокола, а после поднялся к себе. Взялся уже было за дверную ручку, но раздумал, постучался к шефу. Владимир Гаврилович внимательно выслушал все новости, закурил, открыл маленький стенной сейф, достал оттуда какую-то папочку, протянул Свиридову. Александр Павлович развязал тесемки, с удивлением уставился на содержимое.

– Медвежатник? Думаете, он? Но как?

– Не он. Это Федор Ролдугин, но зовут его все Федька Мальчик. Специалист экстра-класса. Но это точно не он. У нас с ним уговор: в центре он не работает.

– Уговор?

– Было дело. Сейчас не важно. Но он мне должен. Вот что мы сделаем…

Филиппов сел, оторвал клочок от сегодняшней газеты, написал что-то карандашом, передал Александру Павловичу. Записка оказалась очень короткой:

«Помоги человеку. В. Г.»

Свиридов непонимающе посмотрел на начальника.

– Сегодня часикам к пяти отправляйтесь вот сюда – трактир «Кочерга». Место не самое жуткое, там ошиваются картежники, мошенники и вороватые приказчики. Заглядывает туда и Мальчик, каждый день. Прямо с порога можете справиться о нем у трактирщика. Мальчика часто подряжают обиженные работники, когда решают хозяина обчистить, так что никто не удивится, что вы его ищете. И нарядитесь попроще, чтоб не глазели. Загляните к нам в костюмерную. А Мальчику покажете мою записку. И свозите его в ювелирный. Думаю, он поможет в этой мистике разобраться.

* * *

Обыск дома Шеймана, как и ожидалось, ничего не дал. Ни одно из заявленных украшений в доме не нашлось. Потому Александр Павлович подобрал себе наряд на вечер: синие шаровары в тонкую полоску, заправленные в смазные сапоги, малиновую рубаху с косым воротом, жилет да синий кургузый пиджачишко – и ровно в семь стоял напротив жестяной вывески «Кочерга». Посмотрел по сторонам, поправил картуз, одернул из-под пояска рубаху и решительно спустился по ступенькам. Внутри было сумрачно, пахло кислой капустой и потом. Верхнего освещения не было вовсе, над стойкой висела керосиновая лампа с прикрученным почти до самого минимума фитилем, да в центре каждого из десятка столов тлело по свечке, пристроенной на перевернутой оловянной кружке.

Свиридов подошел к стойке, поманил трактирщика, вполголоса спросил:

– Мальчик не заглядывал?

Трактирщик, продолжая натирать не самым чистым полотенцем стакан, равнодушно ответил:

– Чего тут мальчикам делать? Мужчинское заведение. – Но тут же осекся под суровым взглядом. – Вам по какой нужде Мальчик-то потребен? Он абы с кем балакать не станет.

– Со мной станет. Как появится – на меня укажи. Понял? – И положил на стойку для верности пятиалтынный.

Трактирщик ловко смахнул монету полотенцем, услужливо оскалился:

– Покушать чего изволите? Али чаю хотя бы.

– Чаю.

Александр Павлович уселся в углу, с сомнением посмотрел на принесенный стакан, отодвинул в сторону. В трактир понемногу тянулись люди, кто-то сразу плюхался на лавки, кто-то подходил к трактирщику, но нужного человека все не было. Свиридов все-таки решился, сделал осторожный глоток. Чай оказался на удивление душистым.

Федька Мальчик объявился только на третьем стакане чая. Маленький, узкоплечий, словно и вправду подросток, развинченной пружинистой походкой делового человека подошел к стойке, что-то тихо сказал трактирщику. Тот так же тихо ответил. Оба засмеялись. Мальчик вытянул руку, в ней моментально материализовался тонконогий лафитничек с какой-то темно-рубиновой жидкостью. Деловой выпил, занюхал шарфом. Трактирщик перегнулся через стойку, зашептал что-то медвежатнику на ухо, ткнув пальцем в Александра Павловича. Федька моментально сузил глаза, засверлил взглядом сидящего в углу Свиридова. Потом стукнул легонько ладонью по стойке, ухватил за горлышко появившуюся бутылку того же рубинового цвета, другой рукой подцепил две рюмки, медленно подошел к полицейскому. Вблизи он на мальчика уже не походил – и складки от носа к уголкам рта прорезались уже намертво, и борозда между бровей прочерчена глубоко, и лучики в уголках прищуренных глаз поселились навечно. Федька ногой подпихнул под себя табурет, сел, не говоря ни слова, наполнил две рюмки, взял одну. Свиридов тоже молча поднял вторую. В тишине выпили. Жидкость оказалась наливкой, да такой приторной, что захотелось запить водой.