скачать книгу бесплатно
Прошел, наверное, месяц таких наших встреч. В один из вечеров шли ко мне и уже стояли у самой калитки дома, когда из переулка выскочила машина и резко остановилась напротив. Это была вишневая «жигули-шестерка», сплошь обвешанная наклейками с изображением драконов и бегущего огня, с парой десятков каких-то антенн и такой глухой тонировкой, что лиц за стеклом разглядеть не представлялось возможным.
Из машины выскочил парень с выпученными глазами, примерно моего возраста и, не закрывая двери и не глуша мотора, быстро пошел к нам. Я машинально открыл калитку, пропустил вперед Надю и тут же захлопнул ее, крикнув:
– Чё надо?! – отталкивая нахрапистого паренька обратно к машине.
– Э-э, ты притормози! – начал было парень и, бросив взгляд мимо меня, громко прогнусавил, – Надя, давай поговорим! Или так и будешь бегать!?
– Со мной говори! – настойчиво сказал я повернулся и бросил ключ от дома на тротуар, – Надя, зайди в дом и закрой за собой дверь!
Она, немедля ни секунды, подняла ключ, и стоило замку щелкнуть с обратной стороны дверей, парень закивал и натянул косую улыбку.
– Ну, давай говорить! – с больной насмешкой сказал он, будто показывая, что участвует в игре, в которой не может проиграть.
Он пригласил меня сесть в машину и повел разговор с каким-то не то наркоманским, не то приблатненным налетом. Суть его изложения состояла в том, что Надя – это его девушка. Будто они встречались несколько месяцев и недавно поссорились по какому-то пустяшному поводу, а он как на грех в это время уехал по каким-то делам, не успев помириться, и вот теперь вернулся и не понимает, что происходит? Я со своей стороны дал понять, что соболезную его утрате, но в связи с его нерасторопностью ничего по этому поводу делать не собираюсь и не отступлюсь. В общем орали друг на друга битых полчаса, скатились к взаимным угрозам и рыхлой неразборчивой матерщине. Вдруг боковым зрением я уловил контур человека на заднем сидении (немудрено, что только теперь, ведь свет попадал в машину исключительно через лобовое стекло). Попытка обернуться отозвалась громким треском и болью в шее, и перед глазами все потемнело.
Прежде чем открыть глаза, слух уловил звуки глухих ударов моего собственного сердца, вперемешку с таким же ритмичным стуком откуда-то извне. Я с трудом открыл глаза и, чувствуя легкую слабость, осмотрелся. Я сидел в том же кресле, а надо мной склонилась девушка, держащая меня за запястье. Взглянув мне в лицо, она отпустила руку и, отступив от машины, крикнула:
– Рома, он живой!
Здесь я встряхнулся и, протерев глаза, выскочил из машины. Девушка отступила, кажется, оторопев, а я, чуть шатаясь, окинул взглядом окрестность.
Соображал я теперь плоховато, но двор, в котором стоял сейчас, показался мне знакомым. А когда обратил внимание на возню, которая шла возле открытого настежь гаража, то с насмешкой выдохнул:
– Поролон…
Действительно это был двор, дом, гараж, а в том же числе и жена Ромы. Сам Поролон теперь бил, пытавшегося подняться недавнего моего собеседника, короткой гибкой палкой по спине. Он с остервенением стиснул зубы, при этом приговаривая: «Мне своих проблем не хватает, вас дебилов еще учить!» После схватил второго стоящего тут же и взялся охаживать и его, пока тот сопя и кряхтя не рухнул на землю. Наконец-то бросив палку, Рома вытер лоб рукавом и, приблизившись ко мне сказал, прежде пожав руку:
– Поговорим?
– Поговорим, – кивнул я.
Мы с Ромой прошли в летнюю кухню – небольшой домик с диваном, креслом, широким столом и печкой. Он достал из кухонного шкафчика бутылку коньяка, два стакана и нарезку лимона. Налил, и выпив не дожидаясь меня, стал говорить, опережая мои вопросы.
Оказалось, тот паренек, с кем я говорил, это Ромин двоюродный братец Коля, из города (из какого не уточнялось). Несколько месяцев назад он начудил что-то у себя, и папаша решил его спрятать подальше от посторонних глаз, пока пыль не уляжется, а за одно и его приятеля (подельника). Жили первый месяц – тишь да благодать, без необходимости за забор не выходили, но в один вечер не удержались и поехали прокатиться. Сняли местных девок – погуляли, а вот одна отказалась гулять, тут Коле шлея под хвост и попала, стал за ней увиваться…Ему говорили – школьница, а он вроде как сам не свой, влюбился похоже. Потом папаша его позвонил, говорит – пусть едут обратно, вроде как решил он дело, Коля уехал, а вот теперь вернулся.
– Они, видно, поняли, что дальше зайти не смогут, вот и решили тебя ко мне привезти – напугать, чтобы ты отступил. Я-то им наплел, что здесь в большом авторитете, иначе этих отморозков не удержать, а так родня все же! – Явно скрепя сердце, сказал Рома. У меня к нему даже намек на уважение мелькнул. – Ты, Ваня, пойми правильно – влюбился человек! Хотя натура у него такая, что, может, просто прихоть, а как получит… как там ее? Надю! Так и интерес потеряет? В общем, зла не держи! Я их тут по-своему поучу! – наливая еще, сказал Рома. – Как там с Маратом, не работали еще?
– Пока нет, жду чего-нибудь подходящего, – с напускным значением ответил я, только теперь поняв, отчего он так заискивает со мной.
Он понимающе кивнул, выпил еще и пошел на улицу, сказав, что сейчас позвонит и меня отвезут домой. Я вышел следом, закурил сигарету, и пока Рома пошел в дом, приблизился к тем двоим, теперь сидящим у гаража на краю тротуара с печальными лицами.
– Ты чем меня вырубил? – спросил я, глядя на Колиного подельника.
Он бросил обнимать себя за отбитые бока, сунул руку за пазуху и протянул вперед перемотанный красной изолентой электрошокер. Прежде я таких не видел и из баловства нажал кнопку. Аппарат зарычал, играя электрическими дугами между контактов, ребята от этого звука вздрогнули так, словно их уже к ним прислонили. В общем, спецсредство я положил себе в карман, прежде уловив в глазах паренька печаль ребенка, лишившегося игрушки. Смотрел на них теперь и даже намека на злость в себе не находил. Да и сильней чем Рома, я точно не смог бы их наказать, хотя скорее всего и не стал бы.
Когда я вернулся Надя сидела за кухонным столом и читала отцовскую книжку, сразу вскочив, как только меня увидела.
– Что?! – округлив глаза, вскрикнула она.
– Нормально. Но о таких ухажерах нужно предупреждать, это же не то, что наши – подрались-разошлись, эти могут и электричеством начать пытать… – с насмешкой ответил я.
– Ты серьезно? – испугано замерев, выдохнула Надя.
– Нет, но предупредить стоило. Иначе выходит, что ты меня используешь, – усаживаясь за стол напротив нее, сказал я. – Или даже не так – просто водишь вслепую!
– Но ты же меня не спрашивал. Будешь спрашивать расскажу, не будешь не узнаешь ничего… нужно интересоваться моей жизнью. Кстати, ты ведь тоже не все мне рассказываешь, так? И может быть – это не хождение вслепую, а твой и мой выбор, а там за ним и целая судьба? – игриво покачиваясь на моих коленях, произнесла Надя.
Честно говоря, меня ошарашил ее ответ не меньше, чем недавний удар электричеством, а Надя, будто и не замечая застывшего вопроса в моих глазах, вдруг спросила:
– А где твой отец?
– На работе – государственную тайну охраняет и учетные карточки призывников!
– А в чем тайна?
– Тайна в том, что никаких карточек там нет! Только подрамники от советских транспарантов, которые не смог украсть завхоз и пыльный призрак военкома. Он ходит по пустым кабинетам и скрипит казенными ботинками! – Немного невпопад рассмеялся я, и вдруг задумался. Чем сегодняшний день мог обернуться, если бы эти кретины, приехали не к Поролону, а к кому-нибудь еще? Хотя разве такое может быть, чтобы все по-другому? Вот и Надя говорит – судьба.
Своим друзьям я тогда ничего не сказал. Промолчал и о моей встрече с Маратом. А вообще у этих тоже жизнь не стояла на месте, время от времени выписывая неумелые кульбиты начинающего танцора и все больше высвечивала характер каждого.
За весь прошедший год, который всякий учащийся измеряет от первого сентября до средины июня, или от каникул до каникул, мои друзья изменились особенно заметно. Саня, например, неожиданно занялся игрой на гитаре. Хотя помнится, когда-то он рассказывал, что попытка матери отдать его в музыкальную школу выдержала только несколько занятий. От них, «полуконтуженная» преподавательница уроков пианино впала в хандру. Она же назвала манеру Сани жать на клавиши насилием над инструментом, с тех пор выяснилось, что до партитуры у Сани дело не дойдет и не отбрасывать ему фалды фрака, и не вертеться на круглом табурете! А вообще, в его бренчании на гитаре что-то было, хотя кажется он слишком торопился навесить на себя ярмо профессионала. Так вначале освоив мелодию «В траве сидел кузнечик…», он тут же взялся за гитарную партию песни «Nothing Else Matters» группы «Metallica», разучивая которую, по его словам, чуть не спятил. Такие любимые дворовыми гитаристами вещи как: «Прогулки по воде» группы «Nautilus Pompilius» или «Все идет по плану» группы «Гражданская оборона», выходили довольно похоже. А уж все, что касалось творчества группы «Кино» вообще впечатляло, хотя нужно сказать с вокалом у Сани имелась загвоздка, проще говоря – паршиво пел. Но для каких-нибудь очередных наших посиделок его навыка хватало вполне. И когда он начинал завывать «Группа крови на рукаве!» или «Песен еще не написанных, сколько?..», толпа подхватывала песню и хором обогащала его вокальную нищету. Он между делом даже завел подругу, готовую терпеть его творческие терзания и вместе с ним бороться с общественным неприятием его музыкальных исполнений на трезвую голову.
У Лехи вообще жизнь сделала радикальный поворот. Дело в том, что с тех самых пор как его мать вновь вышла замуж, он пребывал в несколько подавленном состоянии. Наверное, привык быть в доме единственным мужчиной. Его новоиспеченный отчим, как только прижился, так взялся входить в хозяйский вкус. Стал указывать ему, что делать, и вообще уж слишком настырно лез в отцы. В этом возрасте и родных воспринимать трудно, а тут отчим, да еще бывший военный и, как водится, с комплексом Наполеона. От этих «равняйсь-смирно!» Леха, понятное дело, ликования не испытывал и вечно ругался, то с отчимом, то с матерью. Стал выпивать чаще обычного и по возможности не ночевал дома. Когда я пробовал с ним разговаривать на эту тему он отвечал, что лучше станет спать, где придется, чем пойдет домой опять смотреть на эти «нравоучительные рожи». Надо сказать, в этих конфликтах мать всегда занимала сторону отчима, который в свою очередь не признавал понятия личного пространства. В конце концов пришли к тому, что отчим как-то особенно крепко приложил Леху, а тот схватился за нож. Тогда обошлось, но на «семейном» совете, обменявшись ультиматумами, решили, что Леха едет учиться в Томск, а отчим в свою очередь обеспечит его жильем и все расходы возьмет на себя. Почему именно в Томск? Этот самый отчим был оттуда родом, и убедил Лехину мать в том, что и образование там лучше и присмотреть за ним в случае чего будет кому (полно родственников). К тому же городская атмосфера в контексте обще-социальной подготовки, для молодого человека куда полезней поселковой, а окончив последний школьный учебный год, он сможет там же поступить в университет. В общем, в июле Леха уехал.
Общая и безжалостная перемена не обошла своим вниманием и Диму. Теперь он все сильней отстранялся от прежнего своего образа и превращался в нечто неестественно умиротворенное и молчаливое. Он все чаще пропускал наши походы на дискотеку и вообще стал замкнутым и перестал чудить как прежде. Чуть позже один знакомый между делом сказал будто видел Диму в компании неформалов местного разлива, но лично я их особенно не уважал. Вообще, они создавали слабосильное впечатление и не имели воли нести свою идею в массы с непоколебимой уверенностью, как подобает всяким отщепенцам. Из неформального у них была только анаша и рваные тряпки. Так что, когда произносили слово «неформалы», у меня перед глазами тут же всплывала шайка нервных накуренных слабаков с претензией на альтернативу. Лично я, конечно, оценил, как быстро они перековали Диму под себя, но немного позже понял, что никто его не перековывал. Он просто становился тем, кем был всегда, и вопрос состоял только в глубине погружения, или как далеко он может в этом зайти? Откровенный разговор с ним получился натужный и странный, и из него я понял только то, что ему не хочется тянуться к какой-то незримой мечте или звезде, как остальным. Ему куда комфортней растворять свои страхи и опасения в комплексах и неврозе остальных ему подобных.
Настала пора посмотреть правде в лицо и признать, что нашей компании пришел конец, и я сделал это спокойно и без оглядки. Меня не мучили ни совесть, ни ностальгия, ни прочие сожаления. Но у меня была Надя, и мне это далось легко. Кажется, к концу лета девяносто восьмого каждый из нас получил, что искал, хотя никаких желаний по поводу случившегося не высказывал. Но это уж, как водится – не искал бы пути, не нашел бы дороги.
Глава 4
Новый учебный год ознаменовался введением нескольких дополнительных дисциплин, в числе которых к теории устройства автомобиля добавилась практика, а это, надо сказать, сомнительное удовольствие. Практика изучения устройства автомобиля заключалась в том, что в слабо отапливаемом гараже ватага продрогших учащихся, нависших над открытым капотом старого грузовика, пытается ответить на вопросы такого же замерзшего мастера по поводу назначения той или иной детали. С этим делом справлялись только более или менее опытные. Те, у кого имелся навык ремонта автомобилей (обыкновенно натасканные отцами, дядями и прочими родственниками – владельцами часто выходящих из строя авто). Все прочие смотрели под капот с ошалелой пустотой рыбьих глаз, глядящих сквозь стекло аквариума. И никакие хорошие оценки по теории устройства автомобиля за прошлый курс, не могли помочь добавить в них хоть немного осмысленности. Я был в числе большинства, и со всей прочей обмороженной группой тихо ненавидел этих чертовых опытных выскочек. Они будто в насмешку над нами отвечали на заданные вопросы с энтузиазмом и наигранной легкостью, дополняя их собственными измышлениями.
Вообще я на тот момент времени уже ответил себе на вопрос, стоит ли развиваться в смысле более глубокого практического познания технических особенностей автомобиля. И вместе с твердым – нет, тут же узнал, что для нас ввели еще и устройство трактора. Даже при условии, что я поступил сюда, лишившись альтернативы и в попытке уязвить самолюбие матери, трактор – это было уже слишком. Черт подери – нужно было внимательней читать перечень профессий, предлагаемый учреждением, а теперь? А теперь моя буйная и склонная к самоиронии и излишней драматизации фантазия рисовала меня самого, как могучего мужика, стоящего на подножке в распахнутой двери трактора. Розовощекого, широкоплечего, со снисходительной улыбкой настоящего труженика, запечатленного на плакате в стиле соцреализма с надписью широкими белыми буквами: «Вперед – к новым трудовым свершениям!» Господи, это же не смешно!
Веселей пошло только, когда начались уроки вождения, и на мое раздутое самомнение и брезгливость наступил тяжелый сапог похвалы мастера: «Молодец, Дорогов! Раньше не ездил?». После этих слов в моей фантазии я уже сошел с картины и широко шагал по каменистой улице. Дети махали мне рукой, а женщины в ситцевых платьях (обычно что-то стирающие в тазах) выпрямлялись, прикладывали запястья к лбам и долго смотрели мне в след. На их лицах читалась ревность к той единственной, которую я замечу на танцах в клубе и конечно незамедлительно возьму в жены. Эти чертовы стереотипы отрывались в моих мозгах как могли. Один раз даже приснилась первомайская демонстрация. Она состояла из людей в фуфайках и пиджаках, красных платках и фартуках, с диким количеством кумача на руках, исписанного странными лозунгами: «Ваня – лучший тракторист!» и «Если мало красоты – больше красной ткани!»
При том, что определение понятия «беда» вещь очень субъективная, то утверждение, будто она не приходит одна – есть не только расхожее фольклорное мнение, но и самый настоящий факт. Хотя фольклор ничего не говорит о том, что беда эта, а равно и ее компания, имеют свойства обостряться и нести все более сильные разрушения тому, кто принял их в качестве гостей.
Кроме того, что я и так просто разводил руки в изумлении от собственных фантазий, так теперь еще и заимел завистника моей успеваемости, что до той поры было немыслимо. Конечно, завистник этот был из числа не особенно выразительных одногруппников, но вносил свою ложку невроза в процесс обучения. Его звали Вова Кусков. Допустим, как только в свою очередь я проезжал на тракторе определенную мастером дистанцию, то Вова немедленно лез следом за мной и старался проехать ее с большей скоростью. Обычно это не получалось. Вова в старании, как правило, ронял конусы, условно изображающие дорожные препятствия, и от этого его психическое состояние, как мне кажется, только ухудшалось. У меня уже люди стали спрашивать, чего же мы с ним не поделили? А я только пожимал плечами и объяснял, что с этим вопросом лучше обратиться к Вове, потому как мне это тоже неизвестно.
Скоро этот Вовин бзик перекочевал с уроков вождения в весь остальной учебный процесс и, конечно, приобрел еще более болезненные формы. Я и так активно открещивался от образа «Ваньки-тракториста», а тут еще и конкурента себе заимел, на сим безрадостном для меня поприще – бред, не иначе.
Тем временем Вова все нагнетал атмосферу и скоро превратил это в фарс. Теперь редкое занятие обходилось без того, чтобы я не отмечал для себя Вовино присутствие. Допустим, когда учитель или преподаватель проводил опрос и обращался ко мне, то после моего ответа, Вова сразу тянул руку и лез с дополнениями. И черт его дери, как правило, преуспевал куда лучше меня! Скоро это переросло в некую традицию, и учителя, кажется, привыкли к такому положению вещей. И по моим наблюдениям, если обращали свое внимание на Вову, то автоматически и на меня тоже и наоборот. А наша химичка Лилия Абрамовна пошла дальше остальных и как-то сказала: «Если бы не Дорогов, то Кусков учился бы куда хуже!»
Да, чем больше я отказывался участвовать в этом идиотском соревновании, тем сильнее в него вовлекался. Мои попытки разузнать, чего ему от меня надо, не вели никуда, чертов Вова только ухмылялся и переводил тему разговора. Тогда припоминаю на каком-то очередном перекуре, Витя Миров подсказал мне один простой выход, проверенный личным опытом.
– Слушай, Вань, ты видел, как наш завхоз выглядит? Трезвый так, как будто ищет что украсть, а пьяный, как будто не только уже украл, но и продал, – спросил Витя.
– И что? Все завхозы так выглядят!
– Надо напоить Кускова и узнать, чего ему от тебя надо?
Вот оно! Витя Мир плохого не посоветует! Обрадовался я и припомнил, что скоро в училище намечается праздник.
Хотя, конечно, я бы перестал быть собой, если бы прежде чем сформировать стратегию, не разузнал, кто он такой, этот самый Вова Кусков. Вообще, вся моя жизнь показывала, что как хитрец я так себе, но тут уж пришлось ухищряться, не пытать же его в конце концов. Хотя, чего там – я и пыточник равный хитрецу, а если не можешь хитрить и пытать, то выход один – соцопрос.
В качестве опрашиваемых известные мне близкие друзья Вовы, понятное дело, не годились, иначе они бы тут же растрепали ему о моих расспросах. Решение действовать тоньше завело меня на неизвестную территорию. Для начала я узнал, откуда он родом, ведь будь он местным, я бы наверняка о нем слышал раньше. После выбрал из его односельчан наиболее не заинтересованное лицо и приступил к следующему этапу. На мою беду, лицом этим оказалась девушка, но не просто девушка, а здоровенная и крепкая Алла, имеющая репутацию спокойной и застенчивой. Ее было видно издали в толпе сокурсниц, прервавших изучение пошива легкого платья для обеда в столовой, в которой питалось все училище.
Оказалось, Алла жила не в общежитии, как большинство ее приезжих одногруппниц, а у родственников, неподалеку от моего дома. Ранним вечером после занятий я дождался, когда подруги оставят ее одну, подошел и для начала поприветствовал и представился:
– Привет, я Ваня!
– Привет! Все знают, что ты Ваня! – с удивившей меня усмешкой сообщила Алла.
– Хорошо… – борясь с уже выстроенным представлением о ней ответил я. – У меня к тебе разговор…
– Клеишь меня?! – подозрительно и слегка радостно перебила Алла.
– Нет! – почему-то тоже громко ответил я и бесконтрольно растянул дурацкую улыбку.
– А чего надо? – все больше разваливая миф о собственной застенчивости, уточнила Алла.
Я как мог изложил то, что меня интересует, Алла взяла несколько секунд на размышление и выдала: «Я трезвая про людей не говорю». Я тогда слегка опешил, но в продолжении разговора выяснил, что она слишком хорошо себя знает и не может полноценно рассказывать о человеке на трезвую голову, пусть даже и очень хочет это делать. Прежде я о таком не слышал и, честно говоря, подумал, что это просто уловка, но это само собой не имело никакого значения, и мне осталось только узнать, какой напиток она предпочитает. А здесь все оказалось еще проще: «Не будет вина – неси пиво!» – сказала она, и я принес вино (девушка все же). Она вынесла стаканы и домотканую подстилку похожую на половик, только толстую, и постелила ее на широкую лавку под облетевшими кустами сирени. Мы уселись, Алла выпила и стала говорить.
Первым делом она сообщила, что Вова сирота и воспитывался бабушкой. Его родители умерли по пьяному делу от отравления угарным газом. По одной из версий причиной тому стала непогашенная сигарета. Вова тогда был у бабушки, да так там и остался. Она его особенно не жаловала, может, от того, что ей он был неродной (вроде если ее сына нет в живых, то и его пасынок ей теперь никто). А может, просто от ее тяжелого характера. Деревенские знали это, и кто посердобольней жалели Вову: то в гости на праздник позовут, то одежду какую-нибудь подарят, бабушка одевала его совсем плохо. Когда стал ходить в школу, тут ему туго пришлось – дети, как известно, нищеты не прощают. Но Вова имел характер и очень рано пошел работать, точнее, подрабатывать. Учился, работал и не собирался прогибаться под изменчивый мир, тем более что дальше прогибаться некуда, и кому на это хватало ума, его уважали.
Я слушал Аллу, и мне все казалось будто говорит она не о нашем времени, а о начале века, когда у крестьян отбирали скот и зерно, объясняя это военными нуждами и народ практиковал отправку своих детей «в люди» для обучения ремеслам и раннему трудовому пути (как в произведении М. Горького или А. Платонова). Не верилось, что теперь может быть нечто подобное. Моя фантазия тогда рисовала образы косых черных избушек на фоне длинных пустых полей. Людей в рубахах и лаптях, пеструю свору собак и строй согнувшихся нищих. Сомнительное, я вам скажу удовольствие, – лицезреть пустоту, простор и холод.
В общем и целом, облик Вовы Кускова стал мне ясен. К тому же Алла добавила: «Для Вовы в наше училище поступить, как для меня в университет – мозгов, может, и хватит, но я себя там даже представить не могу, да и денег нет, а он, видишь, смог! Он ведь всегда мало знал. За пределы деревни не выезжал. А тут – в райцентре жить!». В конце рассказа она отвернулась и утерла глаза.
Смотрел я на Аллу и любовался, эта ее сила и простота светились теперь теплым незримым светом. В таких людях очень много чего-то природного, цельного, живого, и мне думается, в тщетных попытках понять именно эту силу подобных людей записывают в простаки, а их откровенность в глупость. Нет, Алла не станет гоняться за призраками моды, она живет другими ценностями, а если когда-нибудь и попробует, то посмеется сама над собой. Она никогда не будет спорить о трактовках творчества Шекспира, ей плевать на труды Белинского и образ Обломова в русской литературе как архетип. И вот она выпила еще и захохотала над каким-то ее собственным высказыванием, а у меня вновь разыгралась фантазия. Вот же она вся, как на ладони: вот ее будущий муж – крепкий высокий мужик. Такой же простой, с хмурым напуском, но добрый по сути. Вот ее дети – трое шустрых карапузов, которые как у всех вырастут незаметно. Вот она сама – пишет письма сыну в армию. Поет раскатистую песню за праздничным столом. Читает сказки внукам, приехавшим на выходные. Вяжет им варежки и носки и все удивляется, как быстро они из них вырастают.
Вышел я тогда от нее ошалелый, и все вокруг виделось мне словно нарисованным. Так, будто ткни пальцем этот пейзаж, то и проткнешь насквозь, как Буратино поддельный очаг. Теперь приходилось признать, что жизни-то я и не знаю. Оказывается, есть люди, которые живут другими ценностями, и те сюжеты, что изложены в книгах классиков, не канули в Лету и есть и теперь – есть всегда. Сопротивляясь своему стыду, я теперь смотрел на мои текущие планы, и бог свидетель, лучше бы меня стыдил кто-то со стороны, потому что как судья над самим собой я оказался безжалостно правдив.
В другой раз такая неприятная вещь, как правда, очевидно подпортила бы мой удобный взгляд на мир, но в этот она выполнила функцию некой губки или абсорбента. И стоило ее эффекту, дающему непривычную реалистичность восприятия мира, схлынуть, как на месте прежних вопросов остались только легкость и некая лояльность. Кстати, теперь это касалось не только Вовы, но и всех подобных ему вообще, и мою выгоду от этого переоценить было невозможно.
Оказывается, незаметно для себя самого, я относился и к Вове, и приезжим в общем с высокомерием и неким снисхождением, а теперь, когда этого не стало, попытка взглянуть на меня в прежнем качестве натыкалась на провал. Как же я веселился тогда! Тот первый случай, когда я заметил эту перемену, стал особенно смешным. Это было на уроке химии, и Лилия Абрамовна задала вопрос Вове и, получив ответ, по привычке перекинула свое внимание на меня. Я собственными глазами увидел взгляд в никуда. Она смотрела на меня так, словно пыталась отыскать того, к кому обращалась раньше, но не находила. С подобным сомнением, наверное, рассматривают пустой дверной проем, в котором боковое зрение уловило движение: линию, пятно, вспышку? Но это был никакой ни бобок, а всего лишь я. Оценивая свои ощущения, я уже более или менее почувствовал собственную перемену, хоть и не мог целиком ее объяснить, но память об этом ее взгляде «насквозь», до сих пор не дает забыть о возможности лицезрения себя самого со стороны.
Конечно, нужно сказать и о том, что некоторое время мне пришлось привыкать к этому непонимающему взгляду всех моих знакомых. По сути говоря, в этот период отношения с людьми существенно обострились, кроме того, мою компанию могли терпеть только те, кто уже более или менее разобрался, кто он сам. А те, кто допускал неопределенность, совершенно перестали выносить меня. Моя оценка тех же самых одногруппников претерпела такую же трансформацию, что и отношение общества ко мне. Теперь я безошибочно отличал в нашей лихой ватаге людей со стержнем от других, только подделывающих обладание им. Оказывается, у многих это выходило очень правдоподобно. Хорошо сказал по этому поводу Дэн, хотя он просто наблюдал, и с ним я никакими мыслями по этому поводу не делился: «Ваня, на тебе людей можно проверять – бычьё и слабаки тебя терпеть не могут!»
Эту мою перемену, само собой, не могла не отметить Надя, она же и подсказала мне ответ на текущее положение моей личности. И сделала это так, как могут только женщины: точно, случайно и в вопросительно-утвердительной форме: «Ваня, ты как-то повзрослел!?» Все тут же встало на место и уже не нашло и намека на внутреннее сопротивление, сменив вопросительный знак, застрявший в уме, на точку, с открытым пустым пространством за ней.
Вскоре эти дурацкие соревнования остались позади. К декабрю я попривык к своему новому состоянию и стал считать его нормой. Тогда же крепко задумался, как я могу помнить прежнее состояние и одновременно оценивать текущее, при условии моей перемены? Кто такой тот, который может их помнить и сравнивать? Так словно внутри есть нечто постоянное, которое не подлежит перемене и только и делает, что наблюдает? Но уже наступающий новый двухтысячный год подмял все мои экзистенциальные мысли под свой праздничный каток и размазал по дорожной наледи… и слава богу – им там самое место.
А зима в этом году выдалась по-настоящему снежная и со множеством солнечных дней. Впереди лежали долгожданные каникулы и новогодние праздники, и даже нужда в деньгах не могла омрачить их предвкушение.
За пару недель до праздника поселковая администрация в лице четырех матерщинников в оранжевых жилетах и одного подъемного крана на базе автомобиля МАЗ установила елку на центральной площади. Те же сквернословы нарядили ее игрушками и гирляндами. Часть небольшого стадиона заняли катком, доставку воды для которого обеспечил местный пожарный расчет. А руководитель лыжной секции с помощью старого оранжевого снегохода «Буран» и прицепленного к нему устройства, похожего на облезлые груженые санки, проложил через парк новую лыжню. В местном доме культуры за день до и неделю после праздника афишировалась серия вечеров. В программу входили выступления ансамбля «Ручеек» и детского хора. Кроме того, нескольких одиночных исполнителей. Очень экспрессивной пианистки в толстых как лупы очках. Игрока на домбре в национальном тюркском одеянии. Гармонисте все того же ансамбля «Ручеек», но уже сольно и гитариста Александра Назарова (мой друг Саня полез на большую сцену). К тому же безжалостный и беспощадный к себе креатив представителей местной культуры, в попытке актуализировать мероприятие планировал заканчивать каждый вечер «дискотекой от Морозко!», на что прямо указывала надпись внизу той же афиши.
Что касается моих приготовлений к празднику, то они ограничились только покупкой подарка для Нади и наблюдением за мандариновым дефицитом. В магазинах теперь стояли такие очереди, как будто празднование грядущего Нового года стало сюрпризом для граждан, и ничего подобного прежде не происходило. Отец в этих праздничных гонках и раньше не участвовал, а теперь и вовсе сказал, что обойдется обыкновенным ужином и просмотром традиционно новогодних фильмов. Наде тоже не пришлось толкаться в очередях. Ее мать работала менеджером по закупкам у довольно крупного предпринимателя, часто ездила в город и в одну из командировок заранее позаботилась о покупке всего необходимого для праздника. Кстати, за все время общения с Надей я так и не удосужился познакомиться с ее матерью. Часто ее видел, и она меня, но все как-то на бегу.
Вечером тридцатого декабря, устав от калейдоскопа новогодних программ и фильмов, пользуясь случаем, было взялся тискать Надю, но похоже не вовремя? Она хохотала и отпихивала меня, демонстративно переключая телевизионные каналы, и все твердила о том, что сейчас придет ее мама. Я, само собой, не поддавался на эти уловки и продолжал свой нахрап и, наконец, дорвавшись, совершенно неожиданно схлопотал по морде. Вместе с тем Надя по инерции нажала кнопку на пульте, и опричник зычным голосом проорал с экрана: «Живьем брать демонов!» – и раздался треск замка входной двери.
– Вот видишь, я же говорю – мама должна прийти! – громким шепотом сказала Надя, округлив глаза, я же только уставился на экран телевизора, потирая щеку.
Из прихожей послышались грохот, скрип и тихий шепоток, чуть приправленный матом. После двух последовательных звуков расстегнутой молнии, в комнату решительно ввалилась мама Нади, и Надя, стиснув губы отвела лицо, стараясь сдержать улыбку. Теперь в центре комнаты стояла очень красивая стройная женщина в синем вечернем платье, наполовину снятом пальто и круглой съехавшей на бок шапке из черно-бурой лисы. Она некоторое время смотрела на нас и, предприняв короткий кивок, сказала: – «…Асьте!» – и развернувшись так же бойко, исчезла в проеме двери, при этом громко топоча.
Пока мы старались заглушить свой смех, из коридора доносились скрип, грохот, тихая пьяная болтовня и шум воды из крана.
Минут примерно через десять в комнату вновь вошла мама Нади, но в уже совершенно другом виде. Теперь в ее облике не осталось и намека на опьянение, и я тогда слегка опешил и все думал, как это возможно? Тем временем она уселась в кресло под окном и направила на нас внимательный оценивающий взгляд, а после паузы сказала:
– Вы, значит, Иван?
– Да. – ответил я. – Добрый вечер!
– А я… Марина! – растягивая слова, кивнула она.
– Очень приятно! – сказал я, и отчего-то захотел сесть ровнее, – …а по отчеству?
– Не надо отчества, просто Мария! То есть – Марина.
– Мама! – недовольно влезла Надя. – «Просто Мария» – это сериал! Ваня, не обращай внимания, у них на работе «Ёлка» была… только моего отчества не спрашивай. – добавила уже шепотом, склонившись к моему уху.
– Каждый имеет право на отдых! – собравшись с мыслями выдохнул я.
– А у нее нет отчества! – все же расслышав выдала Марина, с возвратившейся к ней поддатой интонацией. – Нет отца – нет и отчества! …У нее только матчество, она Надежда Мариновна!
– Мама, хватит, ты же пьяная – иди спать! – недовольно сказала Надя.
– А что хватит! Да выпили… по поводу. Может, я хочу поговорить с молодым человеком? Спать! – становясь все пьянее, возражала Марина.
– Мама! – нетерпеливо прикрикнула Надя.
– Надя, все хорошо, это Новый год, – по-третейски отстраненно сказал я.
– Правильно – Новый год! – подтвердила Мария. – А вы, вообще, что здесь делаете? – и не дожидаясь ничьего ответа уставилась в экран телевизора. Князь Милославский предлагал Феде прекратить падать на колени, который в свою очередь не уставал восклицать сакраментальное «не вели казнить!». – Ой! – склонившись вперед шепнула Марина. – Смотрят «Иван Васильевич меняет профессию», какие милашки – не шалят, не пьют – фильм смотрят! – и неожиданно, как случается у пьяных, стала собранной и сделав строгий вид, спросила со всей серьезностью, и тут же после вопроса ее потеряла. – Ребятки, а вы предохраняетесь?
– Мама, фу-у-у! – вскрикнула Надя, одновременно лупя меня по ноге за мой бесконтрольный смех.
– Фу или нет, а предохраняться надо! – кивая, сказала Марина. – А если фу – тем более надо! – тут же раскачавшись в кресле, она поднялась на ноги и быстро вышла из комнаты со словами, – Всё, я спать!
– Ушла красиво… – обиженно шепнула Надя и, вздохнув, улыбнулась.
Весь остаток вечера Надя время от времени повторяла, точнее требовала, чтобы я собрался с силами и не считал это полноценным знакомством. Хотя я сам по этому поводу не делал никаких выводов, да и как их делать – маловато оснований. Но даже если бы их было достаточно – на трезвую голову это будет другой человек, и с ним опять придется знакомиться. В общем-то, так и получилось. На следующий день я отметил Новый год с отцом и сразу пошел к Наде. Здесь сегодня было полно гостей. Большую часть людей вокруг я не знал, в том числе, как выяснилось, хозяйку дома Марину – тоже. Вот и знакомился.
Основная масса гостей, по словам Нади, была партнерами ее матери по работе. А прежде, чем это услышать, невольно размышлял, что это за непривычный лоск исходил от окружающих? Честно говоря, я уже замечал прежде, что те, кто с успехом занимаются предпринимательством, имеют особый блеск. И вообще, эти самые бизнесмены, что попадались тогда на глаза, в какой-то момент начинали походить на домашних котов. Может быть, это печать пересечения некой черты, где благополучие имеет иное качество? Кстати, жены таких «котов» как правило походили на неких «птиц». Странно, конечно, но стоило только посмотреть на них, и сумбур моего бессознательного в ту же секунду выдавал именно эти ассоциации. Если при взгляде на даже постороннего человека проскальзывало нечто подобное, то как пить дать, предприниматель с женой. Или, на крайний случай, чиновник, но у этих улавливаемые мной черты были более размыты.
На фоне остальной компании Марина выделялась особенно. Она, несмотря на род занятий не вписывалась в те определения, чертами которых отличались остальные. Теперь я видел в ней нечто высокое, и ее физическая красота это и подтверждала, и не оспаривала. Сегодня ее повадка была умеренно-участливой, и если это была игра, то это получалось очень естественно. А если верить книгам разного рода романтиков, мне думается, именно таких женщин часто идеализируют. За такими возвышенно-не нуждающимися тянутся рыцари и принцы, их называют звездами и богинями. В них есть та притягательная отрешенность, которую так старательно воспроизводят прочие женщины, дабы стать объектом поклонения. Но оставь их одних, и они растеряются и начнут кричать в старании привлечь взгляды воздыхателей. А перестань обращать внимания на такую как Марина она не сделает ничего и просто продолжит смотреть на только ее собственное звездное небо, чем и занималась всегда. И оброненные ей платки не жест признательности или выбора – это просто платки, которые она не смогла удержать в руках.
Я тогда смотрел на Надю и завидовал самому себе – она была очень похожа на мать, но на мое «пиратское» счастье, пока этого не понимала.
