Ермак, или Покорение Сибири

Читатель, без сомнения, вспомнит, что Гроза упал без чувств на песчаной степи после изнурительного странствования в продолжение целой ночи по горам и лесам.

– Когда же я очнулся от чрезвычайной тряски,  – продолжал он,  – то нашел себя в странном положении: я привязан был к лошади, которая с быстротою птицы мчалась за каким-то всадником. Кричать я не мог, да и он меня не услышал бы; оставалось терпеливо переносить всевозможные муки, голод и жажду, мучившие меня до крайности. При закате солнышка мучитель мой остановился близ большой реки, снял меня с лошади и, не развязывая рук, кинул на землю. Потом всунул мне в рот сухую лепешку, но о воде я напрасно его умолял дать хоть капельку, он не внимал моим просьбам. К счастью, невдалеке я заметил потное место. Прикатившись к оному, с жадностью я сосал мокрую траву и грязь и скоро впал опять в беспамятство. Это было, конечно, моим счастьем, ибо я не чувствовал тех бесчеловечий, кои употреблял мой мучитель для приведения меня в чувство, полагая, что я притворяюсь. Я ужаснулся, когда, раскрыв глаза, взглянул на себя. Я был весь избит, изувечен и кинут в самый грязный угол кибитки вместе с собаками. Каждый день я умирал с голоду; но это невольное воздержание с соседством с добрыми животными, без сомнения, много содействовало к моему исцелению. В неделю я так поправился, что мог уже ходить. Тогда хозяин мой, призвав меня к себе, сказал: «Гяур! Мне давно требовалось пастуха для моих стад, я нарочно выезжал за десять дней, чтобы достать тебя. Ты мне стоишь больших трудов и опасностей, зато, если будешь прилежен, я стану хорошо кормить тебя и одевать; но за первое нерадение сдеру кожу с ног твоих, за второе – обрежу уши и нос, а за третье – вытяну у тебя жилы. Пуще всего, гяур, не вздумай бежать! Знай, что все покушения твои будут напрасны, а наказание ужасно».

Ты согласишься, Ермак Тимофеевич, что Гроза не устрашился таких угроз и не далее как через четыре дня решился доказать оное на самом деле. Хотя со мной мало разговаривали домашние, но из некоторых слов и намеков узнал я, что хозяин мой, Ак-Кусюк, был старшина башкирского аула, кочующего на меже с Киргиз-Кайсацкой степью, в десяти днях доброго пути от Волги. Должно думать, что из недоверчивости ко мне он поручил пасти табуны с лошадьми наемному татарину и нарочно распустил слух, что уезжает из аула на несколько дней, дабы испытать меня. Ночью, как все улеглись в ауле, я выбрался тихонько из моей кибитки и пустился по звездам на запад. Всю ночь я бежал не останавливаясь и присел только на восходе солнца, когда полагал, что прежде полудня доберусь до гор и лесов, кои уже синелись в глазах моих. С прежней неутомимостью я шел и все утро, но леса и горы не приближались – так отдаленность обманчива в степи. Но вот и они уже были близки, ночью я мог отдохнуть в безопасности, как слышу сзади себя шум наподобие бурана; удваиваю шага свои, а гул становится все ближе и ближе. Наконец, явственно могу распознать конский топот. Что делать, как спастись? Придумал прилечь в высокий бурьян, авось буря пронесется мимо; но не тут-то было: два ужасных наездника наскакали прямо на меня, и когда я готовился дорого продать свою свободу, кинувшись на первого с небольшим ножом, который я только мог достать в кибитке, вдруг почувствовал прекращение своего дыхания. Другой башкирец проворно накинул мне на шею мертвую петлю с длинной своей пики и потащил меня за собою полумертвым. Когда я очнулся, то лежал связанным в прежнем ауле своем. Скоро вошли в кибитку два башкирца зверского вида; с ними приблизился ко мне хозяин мой и, не сказав ни слова, не произнеся ни одного упрека, поднял меня за ноги вверх, а другие два товарища его принялись бить меня по подошвам жидкими ремнями. Кровь лилась рекою, а они не переставали, и до того секли, пока не осталось ни одного лоскутка кожи не только на пятках, но и на пальцах и у меня потемнело в глазах от нестерпимой боли. Мучители не удовольствовались сим ужасным истязанием, нет! Они втерли в подошвы мелкие конские волосы, так что, когда ноги мои и поджили, я не мог долго приступать на них, а ползал на коленях и навек бы остался калекой и невольником, если бы этот благодетельный человек,  – указывая на шамана,  – не явился ангелом-хранителем для освобождения и исцеления меня.

Долго рассказывать тебе, Ермак Тимофеевич, про мои страдания, каюсь, прости Господи грехам моим, я собирался сам наложить на себя руки, как однажды, когда я пригнал стадо свое со степи, увидел толпу башкирцев, бежавших к высокому кургану, который считался заколдованным. Не знаю, почему и я, равнодушный до того ко всему, меня окружавшему, поплелся кое-как за другими следом, и каково же было мое удивление, когда я узнал в шамане нашего приятеля Уркунду. Он совершал жертвоприношение, как мне сказала старушка, для открытия вора, уведшего уже с месяц у соседа нашего Култубая любимую его лошадь. Сие заставило меня внимательнее смотреть на все его действия, и я увидел, как Уркунду руками, дымящимися кровью, вырвал из трепещущей жертвы сердце через прорезанное против него отверстие и, смотря на его биение, принимал странные телодвижения и пел отвратительным голосом призывания дьявола Хасево-шалянду. Потом, отрезав кусок от сердца и обмакнув его в горячую еще кровь овцы, принесенной в жертву, проглотил его, а остальное кинул в пылающий перед ним костер. После сего, к общему всех удивлению и ужасу, он проворно вскочил в середину черного дыма, от того происшедшего, и грозным голосом вскричал: «Шайтан! Ты свое дело сделал, я знаю вора, и завтра, Култубай, найдешь своего коня на старом месте». И действительно, когда на другой день Култубай вышел из своей кибитки, то нашел лошадь свою привязанной у входа.

Этот успех обратил к шаману общую доверенность башкирцев, сопряженную с немалым страхом. Все просили шамана поворожить: один – воротится ли сын его с баранты (разбоя)? Другой – что родит ему жена, сына или дочь? Третий – долго ли ему жить и прочее; но Уркунду объявил всем решительно, что шайтан отказывается служить ему, доколе поганый христианин останется в ауле и не кинут будет в чертову яму, где будут стеречь его три дня три шайтана.

Я этого ничего не знал и преспокойно пас свое стадо в степи, как подъезжает ко мне мой хозяин с тремя башкирцами и, приказав сесть скорее за себя на лошадь, скачет во всю прыть. Отъехав верст двадцать пять, мы остановились, и они сунули меня в узкую глубокую яму, которую завалили огромным камнем. Видно, башкирцы думали, что шайтаны станут и кормить христианина, что не оставили со мною ничего для поддержания моего существования. Я положил, что меня хотят уморить с голоду и боялся более мучений, чем смерти. Хотя я привык уже довольствоваться весьма малым, но на другие сутки голод, в особенности жажда, начали меня мучить, и я несколько раз пытался отвалить камень, чтобы освежиться хоть одной каплей росы, но не мог даже пошевелить его. Вдруг слышу, что камень мой начинает колебаться. Я не знал, радоваться или печалиться, как знакомый дикий голос шамана велел мне поскорее вылезать. Несмотря на слабость свою, я не заставил себя долго дожидаться, и, лишь только вылез на чистый воздух, Уркунду дал мне напиться из полного турсука кумысу, что вдруг подкрепило мои силы. Невдалеке мы нашли четырех взнузданных лошадей. «Садись скорее верхом,  – сказал шаман,  – и держи крепче заводную лошадь». С сим словом он пустился как стрела.

Целую ночь скакали мы без отдыха, наутро, освежась кумысом и пересев на новых лошадей, поскакали далее. С величайшим усилием усталые кони довезли нас к вечеру до реки, поросшей высоким тростником. Уркунду приказал мне тотчас лечь, чтобы подкрепиться сном. Разумеется, что я не стал себя просить, не знаю, долго ли я спал, только было темно, когда он разбудил меня и повел в тростник. Когда добрались мы до берега, то я увидел плот, весьма искусно сделанный из камыша. Мы тотчас на него сели и пустились по течению реки. Нас несло с ужасной быстротой, и это подало мне случай удивляться величайшей легкости, с какой управлял нашей утлой посудиной мой проводник, а более того сверхъестественным его силам. Поверишь ли, что, несмотря что две ночи не смыкал он глаз с глазом и беспрестанно был в трудах,  – казался бодрым и неутомимым. В целый день он не ответил ни на один вопрос мой и переменил суровость свою впервые, когда мы перед закатом солнца пристали к густому лесу. Но и здесь спаситель мой не предался отдыху: с рассветом дня он отправился за целебными травами и стал меня пользовать. Можешь представить, сколь медленно было наше путешествие, ибо, несмотря на чувствительное облегчение от его лекарств и желание удалиться от опасности, мы в неделю, думаю, не перешли более пятидесяти верст, и не знаю, к зиме дотащились ли бы до подземелья. Сегодня ноги мои совершенно отказались служить мне, и я упросил шамана отдохнуть здесь хоть несколько дней, как Господь услышал мои стенания и положил конец моим мучениям.

Тут друзья снова обнялись и повторили взаимную радость. Ермак признался, что не знал, к чему приписать его отсутствие, и начинал уже терять надежду видеть его в живых! В избытке благодарности шаману он просил его сказать ему, чем он может показать ему свою признательность за спасение друга?

Шаман, приняв по-прежнему суровый вид, отвечал: «Жизнь за жизнь», и атаманы насилу могли уговорить его удовлетворить их любопытство о чудесном открытии им похищения Грозы и его спасении.

Почитая то и другое делом самым обыкновенным, Уркунду лаконически и довольно грубо пересказал сие событие следующими словами.

Не нашедши на берегу Камы потребных трав для составления крепительных соков для Грозы и душистых кореньев для курений при совершении жертвоприношений, он удалился на большое расстояние на полдень. Шатаясь по лесу, к удивлению своему, он напал на свежие следы человека. Это увлекло его еще далее в степь, и вскорости он нашел Грозу, лежавшего без чувств на песке. Не в состоянии бывши привести его в память, шаман пошел принести свежей воды из ручья, который находился довольно в далеком расстоянии от того места, близ лесу. Возвращаясь с оною, ему показалось, что он услышал конский топот в той стороне, где оставил больного, но подумал, что ошибся, ибо никого не видел, когда мог различить предметы глазами. Можно представить себе после сего отчаяние его, когда он не нашел Грозу, а заметил следы конских копыт вокруг того места, где лежал он. Шаман догадался, что его похитил какой-нибудь блуждающий башкирец, и, поклявшись найти его и освободить, пошел по следам его. Тонкость зрения и сметливость скоро довели его до аула, где действительно находился Гроза. К счастью, жители оного не совершенно отпали от язычества и более по названию, чем по усердию, были магометане. Шаману не стоило большого труда выведать все, что хотел он, от байгуша[42], коего кибитка, как говорится, небом покрытая, полем огороженная, стояла в некотором расстоянии от прочих, а умилостивление шамана о возвращении ему пропавшей овцы, которую Уркунду заметил по блеянию в Чертовой яме, когда проходил мимо нее, было поводом, что и Кутлубай прибегнул к нему же для отыскания своей пропажи. Остается сказать, как искусно достал он лошадей и какие взял меры для безопасности.

Первой ворожбою его по изгнанию христианина из аула было об успехе предполагаемого набега на одного киргизского султана, отогнавшего их табун прошлой зимой. Призванный им шайтан объявил через уста своего служителя, что для совершенного успеха повелевает ему четыре ночи ездить на четырех лошадях вокруг аула, дабы вогнать силу и мужество не только во всадников, но и в коней, что в это время все жители от мала до велика не должны показывать носу из кибиток своих до самого восхода солнца, иначе пропадут и с ним. Разумеется, что он не щадил ни кривляний, ни диких криков, ни смрадной черноты дыма – для возбуждения слепой покорности воле шайтана. Сему немало содействовали еще ужасные рассказы шамана о видениях, представлявшихся ему в первую ночь, которую он исправно провел на коне, и явления, чудившиеся многим суеверным старухам. Другую ночь, как мы видели, он употребил для освобождения Грозы.

В ауле ожидала Ермака другая неменьшая радость: он нашел там Брязгу и Кольцо, которые шли уже к нему навстречу.

Самые благоприятные вести были наградою за столь долгое терпение и бездействие. Умные Строгановы приняли с радостью предложение Ермака, честили его посла и прислали в подарок ему соболью шубу, другим атаманам, то есть Кольцу, Грозе и Пану,  – по лисьей, а всей дружине – по песцу на шапку и по гривне денег. Все радовались, обольщались надеждою, один Мещеряк считал себя обиженным и с пособием лукавого Самуся, своего достойного наперсника, исподтишка старался дать иной, превратный вид успеху и последствиям сего предприятия. Одних пугал неизвестностью отдаленного пути, других – мстительностью Иоанна, который нарочно велел Строгановым заманить их к себе для того, чтобы погубить, и тому подобное. Шайка легковерных увеличивалась более и более, так что к вечеру Мещеряк надеялся уже иметь решительный перевес в кругу, назначенном на следующее утро с восходом солнца.

Глава десятая

Буря.  – Совещание злодеев.  – Зажигательство.  – Неудача.  – Круг.  – Речь Ермака к дружине.  – Воззвание Строгановых к казакам.  – Нерешимость дружины.  – Притворство Мещеряка.  – Казаки убеждены Ермаком идти на Кучума.  – Счастливое предзнаменование.  – Предсказание шамана.

В продолжение целой ночи свирепствовала ужасная буря; но перекаты грома менее беспокоили Ермака, чем отдаленные думы. Что касается до успеха будущего круга, то он уверен был, что если не сила его велеречия, то сила истины убедит всех последовать за ним на великое предприятие. Совершенно противные чувства волновали душу и не дали покою Мещеряку. Он изобретал способы, как бы тайно разделить дружину, надеясь сделаться главою противной стороны. Подобно борьбе стихий небесных, необузданные страсти честолюбия и мщения бушевали в его сердце. Ему сделалось душно в кибитке башкирской, и он вышел на воздух. Оглушительные раскаты грома, огненные молнии и порывистый вой ветра ответствовали внутренней его буре. С каким-то особенным наслаждением глядел он на пылающее небо. Неожиданное появление Грозы разрушило многие его надежды и замыслы. К тому же он встретился с ним так неприязненно, взглянул на него так подозрительно, как будто отгадывал его намерения. Надобно было освободиться от столь опасного врага и соперника.

Полный сими мыслями, он возвратился в кибитку и, разбудив бережно Самуся, повел его на конец рощи, дабы шум деревьев не мешал им разговаривать тихо.

– Самусь,  – сказал Мещеряк,  – заметил ли ты, как встретил меня этот башкирский ясырь? Надо от него отделаться!

– Надо, очень надо! – отвечал Самусь.  – Тебе, видно, не гребшилось, спал как крот, а я кое-что подслушал.

– Говори скорее.

– Гроза хочет обвинить тебя перед целым кругом.

– Для чего же ты прежде мне этого не сказал?

– А зачем? Чем бы ты помог?

– Как чем? Я бы тотчас закрыл ему рот навеки.

– И это надо умеючи. За ним глядит колдун, словно домовой.

– Что ж – и его с ним вместе.

– Ты совок, да не ловок. Не диво зарезать и пятерых сонных, а нужно свести концы с концами. Я придумал лучше тебя.

– Не мучь, скажи!..

– Ты войди потихоньку в кибитку, да и угомони их, а я мигом запалю ее. Только стукни, смотри, кистенем… Если и не сгорят, то подумают, что убило волею Божьей: по эдакой грозе и не диво.

– Славно! Ай да Самусь, молодец! Только скажи поскорее, что они, проклятые, обо мне говорили?

– Гроза, видишь, перед всей дружиною хочет тебя изобличить в измене, в убийстве, когда ты пырнул его ножом в одежде московского стрельца, как наводил опричника на Луковкин дом.

– Ха, ха, ха! На это, любезный,  – прервал Мещеряк,  – у меня готовы и отговорки и доказательства. Но все-таки лучше ему зажать рот.

– Злодеи! – раздался голос при треске ужасного грома, и Мещеряк с единомышленником своим вздрогнули, как будто кто ни есть произнес их собственный приговор.

– Что ты слышал? – спросил Мещеряк.

– Будто чей-то голос, но, видно, нам помстилось – никого не видать.

И закоренелые злодеи пустились выполнять свой адский умысел.

Уже кибитка охватилась огнем, а Мещеряк не выходил из нее вон: это удивило и обеспокоило его товарища; он кинулся к нему на помощь и что же увидел при первом шаге в кибитку: храбрый Мещеряк лежал на земле, а Султан стоял над ним с разинутой пастью. Верная собака готовилась вступить в отчаянный бой с двумя убийцами, но внезапно кинула и первую свою жертву, как будто предавая ее в руки своего хозяина, который в ту минуту показался у входа. Мещеряк, опомнясь от страха, выбежал из кибитки, куда пробился уже огонь, и закричал:

– Убери своего пса, пока оба вы целы, проклятый, чуть не съел!

– И худо сделал, что не съел,  – отвечал шаман.

– Шутки не у места, господин леший, а лучше бы спасал своего товарища, чай он дрыхнет, зарывшись в новую-то шубу.

– Боги спасли его от убийц: он давно ушел к атаману.

Между тем Самусь показывал вид, что трудился над потушением пожара. Мещеряк скоро к нему присоединился, а потому прибежавшие казаки не только не могли подумать, чтобы они были зажигателями, но даже хвалили их за усердие. Пожар не имел дальнейших последствий, и только один Султан сделался жертвою злобы и мести злодеев, которые над ним отомстили свою неудачу. В минуты общего смятения Самусь изыскал случай, не быв никем примеченный, поразить двумя смертными ударами бедное животное, а потом при помощи Мещеряка столь же скрытно бросил его на пожарище. Уркунду, найдя на другой день обгорелое туловище Султана, оплакал его как наилучшего своего друга и поклялся отомстить его убийцам.

После полуночи погода совершенно переменилась, настало прекраснейшее утро, и при самом восхождении солнца курган, назначенный для собрания круга, покрылся казаками. Скоро показался и Ермак; говор, уподоблявшийся жужжанию пчел, умолк, и все стали к нему толпиться ближе. Никогда лицо Ермака не было светлее и веселее. Он поклонился на все четыре стороны и заговорил:

– Нам, храбрые товарищи, предстоит два пути: изберем выгоднейший, достойнейший нас! Первый – соединиться с могучим царем сибирским Кучумом и при его помощи, выгнав москалей из великой Перми, завладеть их богатствами и поместьями. Другой – принять предложение именитых людей Строгановых, построивших на берегах Чусовой и Сылвы укрепления и остроги, вести войну с изменником Кучумом для освобождения первобытных жителей югорских; свергнуть с себя опалу делами честными, заслугами государственными, переменить имя смелых на имя добрых воинов отечества, примириться с Богом и Русью. Я, со своей стороны, избираю последнее,  – сказал он, прослезившись.  – Выслушайте грамоту Максима Яковлевича и Никиты Григорьевича Строгановых и решите.

Тут он развернул небольшой столбец и прочел:

– «Храбрые донские воины! Во имя Пресвятая, живоначальныя Троицы, обще нами исповедуемой, зовем вас в благословенную страну нашу оборонять великую Пермь и восточный край христианства. Мы имеем крепости и земли, но мало дружины, имеем жалованную царскую грамоту на землю неприятельскую, но не имеем силы завладеть оною. Пойдемте с мечом и огнем за Каменный Пояс и покорим золотое царство и нечистивого Кучума…»

– Идем в великую Пермь! – закричало несколько голосов, но Ермак, заметя, что голос сей был не общий, сказал без всякого негодования и гнева:

– Если из вас находятся таковые, которые не согласны со мною, пусть скажут свое мнение, пусть представят свои доводы и опровержения – я первый соглашусь с ними, коли убедят меня.

Мещеряк, ободренный краткостью Ермака, с бесстыдством выступил на сцену и, поклонясь также на все стороны, сказал:

– Мы все уверены, что Ермак Тимофеевич поведет нас туда, где лучше; но да позволит представить, что многие из дружины боятся пуститься в столь отдаленный край, где, слышно, ночи бывают по месяцу, где звери и птицы от стужи на лету мерзнут. Больно оставить родину, страшно лечь костями в снегу студеном! Другие толкуют, что честнее служить царю Кучуму, даром что он басурманский, чем Строгановым. И где торговым людям воевать царя сильного и храброго? Лучше бы им класть на счетах барыши, чем водить рать. Ты боишься царя московского оттого, что худо знаешь положение дел его…

– Веди на Иоанна, умрем за родину! – раздалось в дружине.

– Я вижу,  – перебил Ермак с возрастающим жаром,  – что те, которые желают брани против Иоанна, худо знают москалей. Русский никогда не поднимет руки на своего царя; он вытерпит от него все несправедливости, все обиды и жестокости, веруя, что злой царь есть бич, ниспосланный Всевышним в наказание народу, и никакая земная власть его судить не может; что помазанник Божий одному Богу отдает отчет в волоске, несправедливо сорванном им с головы последнего из рабов своих. А потому, поверьте, что Иоанн, несмотря на то, что упивается кровью своих подданных, мучит их, терзает для потехи своей, не уважает ни добродетелей, ни заслуг, ни доблестей,  – тверже сидит на престоле, чем турецкий султан после каждого набега казаков на Азов. Поверьте, что к нам пристанут одни воры и разбойники… Пора, братцы, оставить ремесло, противное христианству,  – произнес Ермак с чувствительностью и со слезами на глазах,  – ремесло, не терпимое ни в каком государстве, и если хотим искать опасностей, то поищем не бесславных… Награды и почести, полученные от признательности царя и отечества, прочнее, благороднее…

– Остановитесь, остановитесь! Идем с тобою в Пермь!  – закричали казаки. Истина слов Ермака тронула, проникла в сердца грубые, но еще не лишенные угрызений совести.

Мещеряк, видя неудачу свою, первый сорвал с головы своей шапку и, кинув ее вверх, закричал:

– Ура! Ермак Тимофеевич, веди нас в великую Пермь, на полночь, на край света!

Вся дружина единодушно последовала примеру хитрого Мещеряка: шапки взлетели вверх, и раздалось громкое, радостное:

– Ура! В великую Пермь! На Кучума!

В эту самую минуту упало к ногам Ермака нечто огромное. Гроза и Кольцо схватились уже за мечи, подозревая Мещеряка в новой измене, как внезапное появление шамана обратило на него общее внимание. Уркунду с незаметной доселе в нем важностью и достоинством подошел к Ермаку и голосом пророческим с расстановкою сказал:

– Иди, Ермак, иди на полуночь! Тебя призывают боги отцов моих отмстить нечистивцу, поругавшемуся над чистым их служением, заменившему жертвы, им приятные, бессмысленным учением Корана. Смотри, у ног твоих лежит орел, поймавший лукавого зверя полуночных лесов – черную лисицу. Так ты именем царя московского победишь черного Кучума и всех завистников; и если боги ниспошлют тебе мудрость для избежания сетей измены, то будешь свидетелем своей славы…

Произнеся последние слова сии, шаман искал, казалось, взорами Мещеряка, но он, как будто по предчувствию, скрылся между тем в толпе народу.

Событие сие принято было казаками за счастливое предзнаменование, ибо никто не заметил, как шаман пустил стрелу в орла, долго парившего над курганом со своей добычей. Во весь день леса и горы вторили торжественное «ура!» и восклицания: «На Кучума! На Кучума!»

Часть вторая

Глава первая

Взгляд на Орел-городок.  – Любопытное предание.  – Великолепие палат Строганова.  – Его богатство и могущество.  – Прелестная дочь Максима Яковлевича.  – Лифляндский рыцарь.  – Безрассудная любовь.

Рука времени изменила наружный вид и многих сибирских пустынь, не менее населеннейшей части России. Кто бы, например, увидя небольшую каменную церковь новейшей архитектуры, правильную слободку, состоящую из бедных хижин, населенных двумястами камских лоцманов, обширные огороды, снабжающие Усолье и Дедюхино поваренными овощами,  – подумал, что это место достопамятной столицы Строгановых – Орла-городка, иначе Каргеданом называвшегося, в стенах коего составлено было великое предприятие – завоевания Сибири, из стен коего Ермак двинулся на сей бессмертный подвиг! Но таков закон природы: не выходя из России, найдем убедительные доказательства, что все произведенное рукою смертного, как бы оно огромно, великолепно ни было, дряхлеет, исчезает с лица земли, превращается в тлен, в ничтожество, подобно самому творцу оного! Одно имя, одна слава переживают бытие человека и его творения. Посмотрите, едва кучи камней и колючие тернии указывают теперь страннику о существовании Танаиса, Ольвии, Болгар, а история их перейдет в позднейшие потомства! Мудрено ли после сего, что в Орле-городке осталось мало предметов, напоминающих о его прежнем величии, и только Евангелие, показываемое в церкви, писанное Марьей Яковлевной, супругой именитого человека Григория Дмитриевича, да жемчужные оплечья у других риз, низанные также ее рукою, составляют воспоминание о столице Строгановых, обладателях земель, равнявшихся пространством своим Франции совокупно с Испанией!