Без собаки. Книга прозы

Ну, вот! Никуда он не делся, школьный друг Алик, он здесь, рядом, и пришел пообщаться.

Крупный ледяной дождь как-то наискосок летел, ветер буквально резал щеки, а Алику нипочем. Даже не поежится! Владимир Семенович только что вышел из дома и направлялся на встречу с новыми приятелями.

– Чего остановился? Раз уж пришел – пошли ко мне!

– Да нет, Вовочка! – Алик зовет его «Вовочка», как и отец. – Я не к тебе шел, а тут, поблизости!

Он объяснил, что идет к Юре, с которым они задумали выпускать рукописный журнал. В нем будут публиковаться стихи и короткие рассказы, а также заметки и статьи. Для Владимира Семеновича все сказанное Аликом – неизвестно, ново. Что за Юра такой? Что за рукописный журнал?

– О чем же статьи? – поинтересовался он.

– О чем? Да вот хотя бы…

Алик еще более оживился, стало ясно, что теперь разговор со школьным другом его действительно заинтересовал.

– Помнишь спор возле Мавзолея?

– Как же…

Конечно, Владимир Семенович прекрасно помнил тот далекий спор – нужны ли будут или не нужны часовые у дверей, ведущих в усыпальницу Ленина, когда Советский Союз перестанут окружать враги. Вот только он не помнил, кто из них какую позицию отстаивал.

– Я написал статью, что никаких часовых не нужно будет! И вообще, институт охранников – дело подозрительное. Хочешь почитать?

Владимир Семенович не успел ответить (а его, честно говоря, совсем не интересовала статья Алика, как, впрочем, и его рукописный журнал – так, детские игрушки!). Алик все понял, махнул рукой, словно бы прогоняя собственный вопрос, и воскликнул:

– Ладно, Вовочка! Все это тебе не интересно!

После той нечаянной встречи, когда Алик, как оказалось, вовсе и не собирался к Владимиру Семеновичу в гости, а просто шел мимо его дома, друзья еще несколько раз виделись, но было ясно, что живут они разными интересами. Теплые чувства друг к другу сохранились, но от душевной близости не осталось и следа.

Жизнь Владимира Семеновича была, что называется, устроена. Складывалась она довольно удачно. От занятий в институте он получал удовольствие, да и ребята в группе оказались интересными, думающими. Что же касается, так сказать, непростых отношений с собственным отцом, то глубоко они Владимира Семеновича не задевали – он не сердился на отца, потому что уже давно понял: у того не было достаточно душевных сил, чтобы сохранять спокойствие в трудных обстоятельствах его собственной жизни.

А вот жизнь Алика после окончания школы казалась Владимиру Семеновичу какой-то несерьезной, по-ребячески легковесной. Встряхнуть бы его, усадить за учебники, заставить поступить в какой-нибудь институт. Хоть в театральный! Голова-то светлая.

Как-то Владимиру Семеновичу позвонил незнакомец и попросил о встрече. Впечатление от телефонного разговора осталось какое-то странное. С одной стороны, в голосе незнакомца слышалась этакая ленца, свидетельствующая об отсутствии к Владимиру Семеновичу какого-то интереса, и беседу он ведет просто от нечего делать. Но при этом, словно бы противореча самому себе, позвонивший заявил, что ему необходимо поговорить с Владимиром Семеновичем с глазу на глаз, и, если тот не возражает, они, не откладывая дело в долгий ящик, будут ждать Владимира Семеновича завтра часов в одиннадцать-двенадцать возле института.

Владимир Семенович опешил. Что значит – они? Незнакомец не один, с ним еще кто-то будет?

А голос в трубке настойчиво продолжал:

– Вы согласны? – И многозначительно добавил: – Нам это очень важно.

Встреча состоялась на другой день в сквере возле факультета.

«Ими» оказались два сравнительно молодых человека, немного постарше Владимира Семеновича, настолько невзрачные, что, расставшись, тот уже не мог вспомнить – ни во что они были одеты, никакого они роста. Единственное, что буквально врезалось в память, – темные, почти черные тени вокруг глаз, которые делали этих двух незнакомцев чуть ли не близнецами. В дальнейшем, встречая людей с такими тенями вокруг глаз, Владимир Семенович относил их к сотрудникам тайной полиции, то есть к стукачам – кагебешникам. Ведь именно такими и оказались – незнакомец, вызвавший на встречу Владимира Семеновича, и его молчаливый коллега.

Разговор получился каким-то мутным. Незнакомец принялся расхваливать математические способности Владимира Семеновича, и на вопрос, откуда у него такие сведения, ответил, что ему рассказал студент с одного с Владимиром Семеновичем учебного потока. Подобное утверждение не могло не насторожить – ведь на математическом факультете никаких таких учебных потоков не наблюдалось.

– Это кто же такой? – поинтересовался Владимир Семенович, но вместо ответа последовало:

– Да вы и рисуете, и стихи пописываете…

– А об этом – откуда вы знаете?

Незнакомцы многозначительно переглянулись.

– Знаем от друга вашего, от Алика, – и весело добавил: – От кого же еще?

– А его-то вы откуда знаете?

Вопрос сам собой выскочил из уст, хотя Владимир Семенович уже прекрасно понял, с кем имеет дело и что вопросов лучше не задавать и вообще по возможности помалкивать. Незнакомцы привычно переглянулись и уставились на Владимира Семеновича двумя парами своих темных глянцевых глаз, окруженных черными кругами, точно ваксой намазанными.

Все подробности давней встречи стерлись из памяти, осталось ощущение опасности, исходящей от этой пары незнакомцев, от слившихся в один взгляд двух пар одинаковых глаз, несущих в себе угрозу и вызывающих неприятный тошнотворный страх. Владимир Семенович, испытав это унизительное чувство, рассердился, можно даже сказать, пришел в ярость, но заставил себя сдержаться, и тихо спросил:

– И откуда же вы все так хорошо знаете, интересно?

– Да мы его слушаем. Мы знаем все, о чем он говорит – и по телефону, и просто так, в квартире.

– Хорошенькая работа, – вставил свою реплику Владимир Семенович, но ее оставили без внимания, и продолжали:

– Мы вообще-то люди серьезные, и не шутить пришли.

В словах звучала угроза, но Владимир Семенович сделал вид, что не заметил ее.

– А я – то зачем вам нужен, не пойму?

– Не кипятись, – проговорил спокойным безразличным тоном до сих пор молчавший второй незнакомец. – Скажи-ка ты своему другу-приятелю, чтобы поменьше трепался, и вообще вел себя потише. – И добавил: – Пусть с тебя пример берет.

Вечером этого же дня Владимир Семенович без звонка пришел домой к Алику, чтобы рассказать о странной встрече и, главное, предупредить, что за ним следят и знают обо всех его телефонных разговорах. В глубине души он надеялся, что не застанет Алика дома, и можно будет ничего не рассказывать, а дальше, все это забудется, как дурной сон. Но нет – школьный друг оказался дома. Он открыл дверь и, увидев Владимира Семеновича, радостно вскинул руки и громко, на всю лестничную клетку, крикнул:

– А, это ты, Вовочка! Заходи, гостем будешь!

– Постой, Алик… – Владимир Семенович отступил на шаг и замер, прислушиваясь. – Мне надо тебе сказать что-то очень важное.

– В комнате поговорим.

– Да нет, лучше здесь…

И, понизив голос, он принялся подробно пересказывать свою беседу с опасными незнакомцами.

Он увлекся рассказом, старался покрасочнее описать внешность этих малоприятных личностей, и тревога, которая не отпускала его в течение всего дня, полностью исчезла. Тем более что Алик ничуть не встревожился и слушал его с веселым интересом. Могло показаться, что он радостно приплясывает и прихлопывает в ладоши.

С улыбкой закончив рассказ, Владимир Семенович серьезно добавил:

– Будь поосторожней!

На что Алик воскликнул:

– Да пусть они идут в жопу со всеми своими прослушками!

И дальше разразился страстной речью о том, что он свободный человек, думает, как хочет, и вовсе не обязан никому отчитываться. А если эти идиоты взяли себе в голову, что могут ему приказывать, то они вдвойне идиоты.

– У них сила! – вырвалось у Владимира Семеновича, и это восклицание для него самого было неожиданным. Оказывается, в его подсознании мир был разделен на две части – на «них» и на всех остальных, в число которых входили и они с Аликом, а также множество других, знакомых и незнакомых людей…

Но лучше об этом не думать!

Алик пропустил восклицание друга мимо ушей.

– И вообще, Вовочка, – проговорил он довольно спокойно, – они меня слышат только лишь потому, что я хочу, чтобы они меня слышали. – И вдруг громко, на весь подъезд крикнул: – Пусть знают! У меня нет секретов!

В голове мелькнуло воспоминание об Алике, и тут же решение было принято – это он! Речь шла об одном из действующих лиц задуманного романа, о злодее, который в конце должен совершить убийство. Этот персонаж существовал пока что только лишь теоретически, и ему необходимо был придать какую-то форму, поместить в человеческое тело.

Персонаж был довольно-таки страшноватый, что и понятно – убийца!

Почему же все-таки именно Алик? Решение было принято спонтанно. Владимир Семенович и сам был в полном недоумении. При всем старании разумного объяснения этому не находилось.

Пришлось подводить теоретическую базу. Как и всякому пишущему человеку (или считающему себя таковым), ему хорошо была известна истина: образ злодея получается объемным, выпуклым, а не плоским, как лист бумаги, если внутренний мир персонажа – мерзавца – будет спорить с его внешностью – человека милого и душевного.

С внешним обликом у друга школьных лет все обстояло отлично, но вот внутренний мир никак не отвечал сути задуманного персонажа: отпетого уголовника, каким Алик никак не мог оказаться!

Да, глупая затея! Вот, если бы требовалось описать какого-нибудь безумного смельчака, – тут бы Алик, безусловно, оказался на своем месте. И придумывать ничего не потребуется. Жизнь сама все придумала. Остается лишь хорошенько все вспомнить, обдумать и вписать в общий пейзаж.

И все же мысль о связи реального человека, школьного друга Алика с вымышленным персонажем, убийцей, не оставляла в покое Владимира Семеновича, наводила его на размышления. Ведь ему еще неизвестно, что заставило злодея пойти на преступление. Было ли убийство случайным, так сказать, веянием времени, или же существовала какая-то глубинная причина?

Это обязательно нужно продумать до самого конца, прояснить все малейшие детали. Наверняка именно в темных неизведанных закоулках и хранится тайна замысла. Но Владимир Семенович не стал углубляться. Время не пришло.

Так брать Алика в прототипы или не брать? Вопрос, как говорится, остается открытым…

Яркие и интересные картины, вызванные в памяти непредсказуемыми, неожиданными погружениями в прошлое, достойны были стать частями какого-то нового романа, но никак не годились для его теперешнего, последнего, замысла. Владимир Семенович терялся, можно даже сказать, впадал в панику и в очередной раз отказывался от замысла, который в тот момент обдумывал.

Однако сейчас – совсем другое дело. Уже слишком много придумано, чтобы отступать. И еще больше предстоит придумать…

Душу переполняло желание сочинять, быть писателем не прикладным, а, так сказать, Писателем с большой буквы, выразителем чаяний и глубинных мыслей людей. Все равно, что быть академиком не какого-то конкретного направления научной отрасли, а вообще Академиком – с большой буквы.

А жизнь продолжала подбрасывать картинки, которые сами по себе являлись эпизодами, элементами головоломки, кусочками какого-то уже существующего в природе романа. Вот, например, клочок разговора молодой и красивой толстухи со своим сынишкой школьником, подслушанного на улице родного города. Как будто бы специально в этот момент выглянуло из-за чёрных туч осеннее солнышко, и сумрачный дождливый день превратился в яркий и радостный. И мокрая трава на газоне снова стала по-летнему сочной.

О чем речь – неизвестно.

Мама спрашивает:

– Что же там происходило?

Мальчик молчит, потупившись. Мать наседает:

– Ну?

Мальчик тихонько произносит:

– Я… – не – успел…

– Да?

Мама словно бы ожидала именно этих слов от сына, потому что ответ у нее готов. Она говорит торопливо, как бы боясь, что ее опередят:

– Кто не успел – тот сверчок.

Постоянно накапливающиеся все новые и новые жизненные наблюдения, вопреки ожиданиям, не только не встраивались в замысел, а, наоборот, активно мешали, подтачивали придуманную, было, конструкцию и даже порой обрушивали ее.

Немедленно принималось твердое решение навсегда забыть о романе, выбросить из головы. И после этого твердого и на сей раз окончательного решения, несостоявшийся сочинитель испытывал радость и необычайную легкость. Файл с художественным текстом – в компьютерную эпоху – закрывался и открывался предыдущий, начатый и брошенный, с произведением более покладистым, очередной статьей, посвященной жизни и деятельности кого-то из гениев науки прошлого.

И оба состояния души были ему одинаково дороги.

Анализируя изменения, которые в связи с этим происходили в его мировосприятии, Владимир Семенович определял их формулой: «Созерцатель превратился в потребителя». То есть, когда он был поглощен художественным творчеством, он был созерцателем окружающей действительности, полной образов, звуков, настроений. Можно сказать, это была жизнь во сне. Но вот пелена с глаз спадала, и он оказывался в реальной действительности, где нужно было отворачиваться от порывов ветра, засыпающих глаза уличной пылью, или подставлять лицо под жаркие лучи весеннего солнца, или выписывать из энциклопедий даты научных открытий…. Иначе говоря, становиться потребителем.

Хорошо быть потребителем! Теперь уже ничто не мешало наслаждаться жизнью. В душе воцарялось приятное спокойствие, и хотелось, чтобы так продолжалось всегда. Но вот стихия творчества снова захватывала, и случалось это внезапно и по непонятной причине.

Вот пример.

В прекрасном состоянии духа он возвращался домой с рынка, куда его послала жена за морковкой для супа, которую сама же забыла купить полчаса назад. День был великолепный. Это сказано безо всякой издевки, хотя вполне можно так подумать: ветрено, по небу, задевая московские крыши, несутся серые, набухшие дождем тучи, осенний холод достает до самого тела, легко проникая сквозь щели во все еще летней одежде. Чего уж тут великолепного?

Но Владимир Семенович находился в счастливом состоянии потребителя, когда чувствуешь во всей полноте вкус к жизни – к аппетитным запахам еды, струям дождя, текущим по разгоряченному прогулкой лбу, веселым перепалкам на научных сборищах, да мало ли еще к чему!

Народу почти никого не было на улице – на сыром ветру особенно не погуляешь. А те немногие, что попадались навстречу, видно было, хотели поскорее добраться до дому. Неожиданно его вниманием завладела пожилая женщина, которая медленно продвигалась в сторону рынка через запущенный двор между некогда помпезными сталинскими домами. В глубоком возрасте, в опрятной одежде. Впрочем, нет оснований обращать внимание на характер ее одежды. Не это главное. Легкий платок легко покрывал ее седую голову. Бледное сквозь почти исчезнувший летний загар лицо. И глаза. Их взгляд поражал в самое сердце. Большие, серые, они словно бы наблюдают из прошлого.

И вдруг пронзила мысль:

«А ведь через эти глаза само прошлое словно бы выглядывает и всматривается в наше настоящее»…

Незнакомка представляла собой удивительное соединение прошлого и настоящего. То есть она в настоящий момент пребывала здесь, с ней можно было поздороваться и заговорить и, одновременно она жила там, в безвозвратном прошлом. Причем сама она, возможно, и не осознавала этого…

Как же такое ощущение объяснить словами?

Мгновение, и вот уже он превратился из потребителя в созерцателя. Немедленно записать! Определение увиденного и почувствованного уже сформировалось в голове: «глаза из прошлого», даже точнее – «глаза прошлого»…

Дом рядом, в нескольких минутах ходьбы. Четкая формула – «глаза из прошлого» или «глаза прошлого» – словно бы проникла в голову, точно в пустой шар, и бьется внутри этого шара в такт ускорившихся шагов, почти бега.

О судьбе счастливой находки – «глаз из прошлого» или «глаз прошлого» можно не беспокоиться. Через несколько минут они будут нанесены на бумагу, увековечены. Точнее, введены в компьютер. А сейчас следует подумать о самой женщине, об ее облике, погадать о ее судьбе, попробовать понять, почему с ней не вяжется слово старуха.

Мыли о встреченной женщине, через которую вдруг взглянуло на него Прошлое, были живыми, теплокровными. И образ ее был живой и теплокровный. И появилась она словно бы специально для того, чтобы вдохнуть жизнь в мир оставленного им романа, мгновение назад еще казавшийся каким-то надуманным, серым и плоским.

Голова наполнялась картинами будущей книги, знакомыми и незнакомыми персонажами, звучала музыка, облака летели. Отказ от такого ясного, такого убедительного замысла теперь уже представлялся странным, даже противоестественным. Книжка-то, хоть и не написана, а уже существует где-то рядом, только лишь оглянись и – увидишь!

Не хотелось думать о решении какой-то конкретной задачи. Хотелось наслаждаться общими мыслями о витающей в воздухе книге с ее настроениями – весельем, и грустью, и теплыми ветрами, и синими морями, и высокими горами. И при этом жизнь персонажей течет вместе со временем, переходит из эпохи в эпоху, и каждый раз человек останавливается, оглядывает прожитое, оценивает его, глубоко вздыхает и с улыбкой грусти и понимания движется дальше.

Просто сказка!

И тут в очередной раз возникала неразрешимая задача – выбрать из бесчисленного множества фактов и событий тот единственно необходимый эпизод, без которого повествование или уйдет в сторону или вообще забуксует и остановится. А эпизод этот вдруг представлялся таким смертельно скучным, никчемным, что требовалось огромное напряжение душевных сил, чтобы вопреки внутреннему протесту приступить к его обдумыванию.

Поэтому работа над произведением так затягивалась.

Несколько слов об этой работе.

В свое время, берясь за перо, на вопрос, что он имеет в виду, Владимир Семенович охотно отвечал самому себе: «Так, коротенькие зарисовки, смешные диалоги, заметки о настроении, случаи из чужой жизни, которые чем-то задели, заинтересовали, и которые захотелось примерить на себя». Ему и в голову не могло прийти, что, в конце концов, это перерастет в сочинение романа.

Кстати сказать, в первое время он действительно брался именно за перо. Это было школьное перо «86», такое же, каким и его собственный отец (по редким воспоминаниям о детстве) писал в свое время, еще до революции, будучи учеником реального училища в одном из провинциальных городов России.

Коричневое длинненькое перышко с продолговатыми щечками и с круглой дырочкой посредине.

Потом перешел на авторучку. В нее требовалось регулярно закачивать из пузырька чернила, и каждый раз тщательно протирать ее специальной тряпочкой, чтобы при письме пальцы не испачкать. И все равно средний палец всегда оказывался чуть-чуть замазанным чернилами. Вскоре широкое распространение получили шариковые ручки. Они мужественно пробились через строжайшие запреты школьных учителей, которые почему-то увидели в них опасность для сохранения у школьников высокой нравственности. Хорошо было, удобно, легко писалось, и перо макать в чернильницу не нужно. Владимир Семенович, однако, остался верен перьевой авторучке. И даже простил ее, когда много лет спустя она предательски протекла во время полета во внутреннем кармане, и синее чернильное пятно проступило на груди пиджака, безнадежно его испортив.

Пиджак был новый, купленный на золотые сертификаты в магазине «Березка» на Котельнической набережной. В течение нескольких лет Владимир Семенович не оставлял попыток вывести это ужасно стойкое чернильное пятно, и в конце концов добился более или менее положительного результата…

Наблюдения и беглые мысли заносилось на бумагу, на случайные клочки, или в блокнотик, и тем самым получали вечную жизнь. Ведь «что написано пером, того не вырубишь топором».

В какой-то счастливый момент, перечитывая записи, Владимир Семенович вдруг понял, что все они складываются в одну общую картину с общим настроением и даже с общей мелодией, составленной из шума ветра, птичьего щебета, звуков человеческого разговора, смеха и восклицаний. И за всем за этим угадывались какие-то события, не вполне отчетливые, но захватывающе интересные.

Дело за малым – написать.

Самое главное, чтобы происходящее сразу же читателя зацепило. Прочтя, скажем, о том, что проникший в квартиру некий субъект выстрелил в хозяина и, никем не замеченный, скрылся, читатель бы продолжал читать, надеясь найти в дальнейшем тексте объяснение этому происшествию. Кто такой этот субъект? Зачем проник в чужую квартиру? Зачем стрелял? Что унес из квартиры и унес ли вообще что-нибудь?

Автор знает, что будет дальше – встреча со странной женщиной (хозяйкой Фунтика), серая собачка, вороны. Знай себе пиши. Но вдруг картина, до того живо разворачивавшаяся перед его мысленным взором, обрывается.

Он сидит перед светящимся матовым экраном компьютера, заполненного ровными рядами буковок, и задает сам себе вопрос, не имеющий ответа. Почему в голову ему пришло написать именно про убийство?

Замысел странный, можно даже сказать, не совсем естественный для ученого-интеллигента. Впрочем, постойте! Отчего же он такой уж «не совсем естественный»? Порой нам, ученым-интеллигентам, такое голову лезет, о чем иной простой человек и помыслить не смеет!

Тем не менее – трудно найти ответ. Единственное, что Владимир Семенович знает точно, так это то, что несколько лет назад его словно бы осенило: убийца притаился где-то совсем рядом, может быть за ближайшим углом. Необходимо обнаружить его, дать ему конкретное тело и попытаться облечь в слова намерение, скрывающееся в мрачном угрюмом хаосе, наполняющем душу.

Итак, замысел романа возник несколько лет назад. Сравнительно недавно – верно? А такое впечатление, что целый век прошел. Москва тогда представляла жуткую картину. Опасный город. Все что угодно могло случиться. И хотя в историческом центре уже были отремонтированы кое-какие старинные особняки, похожие в яркой ночной подсветке на рельефные пряники, весь остальной город был темный, замусоренный, обветшавший. И многочисленные кучки бездомных ютились во дворах возле только что появившихся новеньких мусорных контейнеров…

Они и по сей день там ютятся.

Владимир Семенович записывал свои ощущения:

«Какое-то неблагополучие присутствует, прямо-таки висит в воздухе, и вынуждает тебя быть не сторонним наблюдателем, а непосредственным участником. Словно бы и твоя жизнь, такая незыблемая в своем кажущемся благополучии, в действительности неблагополучна, и ты вовсе не случайно оказываешься в эпицентр всеобщего неблагополучия и волей-неволей вынужден как-то на это реагировать.

Метро. В толчее рядом с собой я обратил внимание на болезненного вида пожилого человека, который вдруг как-то странно повел глазами и начал медленно оседать. И упал на мраморный пол.

Жуткое дело – на твоих глазах человек падает замертво!

К счастью, он не умер, а просто с ним обморок случился.

Я его подхватил, он очень легким оказался, как пушинка, и послушным – совсем просто было поднять его на ноги и довести до ближайшей мраморной скамейки.

Он смотрел на меня добрыми виноватыми глазами. Ему было неловко.

– Ничего, ничего, – бормотал он. – Со мной это бывает.

– Вам помочь? Врача?

Я задавал ему эти вопросы, хотя понятия не имел, чем я мог помочь и откуда здесь, в толпе и спешке, найти врача. Его и в более спокойной обстановке не найти.

– Нет, нет, спасибо вам, – твердо проговорил пожилой человек. – Не беспокойтесь. Все хорошо.

И пожал мне руку.

И вот уже толпа уносит меня к эскалатору, и я вижу перед собой виноватые усталые глаза больного человека, наверное, сердечника, который вынужден был ехать в метро вместо того, чтобы спокойно сидеть себе дома.

Значит, обстоятельства таковы, что дома спокойно не посидишь…

А вот еще случай, который буквально врезался в мою память. Сидит в памяти, и никак не хочет ее покидать.

В соседнем дворе довольно большая компания бездомных устроила себе штаб-квартиру.

Точнее сказать, это не двор, а сквер возле дома, и даже не сквер, а просторный палисадник, заросший сочной, совсем деревенской луговой травой. И никаких признаков цивилизации, кроме детской песочницы с полусгнившими бортиками и покосившегося, как Пизанская башня, грибка.

Вот в этой-то песочнице и собирались бомжи.

Вообще-то о внешнем виде этой публики можно слагать поэмы. Тут и пожилые красавцы с гривами седых волос, напоминающие (тем, разумеется, кто видел) живых английских лордов, тут и складненькие дамочки с круглыми личиками в бриджах и кроссовках – стайка туристок из благополучной европейской страны и так далее, и тому подобное.