ВЕЗУНЧИК. ПОЛИЦЕЙСКИЙ ПЁС

По мохнатой, испачканной в грязи мордочке скатилась одинокая слезинка, напоминающая крупинку соли, внезапно упавшую в океан вселенской несправедливости.

– Почему я не такой, как все? – тихо всхлипнул лабрадорчик и его одинокий голосок мгновенно утонул в реве стихии. – Почему? За что мне все это?

Он высунул мордочку из будки, посмотрел на тяжелые, полные дождя и гнева тучи, прикрыл лапкой свою единственную, но такую ненавистную хозяевам особенность – белое пятнышко: метку изгнания. Потом он запел жалобную, безнадежную песню, четверостишья которой чем-то напоминали рубаи Омара Хайяма, отбитые щенячьим воем.

В будке старой, у двери чужой,

Забытый всеми, маленький, больной.

Лежу, дрожу, и жалобно скулю,

О ласке, о тепле я так молю.

У-у-у-у-у!

Никто не смотрит, мимо все идут,

И крошки хлеба даже не дадут.

Голодный, слабый в угол я забился,

Зачем на свет я только появился?

У-у-у-у-у!

Мечтаю я о добрых, нежных руках,

Забыть навеки про холодный страх,

Уснуть спокойно, зная, что любим,

Но этот сон, увы, неисполним.

У-у-у-у-у!

Дождь барабанит, ветер завывает,

И сердце в глубине души тихонько замирает.

В глазах надежда медленно угасла,

Жизнь без любви, увы, так безучастна.

У-у-у-у-у!

И в тишине, лишь слышно слабо «Гав…»,

Приветствие кому? Зачем? Я прав или не прав?

Мир полон лжи, обмана и огласки.

Кому я нужен без любви и ласки?

У-у-у-у-у!

Жалобная, пронзительная оратория тоски внезапно смолкла. Не потому, что у малыша иссякли мысли – о, нет! Горечь изгнания и холод одиночества способны питать музу даже самого захудалого барда хоть до скончания веков. Оратория стихла, потому что ее прервал металлический, скрипучий и угрожающий звук…

***

В шуме дождя щенок уловил не предвещавший ничего хорошего скрип открывающейся двери.

На пороге, освещенный ядовитым желтым светом дома, стоял, подобно разгневанному шайтану, злющий, как никогда, дядя Ко. Силуэт его был уродливо растянут в страшную тень – в руке болтался ремень.

– Эй, мелкий негодник, чего развылся? – прохрипел он голосом, напоминающим скрежет гравия по стеклу. – Заткнись уже, неблагодарный пес, дай спать своим любимым хозяевам!

«Любимым…» Это слово прозвучало особенно цинично – любили-то дядя Ко и тетя Лю в основном себя, а кроме себя еще и звон монет в копилке с розовым пятачком. Щенок почувствовал это всей своей дрожащей душой. Он не видел деталей, кроме огромной тени Ко и блеснувшей от вспышки молнии начищенной до блеска пряжки на ремне.

Ушки свернулись при звуке голоса, от которого стыла кровь в жилах. Инстинкт – этот древний, как мир, советчик, прошептал ему одно-единственное слово: «Спасайся!». Щенок, поджав еще не окрепший, но уже познавший горечь унижений хвост, трусливо забился в самый дальний, темный и пахнущий плесенью угол старой будки. Он вжался в гнилые доски, зажмурился и попытался стать невидимкой, раствориться, исчезнуть из этого кошмарного мира.

Ремень со свистом рассек воздух и с глухим шлепком обрушился на мокрую крышу конуры. Дождевые брызги взметнулись в воздух фонтаном брызг.

– Вот сейчас ты у меня получишь, мелкий негодник! – прохрипел дядя Ко.

Тетя Лю крикнула за его спиной:

– Закрой дверь, а то еще простудимся! Иди уже спать! Нечего с этим бракованным церемониться! Завтра разберешься!

Уже замахнувшийся для второго удара дядя Ко внезапно замер. Его разум, скроенный из прагматизма и лени, взвесил: мокнуть здесь дальше, тратя силы на непонятно что, или вернуться под крышу, к теплой печке и ворчливой, но такой родной Лю? Чаши весов качнулись в сторону печки.

– Ладно, гуляй, хвостатый бездельник! – буркнул он для собственного успокоения. – Но чтоб завтра я от тебя ни звука не слышал! Ни-че-го!

Дверь захлопнулась. Тьма съела единственную полоску света, оставив щенка наедине с грозой, холодом и всепоглощающим страхом.

Сердце застучало, как бешенное. Мелкая и неконтролируемая дрожь забегала по всему телу. Лабрадорчик боялся не только пошевелиться, но и вздохнуть – потому, что тень дяди Лю могла вернуться в любую минуту. И тогда все – ремень обязательно нащелкает подзатыльников.

***

Щенок с трудом заснул и ему приснился страшный сон. Хотя, почему сразу страшный? Может, прекрасный? Сложно сказать. Граница между кошмаром и мечтой в его положении была безнадежно стерта. Почему? Да потому, что он уже не был маленьким, жалким щенком. Он был Великим Псом – цербером с Золотых Полей. Его шерстка отливала бронзой мускулов, а не жалкой грязью, на зубах сверкала сталь доспехов, а на могучей груди… о, чудо!.. сияло то самое ярко-белое пятно в виде собачьей косточки. Но теперь это была не метка изгнания, а герб – символ непобедимости, отлитый из чистого света. Косточка пылала на груди щенка, как щит Ахилла, и вселяла ужас в сердца врагов.

А они были повсюду – Демоны Тьмы и Беспросветности. Возглавляли их два самых ужасных исчадия ада: демон Алчности Ко'таргус – чье тело было соткано из скрипучих, ржавых монет и старых, протертых ремней, и демонесса Лицемерия Лю'цифера – чьи сладкие речи капали ядом, а глаза метали молнии злобы.

– Отдай нам свою кость, никчемный пёсель! – шипел Ко'таргус, лязгая стальными зубами. – Она не для тебя! Ты – брак! Убыток!

– Мы тебя пригрели, вылюбили! – визжала Лю'цифера, из ее глаз сыпались фальшивые жемчужины слез. – А ты неблагодарный!

Цербер с Золотых Полей оскалился в ответ. Его рык был подобен раскату грома.

– Не отдам! Это мое! Моя метка! Мое предназначение!

Он ринулся в бой. Он грызся с демонами, рвал их на куски, но те, подобно гидре, обрастали новыми головами – то в виде банки с краской, то в виде рулона лейкопластыря. Это была бесконечная, изматывающая битва. Щенок был сильным, непобедимым и… бесконечно одиноким…

В самый разгар сечи бесстрашный борец с нечистью неожиданно услышал музыку – тонкую, едва уловимую, напоминающую звон хрустальных колокольчиков. Она доносилась откуда-то сверху, сквозь клубящуюся мглу боя. Щенок почему-то решил, что музыка звучала в его честь.

Демоны прикрыли лица корявыми лапами от этого звука, завыли от боли и принялись отступать. А бесстрашный цербер, гордо подняв голову, увидел в разрыве туч на небе одинокую, яркую звезду. Она подмигнула ему – ее свет тот час упал прямо на ярко-белую косточку, заряжая ее сверхъестественной силой.

***

Щенок резко проснулся. Вздрогнул. Гроза была уже на излёте. Дождь стихал, превращаясь из ливня в унылую морось. Гром уполз за горизонт, ворча себе под нос последние проклятия всему сущему.

Снаружи, совсем рядом с будкой, раздавался шорох. Продолжая дрожать от остатков сна и пережитого ужаса, лабрадорчик боязливо высунул нос из своего укрытия. В едва освещенной угасающими вспышками молний темноте он увидел…

На мокрой земле – прямо перед входом в будку, лежало небольшое белое нечто. Оно пахло чем-то манящим. Интересно, чем? Щенок втянул носом воздух. Инстинкт подсказывал – это может быть опасно! Опыт короткой жизни твердил: все, что исходит из этого мира – боль и обман! Как поступить?

В животе урчало от голода. Щенок медленно вышел из будки. И вот он уже ткнулся носом в незнакомый предмет. Ого, это был кусок нежного, чуть подтаявшего от дождя сыра. Он схватил его и юркнул в свою нору, ожидая подвоха, крика или даже удара. Но ничего не произошло. Только ветер шелестел мокрыми листьями в темноте.

Он съел сыр. Весь. Даже крошки не оставил. Это, надо признать, было невероятно. Не похлебка с глазком сала в мутной жиже, не размоченный в ней хлеб. Это был вкус… Лабрадорчик даже облизнулся… вкус другого мира, в котором существует доброта.

«Кто же подбросил мне такой подарок?» – подумал щенок. Он неслышно приподнялся на лапах, высунул голову из старой будки и вгляделся в непроглядную темноту двора. Гм-м, а ведь никого не видно, кроме силуэта покосившегося дома с темными глазницами окон.

Вдруг на краю участка – у самой калитки мелькнула чья-то тень. Неуловимая, легкая, словно сотканная из мрака. А потом донесся едва слышный звук, похожий на ласковый щелчок языка. Опять привиделось?

Щенок замер, прислушался, но так ничего и не распознал, кроме завывания ветра, да мерного стука дождевых капель по шиферу крыши. Тайна осталась тайной. Но в маленьком, израненном сердце щенка – промокшем и продрогшем, в эти мгновения вспыхнула едва заметная искра надежды на то, что в злом мире все-таки есть место добру.

Лабрадорчик свернулся калачиком на мокрой подстилке, надежно прикрыв лапой от холода ярко-белую косточку на своей груди. Демоны из сна отступили. На смену им пришла загадка. А она, как известно, всегда лучше безысходности – хотя бы потому, что в ней всегда скрыта возможность познания чего-то нового.

***

Тень у калитки, тем временем, материализовалась в весьма конкретное существо. Черный силуэт, отливавший в прощальных вспышках молний синеватым металлическим блеском, тяжело и вместе с тем беззвучно взмахнул большими, будто выкованными из ночного неба, крыльями. Существо бесшумно вспорхнуло на покосившийся забор и замерло на нем, превратившись в странный, угловатый нарост.

Два маленьких глаза выдавали незваного гостя, явившегося на запретные земли дяди Ко и тети Лю. Они, как черный лед, поблескивали в ночи, безмятежно наблюдая за жалкой конурой и притихшим в ней маленьким зверьком.

Это черное существо, известное в узких кругах местной фауны как Зумба-Бумба (звучное имя было полученное им за пристрастие к ритмичному постукиванию клювом по жестяной крыше сарая), было постоянно зарегистрировано на чердаке старого профессора Умнова, чей домишко ютился по соседству.

Оперение существа, подбросившего к старой будке увесистую головку сыра, было цвета самой беспросветной ночи, а взгляд обладал пронзительностью старого детектива.

«Кар-рамба! – пронеслось в голове, привыкшей к лаконичным и емким мыслям вороны. – Опять эти, кар-р, двуногие всё путают, кар-р. Жемчуг поросятам, кар-р, алмазы, кар-р – в навоз. Ну да ладно, не впервой, кар-р, кар-р, кар-р. Миром правят не они, к счастью, кар-р. А правят им, как известно, кар-р, терпение, наблюдательность и, кар-р, вовремя подброшенный кусок сыра. Надеюсь, кар-р, я его вовремя уронила?».

Виновница незапланированного ужина лабрадорчика поправила крылом воображаемый галстук-бабочку, негромко прокаркала что-то одобрительное в сторону уже спящего щенка и отправилась восвояси, бесшумно разрезая крыльями влажный воздух.

На ходу у Зумбы-Бумбы сочинялась новая, полная сарказма стихотворная притча о самой себе. Дело было сделано. Еще одному несчастному помогла. Значит, воронья карма пополнилась очередным плюсиком…

– А то, кар-р, говорят, мол, мы, кар-р, способны только попусту каркать, кар-р, и таскать все, что плохо, кар-р, лежит, в основном, кар-р – блестящее, кар-р, и крайне, дорогое…

В городе большом, где шум и гам,

Жила ворона тут и там.

Но не простая, а с умом,

Расследовала все кругом.

Пропал у белки ценный гриб,

Весь лес от горя аж охрип.

Но Зумба-Бумба тут как тут,

Нашла его за пять минут.

Зумба-Бумба, сыщик наш!

Раскроешь ты любую блажь!

Твой острый глаз,

Твой зоркий взгляд,

Найти улики каждый рад!

Потом у зайца-хвастуна

Вдруг пропала морковка одна.

Он плакал, слезы лил ручьем,

Мол, вор остался ни при чем.

Ворона перышко нашла,

И к дятлу сразу привела.

Зумба-Бумба, сыщик наш!

Раскроешь ты любую блажь!

Твой острый глаз,

Твой зоркий взгляд,

Найти улики каждый рад!

Она найдет любой предмет,

Даст на любой вопрос ответ.

Ей в этом деле равных нет,

Таков вороний интеллект.

Зумба-Бумба, сыщик наш!

Раскроешь ты любую блажь!

Твой острый глаз,

Твой зоркий взгляд,

Найти улики каждый рад!

Бежал лисенок без оглядки,

Украл он бусы с чьей-то грядки.

Ворона след легко берет,

И бусы вмиг тебе найдет!

Зумба-Бумба, сыщик наш!

Раскроешь ты любую блажь!

Твой острый глаз,

Твой зоркий взгляд,

Найти улики каждый рад!

***

На следующее утро двор дяди Ко и тети Лю предстал миру во всей своей унылой красе. Солнце, словно начинающий маляр, неумело и жадно заливало светом все углы двора, выставляя напоказ всю суть так называемых хозяев лабрадорчика: ржавую бочку, кривой забор, облезлый сарай и, как венец творения, будку новоявленного сторожа всего этого убранства, от которой все еще тянуло сыростью и тоской по лучшей доле.

Дядя Ко, все еще подкрепленный стратегическими соображениями насчет сторожевой карьеры щенка, вышел на крыльцо с видом Наполеона перед Аустерлицем. В руке он сжимал уже не ремень, а нечто более многообещающее – обглоданную кость с остатками мясных прожилок, выпрошенную у тети Лю под предлогом «производственной необходимости».

– Ну, что, бракованный, – остановившись перед будкой, провозгласил он. – Кончилась твоя беззаботная жизнь. Начинается служба. Вставай, кому говорят! Приступим к подготовке!

Наученный горьким опытом лабрадорчик, не выскочил навстречу дяде Ко. Он лишь высунул из темноты мокрый нос и принялся обнюхивать воздух, пытаясь уловить знакомые нотки вчерашнего сыра и разгадать настроение злобного гиганта в стоптанных сапогах.

– Не понимаешь по-хорошему? – Ко вздохнул, схватил щенка за шиворот и вытащил его на свет божий. – Смотри и слушай. Видишь вон того? – Он ткнул костью в сторону петуха по прозвищу Горлопан – важного и блестящего медью перьев, с достоинством патрулирующего границы своего курятника. – Это враг номер раз. Он посягает на наше добро! На твою еду! Ты должен его гнать, рвать и терзать! Понял? Гав-гав на него! Вот так!

Дядя Ко опустился на четвереньки и издал несколько энергичных, хотя и сиплых, гавканий. Потом он оскалился и швырнул кость в сторону петуха – для стимулирования в щенке, как он полагал, духа соперничества и инстинкта хищника.

Описав в воздухе неровную дугу, кость шлепнулась в пыль. Ведомый голодом лабрадорчик метнулся к ней. Но на полпути его уже поджидал Горлопан. Петух остановился, вытянул шею, нацелил на щенка один круглый, желтый и исполненный глубочайшего презрения ко всем четвероногим глаз.

– Кукх-кх-кхэ-р-ри-кк-ку! – прокукарекал он (в этом звуке слышалась угроза и неоспоримая власть в хозяйском дворе).

Щенок замер, сначала поджал, а затем беспомощно завилял хвостом, пытаясь объяснить, что он тут ни при чем и просто очень хочет кушать.

Горлопан сделал два решительных шага вперед, клюнул кость, отшвырнул ее в сторону как недостойную своего внимания ерундовину и уставился на щенка с немым вопросом: «Ну, и что ты на это скажешь?»

Лабрадорчик жалобно пискнул и отполз к будке.

– Да что же это такое?!.. – взревел дядя Ко. – Он же тебя в десять раз меньше! Ты же лабрадор! Породистый зверь! Да я… в твои годы…

– Брось, Ко, – раздался с крыльца голос тети Лю. Она наблюдала за происходящим, скрестив руки на груди. – Силы не равны. У этого пернатого бандита стаж, а у нашего уродца – только амбиции и то не свои, а твои. Видал, как Горлопан на цыплят своих смотрит? Как на потенциальных подчиненных. Он с ними ведет себя всегда, как полководец. А твой щенок – это так, муравей для него.

– Надо уравнять шансы! – загорелся Ко. – Лю, дай-ка мне вон ту старую подушку!

Стратегический замысел дяди Ко был прост и гениален, как теорема Пифагора для отличников. Он привязал к спине щенка старую диванную подушку.

– Теперь его клюв тебе не страшен! – любуясь своим творением, объявил он.

Обремененный непосильной ношей щенок сидел и грустно поскуливал, всем своим видом напоминая нелепую черепаху, которую заставили участвовать в скачках.

– Давай атакуй его! Вперед! За папу Ко и маму Лю!

На сей раз лабрадорчик, подгоняемый пинком сапога, все-таки сделал несколько неуверенных шагов в сторону Горлопана. Петух отнесся к новому облику противника с профессиональным интересом. Он неторопливо обошел вокруг щенка, надменно постучал клювом по подушке, прислушался к глухому стуку и, видимо, не обнаружив ничего съедобного и опасного, потерял к новинке всякий интерес. С достоинством развернувшись, Горлопан направился к курам, бросив на прощание:

– Ку-ка-ре-ку! – что в переводе с петушиного явно означало: «Не до тебя, мелочь пузатая, у меня планерка».

Окрыленный сдачей позиций врагом, щенок почувствовал прилив храбрости. Он тявкнул вслед пернатому храбрецу.

– Видал? – закричал дядя Ко тете Лю. – Сработало! Он уже защищает территорию!

– Территорию своего позора, – флегматично заметила жена двуногого хищника. – Сними с него этот уродский горб. Не хватало еще, чтобы нас куры засмеяли.

На том первый урок сторожевого дела с треском провалился…

***

Тем временем, на старом клене, склонившемся над забором, происходило нечто необычное. На самой толстой ветке, позволяющей держать в поле зрения весь двор, восседала мадемуазель Зумба-Бумба. Она прибыла с очередным патрульным облетом своих владений и сразу же заметила странные телодвижения двуногих.

«Вот те, кар-р, – следя за сценой с подушкой, подумалось ей. – Опять эти чудаки, кар-р, что-то затеяли. То, кар-р, мажут мелкого краской, то, кар-р, клеят на него не весть что, то, кар-р, подушки к нему цепляют. Ума, кар-р, не приложу, кар-р, что у них в этих головах, кар-р, творится. Наверное, ветер гуляет, кар-р, да с мусором перемешивается, кар-р. Надо все это непотребство, кар-р, запр-р-ротоколировать».

Достав из недр подсознания воображаемый блокнот и мысленно выдернув перо из шикарного хвоста, она в уме надиктовала сама себе текст следующего содержания: «Объект наблюдения №1 (щенок, кличка отсутствует, метка «кость») подвергается непонятным манипуляциям со стороны объекта №2 (самец двуногий, «Ко»). Цель: превращение в нечто горбатое и неуклюжее. Результат: ноль. Вывод: объект №2 – плохой учитель. И учитель ли вообще? Это нужно уточнить! Продолжаем наблюдение. Кар-р!».

Ворона склонила голову набок, ловя обрывки ругани, долетавшие со двора.

– Ладно, с пернатыми вопрос ясен! – решил Ко. – Переходим к млекопитающим! Эй, Лю! Позови-ка этого… как его… Эскимоса!

***

Эскимосом звали старого дворового кота, шерсть которого во времена оные была белой и пушистой, а нынче напоминала линявший коврик для протирки испачканной обуви. Кот этот был философом и прагматиком. Он верил трем вещам: теплым батареям, полной миске похлебки и тому, что все люди – странные существа, которых нужно терпеть ровно до тех пор, пока они выполняют два первых пункта из ранее перечисленных.

Тетя Лю вынесла на крыльцо миску с дымящейся похлебкой. Эскимос тут же материализовался (наверное, из воздуха) у ног хозяйки и принялся мурлыкать, описывая вокруг ее башмаков замысловатые восьмерки.

– Вот, смотри, уродец, – наставительно произнес Ко, обращаясь к щенку. – Это враг номер два. Хитрый, усатый, коварный и крайне наглый! Он пришел отнять у тебя твою законную похлебку! Видишь? Твою! Ты должен его прогнать! Защити свою пайку! Немедленно! Фас его!

Щенок настороженно посмотрел на кота. Оторвавшись на секунду от созерцания миски, усатый Эскимос глянул на него томным, полным вселенской усталости и снисходительности взглядом, затем лениво облизнулся, словно говоря лабрадорчику:

– И ты туда же, малыш? Давай без глупостей…

– Ну же! Гавкай на него, бракованный! – кричал, подталкивая щенка к коту, дядя Ко.

Наученный горьким опытом общения с петухом щенок не спешил нападать на нового знакомого. На всякий случай он негромко тявкнул. Скорее, из вежливости – чтобы лишний раз не злить двуногого.

Эскимос в ответ поднял бровь (да-да, у него была редкая, очень выразительная морда) и издал звук, соединяющий в себе одновременно и шипение, и фырканье. Этого оказалось достаточно. Щенок отпрянул.

– Да что же это такое! – почти заплакал Ко. – Да он же тебя боится! Ты же в десять раз больше его! Ну-ка, я тебе помогу!

Дядя Ко сделал то, что впоследствии сам же назовет тактической ошибкой. Он взял миску с похлебкой и поставил ее на землю между котом и щенком.

– Вот! – громогласно провозгласил он. – Кто первый – тот и молодец! Боритесь за пищевую иерархию!

Ожидая яростную схватку, хозяин видел в своем воображении, как щенок бросается на кота, а кот, ощетинившись, дает ему отпор – именно так они и будут тренироваться день ото дня, пока щенок не превратится в злую и беспощадную машину для уничтожения всяческих чужаков.

Реальность однако, как это часто бывает, подбросила дядя Ко сюрприз. Не меняя выражения морды, Эскимос медленно подошел к миске. Щенок, тем временем, повинуясь инстинкту, тоже шагнул вперед. Кот остановился и снова посмотрел на щенка – долгим таким, утяжелённым, можно сказать, взглядом. Лабрадорчик сразу все понял и замер.