Потапыч

Медведь лежал без движения, уставившись в потолок остекленевшим взглядом, как это и положено всякой нормальной игрушке.

– Потапыч! – кричала девочка. – Что же ты? Ну!

Лампы дневного света издали пару щелчков, похожих на короткое замыкание. Две из них, которые как раз находились прямо над новенькой, замигали.

Девчонка плакала навзрыд и смотрела на игрушку с такой надеждой, будто и правда верила, что медведь сейчас встанет и пойдёт кого‐то спасать. При этом новенькая как будто потеряла всякий интерес к тому, что в это время делали с ней самой.

– Потапыч! Она уже здесь, я чувствую! Потапыч!

Сова воткнула иглу в плечо девочки, как дротик, и надавила на поршень. Новенькая дёрнулась, но взгляда с медведя так и не спустила.

Ещё какое‐то время она лежала на холодном бетонном полу, придавленная к нему двумя грузными женщинами в белых халатах, и всё умоляла своего Потапыча, чтобы он наконец начал действовать.

Но подействовало только снотворное.

2

Те, кто живут в стенах

1

Cумасшедшую связали и положили на кушетку первого поста. Там вообще должна была спать медсестра, но, очевидно, ни первой, ни второй отдохнуть сегодня не светило.

Да и нам, скорее всего, тоже.

Уложив новенькую, постовухи принялись разгонять всех по палатам. Отбой был объявлен на полтора часа раньше.

– Мы не пойдём спать, там крысы и тараканы, – упёрлись девочки из четвёртой палаты.

И тут у Совы лопнуло терпение.

Она орала так, что страшно стало даже тем, кто послушно убрался на свои кровати ещё десять минут назад. Таких витиеватых сравнений я даже в младшей школе не слышал, где ругательства склоняются на все лады. Но на наших девочек это не произвело ни малейшего впечатления.

Соня сложила губки бантиком, потом переплела руки на груди и заявила:

– Хоть заколите меня тут насмерть, как эту, но в гадюшник с крысами я не пойду.

Сова несколько раз глубоко вздохнула, а потом, схватив Соню за руку, силой поволокла в палату. Девушка вырывалась изо всех сил, но у медсестры хватка оказалась просто железной.

Пропихнув Соню в двери, Сова проорала:

– Ну? И где тут крысы?

И не дожидаясь ответа, вышла в коридор.

После того как медсестра скрылась, подтянулись остальные девочки. Как они потом рассказывали, в палате стояла просто звенящая тишина. Ни писка, ни топотка слышно не было. Однако взбуробленная пустая кровать не давала отвлечься.

Поэтому её пришлось застелить. Срочно.

2

Когда мы с Михой вошли в палату, Глюкер лежал под одеялом и изображал примерного больного. Однако стоило двери за нами закрыться, он подскочил на месте и напустился на нас с расспросами.

Мы пересказали ему всё, что случилось с того момента, как сам Глюкер позорно бежал, едва не прибив Хали-Гали.

– Деваха просто огонь! – заключил Миха после того, как я закончил рассказ.

– Понравилась? – ехидно спросил толстяк.

– Не, – Миха не повёлся на провокацию и просто покрутил головой. – Но коры мочит, просто обалдеть.

– Блин, – протянул Глюкер и снова забрался под одеяло, – а прикиньте: постовухи уснут, а эта деваха нас тут всех ночью передавит?

Миха посмеялся и принялся расстилать постель. Я тоже отмочил пару каких‐то шуток, но уже не помню, чего сморозил.

В общем, я тоже лёг.

Глюкер предложил поиграть в Brawl Stars, но у нас не было настроения.

Мы долго молча лежали, пока Миха не произнёс:

– Может, дверь стулом подпереть?

– Ага, а если Сова зайдёт? – тут же заспорил Глюкер. – Объясняй ей потом, чем мы тут занимались. Ну его на фиг.

Ещё какое‐то время я ворочался с боку на бок, но скоро мне это надоело. Пришлось встать.

– Эй, ты чего? – зашипел Миха.

Что он, что Глюкер тоже не могли заснуть.

– Гляну, чего там происходит. Если что – скажу, в туалет пошёл.

– Отчаянный ты парень, Димон. Уважаю! – Миха постучал себя кулаком по груди, а потом повернулся лицом к стене и натянул одеяло до ушей.

И в этот момент у меня над головой что‐то хрустнуло.

Пацаны подскочили, как по команде, и уставились на меня.

– Очень смешно, Диман! – проворчал Миха. – Иди уже на свою разведку, Штирлиц!

– Это не я…

Я стоял у двери, задрав голову, и пытался разглядеть что‐нибудь на потолке. Как назло, луч фонаря бил чуть левее, оставляя пространство над моей головой в кромешной тьме. А как раз оттуда и донёсся этот звук.

– Ладно тебе, не смешно!

– Да говорю же, не я!

Мы притаились.

Какое‐то время слышно было только, как за окном проезжает машина. А потом оно повторилось, и через секунду ещё, только дальше – щёлк. Щёлк, щёлк. Как будто обои отклеиваются от стен на сквозняке.

Но никаких обоев в палате не было.

Потолок и стены здесь выбеливались известью, и на полтора метра от пола выкрашивались белые же панели.

– Слышите? – прошептал Глюкер дрожащим голосом.

– Это штукатурка на потолке трескается, – сказал я, чтобы скорее успокоить самого себя, нежели нашего пухлого приятеля.

– Ага, – не поверил он, – две недели до этого не отщёлкивалась, а теперь вдруг отщёлкивается. Как раз в тот же день, когда появилась эта стрёмная деваха, а у девок в палате случилось нашествие крыс!

– Никакого там нашествия не случилось! – раздражённо бросил я. Ну, в самом деле, и без него тошно, для чего так нагнетать?

– Но вы же их слышали!

– Мы точно не знаем, что там было. Кира предположила, что это крысы. На самом деле мы просто слышали что‐то похожее на топот. Может, между стен произошёл какой‐нибудь обвал. Или это какое‐то физическое явление вроде того странного звука от потолка, как будто твои соседи сверху катают по квартире огромный железный шар.

– Кстати, интересно, что это за неведомая фигня? – задумчиво отозвался Миха.

– Не знаю, – фыркнул я. – Но, возможно, мы слышали что‐то из той же оперы.

– Ага, – не сдавался толстый, – только та неведомая фигня обычно не пищит.

Глюкер завозился, а потом в потолок упёрся яркий луч от мобильного фонарика.

– Вот! – победно прошипел Глюкер. – Я же сказал, что потолок нормальный! Смотри, нигде нет трещин.

Их и правда нигде не было видно. Хотя даже в свете фонарика обзор был так себе.

Я вздохнул.

– В общем, ладно. Я пошёл, а ты, Мих, смотри, чтобы Глюкер не обделался от страха и не завонял нам всю палату.

Я по привычке втянул живот и вышел под очередной щелчок сверху.

В коридоре было тихо, только слышалось, как работают лампы дневного света. Наш пост пустовал, обе медсестры сидели на первом рядом с кушеткой, на которой спала связанная бинтами новенькая. Обе постовухи тоже клевали носом, но вяло переговаривались, чтобы не заснуть. И я их понимал: кто знает, что придёт в голову этой притыренной, когда снотворное перестанет действовать?

В общем‐то, ничего интересного не происходило. Чтобы создать себе алиби, я действительно прогулялся до туалета и вернулся в палату.

Миха уже спал, а Глюкер трясся под одеялом от страха и всё прислушивался, не щёлкнет ли штукатурка ещё раз? Когда я вошёл, толстяк выдохнул с облегчением, что было очень даже хорошо слышно.

– Ну, чего там? – спросил он.

Там ничего такого не было, о чём я и сказал. Глюкер разочарованно вздохнул и отвернулся. Через какое‐то время он тоже засопел.

Я же ещё долго не мог уснуть и всё мысленно прокручивал странные события сегодняшнего дня. Странное поведение девчонки. Странные звуки из стен и с потолка.

Больше всего мне была неясна её выходка с медведем. Попытаться сбежать – это я мог понять. Укусить медсестёр – тоже. Это было логично, если ты не собираешься здесь оставаться или тебе это чем‐нибудь грозит. Например, колонией. Или психушкой. Но зачем она выбросила медведя и требовала, чтобы он шёл кому‐то помогать?

Собственно, об этом я размышлял до самого того момента, пока не заснул. Уже засыпая, я что‐то услышал. Даже сейчас не могу сказать, что именно это было. Но ощущение сложилось такое, будто внутри стены кто‐то скрёбся, как мышь. Только мыши шуршат снизу, а оно скреблось из-под потолка.

3

Меня разбудили звуки суеты, доносившиеся из коридора. Кое‐как разлепив веки, я повернул голову. Миха с Глюкером уже не спали и недоумённо переглядывались.

Я потёр глаза и сел. Судя по тому, что нас разбудила не медсестра, ещё не было и восьми утра.

– И давно это там? – спросил я.

– Фиг знает, мы сами только встали, – пожал плечами Миха.

– Да? Пошли глянем.

Я натянул треники и потащился к двери. Мишка с Глюкером даже не стали утруждать себя надеванием штанов и потянулись следом как были – в трусах.

Я дёрнул за ручку и осторожно выглянул в коридор. Странные события продолжались. Медсёстры вдвоём перетаскивали из тринадцатой палаты в четвёртую железные кровати, а следом за ними бегали девчонки с постельным бельём и какими‐то пакетами.

– Э, – я увидел Соню и помахал ей, чтоб подошла.

Заметив нас, она сделала знак рукой, дескать, подождите, сейчас вещи в палату занесу и прибегу. Так и случилось, через минуту Соня стояла перед нашей дверью.

– Что тут стряслось? Чё за кипиш? – спросил Миха.

Соня округлила глаза:

– А вы что, не знаете? Ну, вы и спать! Тут такое было… Менты приехали! Всех девок из тринадцатой к нам переселяют, а новенькая там одна будет жить, как в царских палатах. Я слышала, что ей должны провести какое‐то там обследование. Короче, пару дней её тут подержат, а потом турнут. В колонию, наверно. И теперь всё это время у палаты будет дежурить по полицейскому, чтобы эта отбитая ещё чего не выдумала!

– Офигеть, – веско обронил Миха.

– Не то слово, – согласилась Соня.

Мимо прошёл Рита. При ходьбе он держал руки расставленными в стороны, как если бы у него были плечи примерно как у Арнольда Шварценеггера. Рита считал, что так офигеть как круто выглядит. Но, ясное дело, плечи у него были совершенно обычные, как и у любого другого четырнадцатилетнего пацана. Поэтому как по мне, то выглядело это скорее смешно.

Увидев его, Соня сделала два шага от нас в сторону и принялась укладывать волосы.

– Доброе утро, Эрнест! – поприветствовала она Риту.

– Дарова, малая! Как твоё ничего? – бросил он, не оборачиваясь, и исчез в своей палате ещё до того, как девушка успела ответить.

– Всё норм! – крикнула ему вслед Соня, а потом умчалась помогать с переездом дальше.

– Дура эта Соня, – заключил Миха. – Все они дуры.

Я только вздохнул. А что тут ещё скажешь, если он прав?

Желания участвовать в переезде всё равно не было, и мы вернулись на свои кровати. Миха включил свет и улёгся на спину, положив руки под голову. Глюкер принялся шумно копошиться в своих многочисленных пакетах, оккупировавших всю тумбочку хуже иностранных захватчиков. Вообще, тумбочка у них с Мишкой должна быть общей, но Глюкера в ней было так много, что Миха вынужденно переселился в мою ещё до выписки Макса, с которым я тогда делил её.

Я открыл книгу и попытался читать.

– Расскажем девкам, что было ночью? – не отрываясь от своего занятия, спросил Глюкер.

Миха фыркнул.

– Да ну их. Пусть гуляют.

– Угу, – поддержал я его, – у них вон сколько дел, не до нас. Да и чего такого было‐то? Ну пощёлкала штукатурка, а мы в штаны наложили. Ну их на фиг, засмеют. Не будем говорить.

Глюкер хлопнул дверцей и прошлёпал босыми ногами по полосатому линолеуму. Жалобно скрипнули пружины кровати, прогибаясь под его весом.

Я читал одну и ту же страницу уже десятый раз.

Ну её, эту Соню.

– Да, – услышал я голос Глюкера, – только это не штукатурка.

Несколько минут я продолжал дырявить взглядом книгу, а потом посмотрел на толстяка. Дождавшись этого, он указал наверх.

Я посмотрел на потолок, оглядел его, потом стены. По крайней мере, ту их часть, что была доступна взгляду. Да, при нормальном свете видно было гора-аздо лучше.

Ничего.

Конечно, не сказать чтобы в палате был какой‐то намёк на серьёзный ремонт, однако штукатурка действительно выглядела ровной, без всяких вздутий и трещин.

Как‐то неожиданно похолодало. Жёлтые лампы накаливания в белых пузатых плафонах советских люстр, которые здесь стояли почти во всех палатах, моргнули.

– Тем более, – услышал я свой голос. – Сами себя накрутили из-за этой новенькой, вот и мерещится по ночам всякое.

– Ну, вообще, да, – сказал Глюкер тем тоном, который говорил, что на самом деле он так не думает.

Открылась дверь, и в проёме показалась Стрекоза. Она похвалила нас за то, что уже встали без неё, и напомнила об уколах через полчаса.

Время быстро пролетело. Кажется, я даже заснул на несколько минут, но точно уже не вспомню. Столпившись около процедурного, мы, конечно, не отрывали взглядов от тринадцатой палаты.

У её двери поставили кушетку, на которой расположился пузатый полицейский. Он по-хозяйски сидел, расставив ноги так широко, что один занимал почти всё место. А оставшееся присвоила его фуражка. Расстёгнутая форменка свисала по бокам и ещё сильнее выделяла объёмистый живот мента.

Из палаты не доносилось ни звука, и это интриговало сильнее, чем если бы оттуда раздавался треск и звон разбиваемой посуды. Что там делала новенькая? И могла ли она вообще там что‐то делать? Может, её привязали к кровати ремнями, как в какой‐нибудь психушке. Или обкололи транквилизаторами так, что девчонка превратилась в растение.

В общем‐то, чего мы только там не надумали за это время.

А после уколов сделалось уже не до новенькой. Большинство из нас разбрелось по этажам больницы: кто на разные обследования, кто на анализы, кто на лечение. Собрались вместе уже после ежедневного обхода лечащих врачей.

К вечеру ажиотаж вокруг новенькой улёгся окончательно. Из тринадцатой палаты по-прежнему ничего интересного не доносилось. И даже мент очень быстро перестал обращать на себя взгляды. Он так удачно встроился в синюю гамму окрашенных панелей и бетонного пола, что казалось, будто сидел здесь всегда.

Пересменка у полицейских была утром, ещё до подъёма. Но, по чести сказать, появление нового мента не стало каким‐то событием, и все просто забили. Причём забили настолько, что к обеду уже запросто носились мимо него, больше опасаясь постовых, нежели человека в форме и с пистолетом. А ему в общем‐то тоже было не до нас – заткнув уши эйрподсами, мужик весь день залипал на экран своего телефона и практически ни на что не реагировал.

Поэтому когда мы стояли в очереди на уколы, а процедурный как раз находился недалеко от тринадцатой палаты, то запросто ржали на весь коридор и временами ругались.

В сон-час мы резались в карты, периодически отвлекаясь, чтобы ответить кому‐нибудь из многочисленных чатов в ТГ, и тихо дербанили передачку, которую принесли Глюкеру родители. Толстый не был против. Он сам внёс пакеты со словами «Налетай, пацаны!» как раз перед тем, как пойти на уколы. Сам же он всё ещё лежал на кровати почти в коматозе и кое‐как отходил от своих галлюциногенных уколов, которые после какого‐то очередного ЭХО головного мозга ему снова прописали.

Вообще, для нас это было нормальной ситуацией. Мы жили небольшими коммунами – каждая палата представляла собой такую мини-семью, где все сладости, которые приносили родители, считались общими. Так и назывались: «общак».

Поэтому, когда после сон-часа мама принесла еду, то хавчик ожидала та же участь. Ну, хавчик – жрачка типа.

Мы втроём разобрались с двухлитровой банкой пельменей, пачкой кукурузных палочек «Никитка» и полторашкой колы. Ни покер, ни двадцать одно, ни даже дурак уже не вкатывали, а потому мы разлеглись по своим кроватям, уткнувшись в телефоны. И столкнулись с ужасной проблемой – пропал Интернет.

Первым пропажу заметил Глюкер, которому до своей кровати было ближе всех. Спросил у Михи, который к тому моменту уже тоже тихо офигевал от того, что ни одно приложение не прогружается. У меня была та же проблема. Причём деньги на балансе у всех троих были в порядке.

Блин, а!

Повалявшись несколько минут без дела, мы всей компанией отправились в игровую.

Там уже собралась большая часть нашего этажа – у них тоже куда‐то делся тырнет.

Рита сидел на почётном месте – прямо напротив экрана. По бокам от него расселись девчонки, причём Соня сидела так плотно, что вжималась своим плечиком ему в руку. Хали-Гали вертелся на ковре и всё никак не мог найти удобное положение.

Смотрели какой‐то – фиг пойми какой – проект по Первому каналу для народных талантов. Однако через полчаса переключили на REN-TV, где показывали первого «Терминатора». Кто‐то вспомнил, что в девяностые был такой переводчик с гнусавым голосом, который переводил все фильмы тех лет. Терминатора он окрестил «Киборг-убийца».

Какое‐то время мы ржали с этого, совершенно не обращая внимания на происходящее на экране.

Веселье разрушила Молоденькая. Она пригрозила, что если мы не угомонимся, то разгонит всех по палатам. Вообще‐то она была нормальная, и в её смену нам жилось в разы проще, чем с остальными медсёстрами, но в тот день Молоденькая явно нервничала. Это было не то из-за полицейских в коридоре, не то из-за самого существования бешеной больной в тринадцатой палате. А может, у неё что‐то стряслось дома – фиг знает. Главное, что тем вечером настроена медсестра была решительно, и мы сразу поняли, что она не шутит.

Это помогло примерно на полчаса, а потом мы снова стали ржать, как кони.

Даже девочки.

Но второй раз Молоденькая не успела на нас наорать – телевизор потух сам собой.

Рита витиевато выругался, а потом сказал:

– Эй, Хали-Гали, по-братски: глянь, чё с ним?

Хали-Гали кое‐как поднялся и доковылял до телевизора. Там он сначала потыкал кнопку питания, а за ней и все остальные. Эта допотопная шайтан-машина по-прежнему не подавала признаков жизни.

Телик был старый, квадратный такой ящик с ламповым кинескопом. Настолько древний, что при включении ему требовалось несколько минут, чтобы прогреться и начать что‐то показывать.

Хали-Гали наклонился за него, а через минуту разогнулся. В одной руке у него был сетевой провод, а в другой вилка. И они были отдельно друг от друга.

– В р-роз-зетке т-орчала, – удивлённо проговорил Хали-Гали. – А пр-овод ка-ак п-п-перегрыз кто.

– Ага, тараканы! – выпалил Рита и заржал от собственной шутки.

Кто‐то захихикал ещё, но нам с Михой было не до смеха. Мы переглянулись, и как раз в этот момент что‐то хрустнуло внутри стены.

– Грёбаные тараканы, – процедил сквозь зубы Рита. – Когда уже их вытравят…

– Наш котик боится тараканов? – поддела его Софа и посмотрела с вызовом.

– Дерзкая, да? Вот заползёт тебе такая тварь в ухо, посмотрим, чё тогда скажешь! Чё сами вчера орали на всю больницу, если такие смелые?

И ушёл.

Опять хрустнуло, но, кроме нас с Михой, на это никто не обратил внимания. Кажется, что даже девчонки, хотя, может, они просто не подали виду. Уж эти‐то наверняка должны были насторожиться после всего вчерашнего.

Я подошёл к Хали-Гали, чтобы посмотреть, действительно ли с проводом всё так, как он говорит. Пацан не врал. Кожура на самом деле смотрелась так, будто её кто‐то долго и упорно жевал. Причём начиная где‐то от середины. Прорезиненной вилке тоже досталось, и на ней явно просматривались следы мелких зубов, как, допустим, у хомяков.

Или крыс.

– Я ж-же г-говорил, – сказал Хали-Гали.

Я кивнул.

К нам подошёл Миха, а за ним подтянулись и все остальные. Принялись рассматривать, строить предположения, охать и ахать.

Мы же с Мишкой тем временем осмотрели заднюю крышку телевизора, и с ней как будто бы всё было хорошо. По крайней мере, насколько мы могли судить, не разбирая телик.

В общем‐то, делать в игровой уже было нечего, кроме того, что слушать всякий бред, который несли остальные ребята, поэтому мы втроём вернулись в палату.

Миха медленно осел на койку и сложил руки на животе, как бы придерживая его.

– Вы понимаете, что это значит? – проговорил он, глядя куда‐то в пустоту перед собой.

– Что нам ничего не померещилось этой ночью, – сказал я и посмотрел на Миху. Он продолжал дырявить взглядом пол и чуть покачивался взад-вперёд.

– Ой-ёй-ёй-ёй, – сказал Глюкер и полез в тумбочку за сладким – заедать стресс.

Я вдруг почувствовал, как от ужаса у меня скручивает живот.

Это не фигура речи, меня часто прихватывало во всякие волнительные моменты. Поэтому, например, перед какой‐нибудь годовой контрольной я таскал с собой в школу «Лоперамид» [2].

Схватившись за живот, я медленно и осторожно выбрался в коридор в надежде выпросить у Молоденькой чего‐нибудь, что уняло бы мой из рук вон нежный желудок, но у медсестёр явно были другие дела.

И я догадывался, с кем они могли быть связаны.

Короче, пришлось изменить маршрут.

Вернувшись из уборной, я застал в нашей палате Хали-Гали.

– Чё, опять в карты? – хрипло произнёс я. – Слушай, давай потом?

Придерживаясь за спинку кровати, я сел и подтянул ноги под себя.

– Н-нет. Я х-очу п-п… поговорить о н-овенькой. А эти, – он мотнул головой на Миху с Глюкером, – к‐какие‐то с-странные.

Я посмотрел на пацанов. Толстяк сосредоточенно уничтожал последние остатки родительской передачи, и казалось, что в этом мире его ничего больше не интересует. Миха наконец перестал созерцать пустоту и смотрел на Хали-Гали, но в Мишкином взгляде всё ещё было мало осмысленности.

Чёрт, да в этой палате Хали-Гали не нашёл бы никого нормального, сколько бы ни пытался. Всё происходящее напугало нас до чёртиков, и думаю, что никто не хотел ничего слышать об этой новенькой, с чьего появления всё началось. Я чувствовал, как живот начинает повторно скручивать об одном воспоминании о девчонке или её кошмарном медведе. Всё что угодно, но только не она.

– Давай, чего ты там про неё надумал? – услышал я свой голос.

Хали-Гали глубоко вздохнул. Ему понадобилось некоторое время, чтобы собраться с силами и заговорить. Рассказывал долго. Отчасти так было из-за его заикания. Иногда Хали-Гали подолгу не мог одолеть одно и то же слово несколько минут и заходил на повторный круг его произношения снова и снова, пока у меня не выходило терпение, и я не заканчивал за него. Иногда напротив – пацан говорил довольно бегло, и фиг его знает, от чего это зависело.

Короче, идеи Хали-Гали в основном повторяли мои недавние размышления, однако негодяй развил их куда дальше того, до чего дошёл я.

Поначалу Хали-Гали объяснял для себя странное поведение новенькой желанием сбежать. Собственно, как и я. То есть, скорее всего, после больницы девчонке угрожала колония, а то и психушка. Однако с этим не вязались её попытки добиться от игрушечного медведя каких‐то решительных действий. Я это спокойно списал на то, что девица не в себе, а то и вообще помешанная, но Хали-Гали пошёл другим путём и решил для себя, что новенькая здорова, просто находится в стрессе или в шоке. Короче, не суть. Главное в рассуждениях Хали-Гали – это то, что она пыталась убежать вовсе не для того, чтобы спастись самой, а чтобы спасти кого‐то другого. Действительно, она тогда кричала что‐то вроде: «Она уже здесь!» и «Помоги ей, пожалуйста!» Чтобы спасти кого‐то от этой загадочной её, девчонка и пыталась сбежать. А когда поняла, что ничего не выйдет, то попыталась отправить на помощь единственного, кому, со своей точки зрения, могла доверять – собственного плюшевого медведя.

Здесь доказательства нормальности новенькой Хали-Гали дали слабину, ну, типа нельзя называть адекватной деваху, которая на полном серьёзе пытается отправить со спасительной миссией игрушку.

Хали-Гали показал пальцем на Глюкера, который уничтожал всё съестное со скоростью сельскохозяйственного комбайна, и заключил, что толстяк, например, тоже не выглядит таким уж нормальным. Потом он напомнил о том, что мы слышали в четвёртой палате перед тем, как новенькая попыталась удрать. А это он ещё не знал, что было у нас ночью.

Короче, Хали-Гали уничтожил мои последние попытки удержаться в нормальности.

В общем‐то, если принять доводы этого Шерлока, то получалось, что новенькая прошла через что‐то очень страшное и едва осталась жива. Её медведь, очевидно, сыграл в этом не последнюю роль. Теперь, когда она со своим Потапычем оказалась в больнице, некто, по её мнению, остался без защиты, которую новенькая или её плюшевый медведь могли обеспечить.

Когда я подвёл итог, Глюкер заржал самым оскорбительным образом.

– Это н-ничего. Н-нервы. Я к… к д-е-эвчонкам п-ой-ду. Н-нада им расс… ка-азать.

К этому моменту Миха более или менее пришёл в себя, и мы с ним увязались за Хали-Гали в четвёртую палату. Глюкер решил, что на сегодня с него хватит впечатлений, и решил зарыться под одеяло.

Однако через минуту он уже догнал нас, поскольку сообразил, что для этого ему пришлось бы остаться в одиночестве.