История с продолжением

Я рассмеялась:

– Жизнь со мной – это такой хаос, правда?

– Это чудесно.

– Я люблю тебя, пап.

– Я тоже. Всегда.

В Блафтоне мы оказались, потому что отец встретил мою маму и влюбился в нее в Бостоне. Он тогда учился в медицинском институте Гарварда, а она работала в «Бостон геральд». После свадьбы в 1917 году он увез молодую жену к себе. В Бостоне слава Бронвин окутывала ее, как туман. Ему хотелось вести простую жизнь и строить семью с любимой женщиной, а не с таинственной и популярной писательницей, за каждым движением которой следят.

Но эта история никому не интересна.

Благодаря своему творчеству она снискала феноменальный успех и признание. Но исчезновение тут же превратило ее в тайну, головоломку, литературную детективную загадку, требующую разрешения. Она превратилась в легенду о пропавшей безумной писательнице.

Но мир не знал всей правды.

Никто не знал.

Глава 6

КлараБлафтон, Южная Каролина

Любовь моей матери была столь же бескомпромиссной, как ее отречение. И то и другое осталось со мной до сих пор.

Когда я была маленькой, мы играли в исчезновения и появления. Для матери это были не просто прятки. Нет, мэм, для нее эта забава была чем-то гораздо бо́льшим, чем для других мамочек.

В семь лет я как-то вечером спряталась в шкафу в ее писательском кабинете, укрывшись за старой меховой шубой, оставшейся со времен ее жизни на севере, в местах, где мне никогда не доводилось бывать. От шубы пахло мускусом и мокрой шерстью. Я скользнула по задней стенке и приземлилась на стопку книг. Я подалась в сторону и в луче света, падающего через щель в двери, разглядела кипу бумаг, перехваченных резинкой.

Раньше я этих бумаг никогда не видела.

В этом старом доме я знала каждый уголок, каждый закуток и каждую трещину. Мне не составило бы труда ходить по нему с завязанными глазами. Я пряталась во всех потайных местах, от карниза под лестницей до низкого подпола, где пахло сырой землей и бродячими животными.

Ну не могло в доме оказаться ничего, что не попалось бы мне на глаза! Я слышала, как мама выкрикивает нараспев мое имя, разыскивая ставшую невидимкой дочь:

– Клара! Клара! Клара!

Она всегда находила меня, хотя иногда для этого требовалось больше времени, потому что я умела прятаться очень хорошо. По крайней мере, так утверждала мама.

Сидя в шкафу, я подтянула колени к подбородку и прислушалась. Даже если мне доводилось оставаться в тайнике на долгий срок, ее голос, произносящий мое имя, внушал мне чувство безопасности. Я ждала, что же будет дальше. С губ норовил сорваться смех, возникало желание быть найденной, замеченной тем, кто по-настоящему меня любит.

Коротая время, я бросила взгляд на верхние страницы и различила знакомый наклонный почерк мамы. Я искала глазами знакомые слова, но среди этих не было таких, какие мне доводилось видеть. Они покрывали страницу за страницей. Французский или немецкий, а может, испанский, откуда мне знать. Знакомым было одно слово, точнее, имя – Эмджи. Так звали героиню первого романа моей матери, сочиненного ею в двенадцать лет. Роман этот стал таким популярным, что люди до сих пор слали ей письма, которые она просила папу выбрасывать в мусорную корзину.

Дверца отворилась, я поджала ноги и отложила бумаги. Мама стояла передо мной, заполняя собой весь проем, как заполняла мою жизнь; падающий со спины свет озарял ее фигуру, стройную и гибкую, как дерево, склоняющееся над рекой. На ней было платье из зеленой хлопчатобумажной ткани, длинные темные волосы были собраны в свободно свисающий хвост.

Она сделала вид, что не замечает меня, потом произнесла слово «миракулюм». Стоило ей произнести его, и я вынырнула из глубины шкафа. Это таинственно звучащее слово, как мама объясняла прежде, означает какой-либо «удивительный предмет».

Мама повторила: «Миракулюм», и глаза ее расширились, как если бы я возникла перед ней из ниоткуда.

– Вот ты где!

Вот ты где.

– Я уж подумала, что ты никогда меня не найдешь! – сказала я.

Это были слова, которые мы произносили всегда, всякий раз соблюдая порядок и интонацию.

– Я всегда найду тебя.

Я всегда найду тебя. Она раздвинула одежду, протянула руку, чтобы пощекотать меня, а потом осторожно вытянуть из шкафа. А затем наклонилась, чтобы обнять. Это была моя самая любимая часть игры, и я позволила ей прижать меня к себе на какое-то время.

Когда ритуал был исполнен, я нырнула в шкаф и протянула ей те листы. Мама взяла их, и на лицо ее набежала тень печали.

– Что это? – спросила я. Глаза ее наполнились слезами, она открыла рот, но слова не шли. Я потянула ее за платье. – Что?

– Книга. – Мама прижала стопку к груди обеими руками, как будто это была кошка, готовая убежать. Впервые я осознала, что есть в ней иная, неведомая мне часть, таинственная и скрытая.

– Какая книга? – спросила я, движимая еще не тревогой, а лишь интересом. Тревога пришла позже.

– Вторая книжка про Эмджи. То, что называют сиквелом.

– Про Эмджи есть еще книга? – У меня забилось сердце в ожидании ответа. Первый мамин роман, «Срединное место», закончился на том, что героиня застряла между двумя мирами. Теперь появился шанс спасти Эмджи.

– Да. В ней она пытается вернуться домой.

– Пытается?

– Об этом вся книга – про стремление вернуться домой.

– Но я не понимаю слов, которыми она написана.

Мама села на край кровати и похлопала по ней, приглашая сесть рядом на синее покрывало.

Когда я устроилась, она обняла меня и прижала к себе так крепко, что я почувствовала через ткань платья ее ребра.

– Не всегда известные нам слова способны передать, что я чувствую в том или ином случае. Иногда мне нужно написать новые слова, и они помогают мне понять что-то, скажем, мои ощущения.

– Ты их придумываешь?

– Это не совсем так. У меня такое чувство, будто я нахожу их. Будто они были потеряны теми людьми, которые решали, какие слова нам использовать.

– Кто еще знает эти слова?

– Никто.

– Пожалуйста, научи меня. Я хочу знать.

– Когда-нибудь так и будет.

– Но почему не прямо сейчас?

– Ну ладно, одно слово. – Вернулась веселая мама, с лукавой улыбкой и крепким объятием. – Адориум.

– «Адориум»? – проговорила я, катая слово на языке и уже находя его вкусным.

Я смогу разговаривать с матерью на совершенно новом языке. Сделать этот язык нашим. Только нашим. Есть еще языки, чтобы общаться, и слова, чтобы их объяснять.

– «Адориум» означает «большая любовь». Любовь такого рода, какую я испытываю к тебе. Такая любовь, что отметает разум и логику и делает мир таким, какой он есть – всецело и безраздельно волшебным. Адориум – это понимание, что все вещи суть одно и что мы – это всё. Любовь, что создала тебя, любовь, из которой мы все вышли и в которую возвратимся. – Она замолчала, как будто поняв, что мне, погребенной под водопадом определений, не поспеть за ней.

– Как много для одного слова.

– В том-то весь смысл. Иногда имеющиеся в нашем распоряжении слова недостаточно большие.

– А еще одно словечко?

– Позже, – заявила мама. – Когда придет время, я научу тебя каждому из этих слов, от первого до последнего.

Глава 7

ЧарлиЛондон, Англия

Провел я какое-то время вдали от твоей красоты.

Чарли исполнял любимую песню отца из его родного ирландского города Уотерфорд. Берущая за душу мелодия. Женщины притихли, мужчины дышали медленно и глубоко, чтобы не выдать переживаний.

Даже если кто-то не понимал ирландских слов, которые Чарли произносил, душа улавливала тоску изгнанника.

И вот я к тебе возвратился… Милый мой Комераг.

Он исполнил песню сначала на ирландском, потом на английском, и все это время зрители не шелохнулись. Когда Чарли закончил, все вскочили, захлопали и завопили, готовые к отчаянному веселью: им нужна была заводная, озорная песня, все что угодно, лишь бы развеять глубоко засевшую неутолимую печаль.

Паб «Овца и лев» был забит под завязку. То была последняя песня «Парней» на сегодня, но толпа требовала еще. Приглушенный золотистый свет, открытые балки из бруса, поддерживающие низкий потолок, тепло огня в каменном очаге создавали ощущение, что эта комната отделилась от внешнего мира, превратившись в островок уюта. Никому не хотелось, чтобы эта ночь закончилась.

Чарли поклонился и передал микрофон Фергюсу для исполнения разухабистой баллады под занавес вечера. Чарли пробирался сквозь толпу, принимая хлопки по плечам и спине. Отец гордился бы тобой. Соболезнуем твоей утрате. Ты молодец.

Он нашел свободное местечко у липкой стойки и заказал порцию виски. Бармен Бенни с пристуком поставил перед Чарли стакан с гербом заведения и золотистым напитком внутри.

– За счет заведения, приятель. Когда вы уже запишете свои песни на пластинку и станете слишком знаменитыми, чтобы выступать здесь?

Чарли поднял стакан, опрокинул в рот и ощутил, как приятное тепло разливается по телу.

– Никогда. – Он улыбнулся и повернулся, чтобы посмотреть, как Фергюс завершает концерт.

Чарли играл на барабане не для того, чтобы стать знаменитым. Такой цели у него не было. Ему не очень нравилось выходить на сцену, но он делал это из любви к музыке.

Но отец действительно гордился тем, что его сын играет на барабане и исполняет старинные песни.

Челси, бывшая невеста Чарли, тоже обожала его игру. Они встретились в пабе в такой же вечер, как сейчас, и, вопреки его попытке отогнать воспоминания о девушке при помощи еще одного стаканчика виски, они упрямо возвращались. Ему вспомнилось, как она сидела в первом ряду в обтягивающем свитере, отбивая такт ногой и потряхивая каштановыми волосами. Как она нашла его у стойки после концерта и рассказала, какие чувства пробуждает в ней его музыка. Как она сидела рядом с ним, тесно прижавшись.

Как мог он не разглядеть в ней фальши? Как не докопался до гнилой сердцевины ее неискренности?

А может, и разглядел, о чем Фергюс ему и сказал, когда все закончилось.

«Приятель, к тому моменту, когда ты увидел гниль, ты давно уже пропал».

«Не думаю, что я до конца в ней разобрался», – ответил тогда Чарли.

«Глубоко в душе, в темных слоях подсознания, ты все знал».

Вероятно, Фергюс был прав. Когда Челси пыталась объяснить Чарли, что влюбилась в его лучшего друга и что сам Чарли полностью так никогда и не отдался ей, он понимал, что это правда. Того, что действительно было важно, что могло бы сделать их anam cara[2], между ними действительно не возникло.

В разрыве обвинили его. Слезы. Выброшенные в урну приглашения, написанные от руки каллиграфическим почерком. Телефонные звонки, которые пришлось делать маме друзьям и родственникам, сообщая об отмене свадьбы. Чарли не пытался оправдаться и никому не рассказал правду о том, как застал Челси и своего лучшего университетского друга Грэма целующимися в саду.

Все пребывали в уверенности, что уход невесты к другу разбил Чарли сердце. Но выражение «разбитое сердце» было не самым точным. Слова «отвращение» и «облегчение» вернее описали бы его чувства.

Позднее до него доходили слухи: «Не пошел на свадьбу лучшего друга. Не смог перенести. Драка в лондонском пабе».

Молва убеждала, что люди считают его обиженным. И он действительно обижался, но только на Грэма, скрывавшего свою интрижку. Челси – это одно, ее потерю он мог пережить, но предательство друга оказалось ударом посерьезнее, и Чарли никак не мог привыкнуть к разделившей их пропасти.

Ему пришлось очнуться от недобрых воспоминаний.

– Чарли! – послышался ласковый голосок, и он обернулся.

Милли Баркер. Красавица, милая и хрупкая девушка, подруга детства.

– Привет, Милли.

Она встала рядом и повернулась так, чтобы видеть группу. В руке у нее был пустой стакан, и Чарли заказал ей джин с тоником.

Они прислонились к бару, ее рука легла на его руку, а затем ее бедро соприкоснулось с его бедром. Он ощущал тепло их тел, нашедших друг друга.

– Сегодня вечером это было прекрасно, – сказала Милли. – Ты… Я имею в виду, как ты пел. Особенно последнюю песню.

– Спасибо. Это папина любимая.

– Соболезную твоей утрате, – произнесла она, повернувшись к нему лицом и положив руку ему на плечо. – Мне нравился твой отец. Он был такой… милый и одновременно такой…

– Мужественный.

– Да. – Девушка грустно улыбнулась. – С моей стороны было бы очумело так говорить.

– Как семья? – спросил он.

– Очуметь.

– Ну, значит, все в норме, – заметил Чарли. Они рассмеялись и чокнулись стаканами.

Логан, флейтист, проходил мимо и хлопнул Чарли по спине:

– Вечно он девчонок клеит. Завидую тебе.

Чарли фыркнул и смущенно посмотрел на Милли:

– Он пьян.

– Но говорит правду, – возразила она.

Он легонько толкнул ее локтем, зная, что Милли не обижается. Как приятно иметь дело с тем, кому не нужно объяснять прошлое. Группа начала собираться. В царящей суете подходящего к концу вечера, под крики барменов, призывающих сделать последний заказ, пока заведение не закрылось, Чарли взвалил футляр с барабаном на плечо и вышел в ночь.

Было не по сезону тепло, небо расчистилось, единственное облачко медленно плыло по усеянному звездами своду.

Как тучка в небе, одинокий[3].

Строчка Вордсворта из стихотворения о его любимом Озерном крае промелькнула у Чарли в голове, едва не заставив рассмеяться. Ощущение было такое, будто отец идет сегодня рядом, а внутренний голос нашептывает слова, какие тот мог бы произносить.

Папа предостерегал его насчет Челси, но не в лоб. Прямо он никогда ничего не говорил, словно ирландская кровь заставляла его ходить вокруг да около, то удаляясь, то возвращаясь. Отец мог рассказать притчу о подменыше, обращающем принцессу в колдунью, или про полет совы, предупреждающий об обмане. Чарли слушал предостережения родителя, но пропускал их мимо ушей, потому что считал или верил, что влюблен.

Какой фарс! Он хрипло хохотнул и обратился мыслями к новой загадке своей жизни.

– Кто такая эта Бронвин Фордхем, отец? – вопросил он ночное небо.

Ответа не последовало.

Небо кружилось, звезды покачивались: Чарли выпил на стаканчик больше положенного. Не стоит забывать, что искать спасения от горя в виски глупо: это как раз путь к печали и к самым нежным и дорогим воспоминаниям.

Вроде как про то утро, когда он, отец и брат Арчи сидели в гребной лодке на озере Эстуэйт-Уотер. Близнецам было тогда лет двенадцать, не больше. Лодочный сарай на другом берегу прятался в плотном тумане, густо окутавшем синие воды. В местах, где плескалась рыба, по озеру кругами расходилась рябь. Гоготали, переговариваясь на своем потайном языке, гуси. Отец произнес какую-то фразу по-ирландски.

– Что ты сказал? – спросил Арчи.

Отец возвел глаза к небу.

– Я не думал, что произнес это вслух.

– Произнес, – подтвердил Чарли. – Так что это?

– А, строфа из ирландского стихотворения «Cill Aodáín». Мы разучивали его в детстве. – Каллум закрыл глаза. – Это означает «Страна, где растет все».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

 «Добывайки» (The Borrowers) – детская повесть английской писательницы Мэри Нортон (1903–1992), вышедшая в 1952 году.

2

 Здесь: родственными душами. Фраза является англизированной версией ирландского слова, означающего «друг души» и восходящего к кельтской духовной традиции.

3

У. Вордсворт. Златооки. Перевод С. Маршака.