История с продолжением

Это была легенда из тех, что придавали охоте Каллума и Чарли азарта. Однажды, роясь среди залежей Сесил-корта, Чарли спросил отца:

– Что, если мы найдем саквояж Хемингуэя?

Отец рассмеялся и шутливо толкнул сына:

– А может, утраченные рукописи Шекспира?

Очко засчитано. Пусть то была мечта, однако та самая, за которой они следовали охотно. Их путешествие приносило радость, а не муку – так выражался папа. Чарли полной уверенности не питал.

Чарли взял со стола очки для чтения и надел. Склонившись, он заметил надпись, сделанную аккуратным, почти идеальным почерком на верхнем листе: «Содержимое этой сумки может быть передано исключительно Кларе Харрингтон из Блафтона, Южная Каролина». Далее были указаны телефонный номер и адрес. «Бумаги передать ей лично в руки. По почте ни в коем случае не отсылать. Запечатанное письмо внутри вправе прочесть только она. Le draíocht».

Слева внизу страницы тем же почерком была сделана приписка: «Прошу, передайте Кларе, что я сохранила этот язык для нее. Бронвин Ньюкасл Фордхем».

Это имя было знакомо Чарли. Но откуда?

Под листом с запиской он нашел толстую стопку страниц, исписанных иностранными словами в порядке, напоминающем организацию словаря. При всем своем любопытстве, эти бумаги он не покажет никому, ведь они предназначены только для Клары Харрингтон из Америки.

Отец с младых ногтей приобщал Чарли к ирландскому фольклору, и молодой человек достаточно понимал гэльский, чтобы знать о существовании mallachtai – это кельтские проклятия и заклинания, грозящие за нарушение draíocht – то есть волшебных чар, или заклятья. Он не станет навлекать их на свою голову и исполнит просьбу Бронвин.

Глава 4

КлараБлафтон, Южная Каролина

Второклассники шумели, воодушевленные концом учебного дня, убирали мелки в деревянные пеналы и складывали рисунки. Билли Маркмен проглотил еще один шарик пасты, решив, что я не заметила. Я подошла к нему, чтобы аккуратно отобрать у него тюбик, когда над головой затрещал разрядами статического электричества громкоговоритель.

– Миссис Харрингтон! Пожалуйста, зайдите в кабинет директора Александера, – произнес голос.

– Уф-ф! – воскликнула Джина, девчонка с косичками и в кружевном платьице. – Вы влипли.

Я улыбнулась девчушке и содрогнулась в притворном ужасе:

– Ой, страшно!

Класс засмеялся и начал скандировать:

– Миссис Харрингтон влипла!

Я дала распоряжение моей помощнице, застенчивой студентке, заканчивающей практику в начальной школе, присмотреть за классом последние несколько минут.

Озвучив свое каждодневное наставление «выражать внутренние чувства через искусство», я вышла из класса.

В кабинет директора я шла не спеша, наслаждаясь тишиной пустых коридоров, ароматом спагетти и мясных шариков, доносящимся из кафетерия, разглядывая картины столетней истории учеников школы «Блафтонские рыси», развешанные в рамочках на стенах.

Моя фотография, портрет веснушчатой третьеклассницы, висела слегка кособоко на стене славы, с подписью «Иллюстратор» на сверкающей бронзовой табличке. Маленькая восьмилетняя девочка, знавшая так мало, которую впереди ожидало столько боли. Я была рада быть самой собой теперь, вне зависимости от обстоятельств: развод, жизнь в родительском доме, неопределенное будущее, открывающееся впереди.

Конечно, меня не назвать образцовой домохозяйкой 1952 года, идеальной моделью для обложки журнала «Вуменс дэй». Я не ношу жемчуга и не хлопочу на кухне на высоких каблуках. Я не член родительского комитета или «Саппер-Клаба». Не щеголяю в модном платке на голове или в платье с вытачками по талии. Но здесь мой дом, и я его люблю. Если некоторые мамочки косо поглядывают на меня, когда я забираю Винни из школы или не беру приглашения на популярные вечеринки от «Таппервер», мне до них нет дела.

Все эти обстоятельства не важны для моей профессиональной деятельности, преподавательской и иллюстраторской, а я была счастлива заниматься и той и другой.

Я без стука открыла дверь в кабинет Джима и замерла как вкопанная.

В кабинете, где вечно воняло табаком, как в пепельнице, я увидела Винни.

Она стояла, опустив голову и почти уткнувшись подбородком в вырез голубого платья с оборками в виде корабликов по воротнику. Сжатые кулачки теребили подол.

– Винни?!

Услышав мой голос, она подняла взгляд. Маленькие розовые очки съехали набок, косящий левый глаз старался сфокусироваться на мне. Мгновение спустя она бросилась ко мне и зарылась лицом в мой фартук, очки слетели и упали на пол.

– Мамочка, прости.

– Что стряслось? – обратилась я к Джиму, подняв очки.

– Она спряталась в чулане с метлами, чтобы не идти домой с отцом.

– Но сегодня мой день, – сказала я, приподняв пальцем подбородок дочки, чтобы посмотреть на нее и надеть очки на заплаканные глаза. – Винни?

– Прости, мама, я запуталась. Думала, что сегодня пятница.

– Я преподаю по вторникам и четвергам. Ты ведь знаешь.

– Она до смерти перепугала учительницу, – заявил Джим, возвращаясь к положенному по должности авторитетному тону. – Мисс Перкинс решила, что потеряла Винни. – Он помедлил немного. – Послушай, нам стоит знать, если отец как-то обижает ее.

– Ничего подобного, – ответила я, распрямившись, чтобы выглядеть уверенной. – Просто Винни нравится быть со мной. Нат хороший человек.

– Мне не нравится карнавал, а папа сказал, что мы пойдем туда.

Джим замотал головой, хватая ртом воздух, как пойманная рыба.

– Ладно, маленькая мисс. Но прятаться от взрослых нельзя. – Он посмотрел на меня. – Они могут подумать, что ты сбежала.

Слова «как твоя бабушка» повисли несказанными. Даже двадцать пять лет спустя Блафтон не отошел от исчезновения моей матери. Несколько десятилетий – не такой уж большой срок для городка вроде нашего.

– Я поговорю с ней, – пообещала я, когда раздался школьный звонок, такой же дребезжащий, как в дни моего детства.

– Я рада, что сегодня четверг, и мне совестно, если я кого напугала. – Винни утерла слезы и вскинула голову, поглядев на Джима Александера.

Тот распахнул дверь, дав понять, что мы свободны.

Домой мы ехали в дружелюбном молчании. Винни примостилась рядом со мной на сиденье универсала и читала «Добываек»[1], уткнувшись носом в страницу.

Приехав, Винни бросила разрисованную ромашками сумочку для ланча на скамейке у парадной двери и умчалась играть в саду за домом. Я прошла в свою берлогу и увидела на дубовом кофейном столике номер «Блафтон газетт», раскрытый и свернутый посередине, чтобы бросался в глаза заголовок: «Местный иллюстратор получила медаль Калдекотта». Ах, как быстро опубликовали интервью Марго – прямо на следующий день.

Статью напечатали на одной полосе вместе с рекламой кафе «У Харви» и новой стиральной машины фирмы «Электролюкс», обещающей гарантированно облегчить домашний труд женщин. На фото я натянуто улыбалась и демонстрировала каре, которое носила, пока не оставила идею о модной стрижке.

Я пробежала глазами по строчкам, не желая читать о себе. Меня страшило увидеть то, что извлекла Марго из моей жизни и нашего разговора. Последние фразы гласили: «Судьба и предначертание – мы сами их творим. Мы выбираем из множества судеб».

Как нелепо прозвучали мои слова! Я сама-то хоть в них верю? Неужели я сама выбрала судьбу расти без матери? Если так, я была слишком маленькой, когда отослала маму прочь, и не понимала, что мой выбор разрушит наш мир.

В то изменившее все утро в 1927 году мне было восемь лет. Все началось, когда мама умчалась в свой рабочий кабинет, чтобы не упустить внезапно пришедшую к ней строчку. «Я хочу, чтобы небо раскололось» – вот эта строчка. Она произнесла ее вслух, чмокнула меня в возбуждении, охватывающем ее при сошествии верных слов, и выскочила за дверь.

– Скоро вернусь.

Такое случалось. Иногда она возвращалась спустя минуту, иногда спустя час, излив на бумагу нахлынувшее вдохновение. Ее внезапные исчезновения обескураживали, как удар грома среди ясного неба.

Дожидаясь ее возвращения, я сползла с дивана, улеглась на ковре и стала расставлять крошечных деревянных кукол вокруг домика, сделанного для меня папой. Мебель в домике была точной копией нашей настоящей.

Сигарета – мамина сигарета – покачивалась на краю голубой пепельницы, подаренной папой на день рождения в прошлом году. Маленькая стеклянная птичка сидела на краю пепельницы рядом с двумя изогнутыми выемками в чаше.

Погруженная в уменьшенную копию нашей жизни, я не замечала происходящего в большой и реальной ее версии, пока не уловила запах горящего ковра. Должно быть, я случайно сбросила сигарету с пепельницы, пока переползала на пол.

Огонь был живым. Потусторонним существом.

Пламя уже растекалось от основания журнального столика по пушистому ковру, стремясь к моему кукольному дому.

Искра прыгнула на пальцы, в которых я держала деревянную куколку, ужалив меня, как шершень. Я уронила куклу на ковер, где огонь жадно пожирал волокна.

Срывающимся от страха голосом я стала звать маму.

Появлялись тысячи новых огненных языков, они лизали концы штор, набрасывались на помпоны, которые мы с мамой шили, штука за штукой, дождливыми вечерами. Пламя охватило рукав моей сорочки, где по ткани шли рисунки с крошечными мышками-балеринами.

Мама не приходила, и это пугало не меньше пожара. Ее способность заполнять все своим присутствием и столь же всецело исчезать представляла собой нечто особенное. Я к этому свойству уже привыкла, но в тот миг мной овладела паника. Пламя бежало у меня по рукаву, боль растекалась от запястья по предплечью, я стояла, не в силах пошевелиться, и кричала.

Наконец появилась мама. Она бросилась ко мне, протягивая руки. Длинные темные волосы, обычно скрепленные шпильками, разметались, красно-белое домашнее платье с вишенками развевалось.

Мама сбила пламя одеялом, потом схватила меня и выбежала из комнаты. «Адориум», – повторяла она без конца, будто бы это придуманное ею слово могло унять страх и боль.

За стеной послышалось воронье карканье, и я стряхнула наваждение, окутавшее меня плотным плащом. Я вернулась к реальности, где сумерки смазывали очертания комнаты, давным-давно восстановленной после пожара, еще горящего только у меня в памяти.

Обитые сучковатой сосновой доской стены и хлипкая раздвижная дверь на задний двор, откуда открывался вид на залив, были те же самые. Ковер поменяли несколько раз за минувшие годы, но он был все такого же пыльно-коричневого цвета. Эта комната снилась мне в самых жутких кошмарах, хотя ничто в ней не напоминало о пожаре, случившемся в тот особый день.

Винни возилась в траве, стоя на коленях в обнесенном белой изгородью саду. Она щурилась в косых лучах заката, прибавляя очередную веточку к сказочному домику, который строила. В волосы у нее был воткнут белый цветок камелии. Розовые очки поблескивали на солнце, медные завитки волос выбились из косичек, заплетенных мной утром.

Я раздвинула дверь и окликнула дочь:

– Почти пора ужинать!

Она подняла голову и улыбнулась:

– А Эмджи можно прийти?

– Да! Заканчивайте с работой, вы обе. Скоро стемнеет.

Я свернула газету и швырнула в латунное ведро у камина для растопки.

Последние написанные матерью в этом доме слова катались теперь по нему эхом: заклинание, пожелание, проклятье.

Я хочу, чтобы небо раскололось.

Глава 5

КлараБлафтон, Южная Каролина

Винни вбежала в кухню, принеся с собой запах садовой земли и солоноватого ветра, чего-то такого первозданного. Она прыгнула ко мне в объятия, и я прижала ее к себе.

– Расскажи мне какую-нибудь историю из твоего дня, пока я готовлю ужин.

– У меня есть хорошая, – сказала Винни.

– Ну, выкладывай.

– Сэмми Флетчер обозвал меня четырехглазой, и догадайся, что я ответила ему на этот раз? Просто попробуй.

– Скажи сама, милая, – сдалась я, стараясь скрыть, как мне больно.

Винни читала по моему лицу с такой же легкостью, как по книге. Одноклассники дразнили ее из-за маленького роста, неспособности бегать наравне с ними из-за астмы или ее зрения, постоянно отпускали шуточки про очки.

Винни страдала всем этим: и косоглазием, и слабыми легкими, потому что появилась на свет слишком рано. Но удивления достоин был не факт ее преждевременного рождения, а рождения вообще. Ее жизнь сама по себе была для меня чудом. Я постоянно говорила дочке об этом – что она мой миракулюм.

Винни взобралась на стул, который я ставила рядом с разделочным столом, чтобы оказаться лицом к лицу со мной.

– Я сказала Сэмми, что зрение у меня лучше, чем у него, пусть даже мои глаза не работают. Я вижу вещи, которых он не видит, и предпочитаю быть самой собой.

– Блестяще! Кто научил тебя так отвечать?

– Эмджи.

Эмджи была главной героиней книги моей матери. Эмджи, персонаж, прославивший мою мать. Эмджи, воображаемая подруга моей дочери.

– Вот как? – проговорила я, думая о портрете, данном ею Эмджи. Я пыталась представить Эмджи с длинными черными косами, уложенными на голове, изящным носиком и глазами, цвет которых Винни уподобила зеленому мелку из ее пенала. Иногда Эмджи ходит в платье из папоротника, а иногда из водорослей и устричных раковин. Но Винни не задержалась на этой теме.

– Мама!

– Да?

– Что такое «Хауди-Дуди»?

– Это такая телевизионная программа, милая.

– Ребята разговаривали про нее. А у нас будет телевизор?

Мне хотелось ответить утвердительно, но это была пустая трата денег. У нас имелись радио, пластинки и бесконечное разнообразие развлечений на свежем воздухе. У нас есть искусство, мы сами и маленький катер, на котором можно выйти в залив. Есть друзья и папа.

– В ближайшее время едва ли. Поверь, ты мало что теряешь.

Мне пришла мысль, что мы во многих отношениях отличаемся от других семей. Не только отсутствием телевизора. К отличиям стоило отнести мое нежелание наряжаться для выездов в город, отказ посещать вечеринки «Таппервер», бридж-клуб. Ну и постоянные сплетни у меня за спиной. Мне хотелось быть как все – кто этого не хочет? Но я рассталась с этой надеждой, уйдя от Ната. Незримое клеймо «Р», разведенка, горело у меня на лбу.

– Наверное, вообще ничего не теряю, – сказала Винни после минуты раздумья. – Что там на ужин?

– Макароны с сыром и ветчиной. И брокколи. Ты должна съесть все, а не только макароны, иначе я не стану их больше готовить.

Я поцеловала дочку в щеку и легонько дернула за косичку.

Она спрыгнула со стула, вся такая деятельная и радостная, и уселась за кухонный стол, где был разбросан в полном хаосе ее пазл с парусником. Винни занялась тем, что стала складывать из крайних фрагментов столбик.

– Эмджи ужинает с нами сегодня? – спросила я, помешивая в кастрюле.

Дочка не ответила, принявшись сортировать картинки с напряженной сосредоточенностью. Вдруг зазвонил телефон. По радио играла, шипя, песня «Скажи почему». Я сняла трубку висящего на стене аппарата.

– Алло.

– Могу я поговорить с Кларой Харрингтон? – спросил мужчина. Он говорил с английским акцентом.

– Слушаю, – сказала я, рассеянно помешивая макароны, и поймала себя на мысли, что с учетом человека, сообщившего про награду, это второй звонок от мужчины за неделю, тогда как прежде мне несколько лет ни один не звонил.

– Я хотел бы поговорить с вами насчет документов, принадлежащих некой Бронвин Ньюкасл Фордхем.

Деревянная ложка вывалилась у меня из руки и упала на паркетный пол, забрызгав плиту желтыми крапинками. Я выключила радио и перешла к противоположной стене, насколько позволял провод, чтобы оказаться подальше от Винни.

– Ну хорошо, мистер…

– Ой, как невежливо с моей стороны. Простите. Я волнуюсь, вот и забыл про манеры. Чарльз Джеймсон. Чарли. Я звоню из Лондона. Бумаги, которые я нашел, представляют собой нечто вроде словаря, только таких слов мне не доводилось видеть.

Я рассмеялась. Ключ к утраченной книге матери? Розыгрыш, уловка, чтобы заставить меня разговориться и выдать то, что мне известно о написанном ею сиквеле. Мне уже доводилось проходить через это. Я с облегчением выдохнула. Наверняка этому человеку нужны сведения, которых у меня нет. Нам с папой часто писали и звонили, хотя в последнее время все реже. По большей части звонки и письма были от журналистов, считавших, что им удастся взглянуть на загадку под новым углом, а также от студентов, пишущих работы о моей матери, или от сочинителей детективов, выуживающих сенсацию там, где ее нет. «Я не могу рассказать вам то, чего не знаю», – раз за разом отвечал отец.

– Это все хранится в старом кожаном ранце, – продолжил мой собеседник. – Я позвонил сообщить вам об этом и попробовать описать, что это такое.

– Мистер Джеймсон, это невозможно.

– Почему же? Звонки на далекие расстояния очень даже возможны. – Он рассмеялся. – Нет, я про…

– Знаю. Глупая шутка, вам стоило оставить ее при себе.

– Ничего подобного. Эти вещи прямо сейчас передо мной. – Я поймала на себе взгляд Винни и отвернулась, а он продолжил: – Позвольте мне их описать. Сумка из темно-коричневой кожи. Сильно потертая. Латунная застежка в форме орла. Зеленая шелковая подкладка. Кипа листов, исписанных от руки словами на неизвестном мне языке.

– У вас словарь моей матери?

– Ох, так Бронвин Фордхем вам матерью приходится? – От удивления он повысил тон.

– Да. Приходилась.

– Бабушка? – пропищала Винни из-за стола.

Я повернулась к ней и приложила палец к губам.

Где-то фоном волнами звучала музыка, что-то барочное и пугающее.

– Понимаю, это выглядит глупо, но вы уж выслушайте меня. Мне ничего от вас не нужно, но вышло так, что у Бронвин… у вашей матери имелись кое-какие распоряжения.

Затрепетавшие было в душе крылышки замерли. «Имелись». В прошедшем времени. Голова закружилась, мне пришлось опереться о разделочный стол.

– Что вы хотите сказать?

– Наряду с бумагами в сумке было письмо, адресованное вам.

– Если вы насчет сиквела, то уверяю, у нас его нет, – отрезала я. И не покривила душой. Рукопись хранилась в сейфе на другом берегу реки, в Саванне.

– Насчет сиквела? – переспросил он.

– Ее книги. У нас ее нет.

– Мне ничего не известно о книге. – Его заявление прозвучало искренне.

Винни подошла и стала ходить по пятам за мной. «Перестань», – одними губами произнесла я.

– Что он говорит? – спросила дочка громким шепотом. – Я хочу слышать.

Я замотала головой.

– Вы нашли эти вещи в библиотеке своего отца. Кто он такой? – Я приложила руку к груди, словно это помогло бы утихомирить застучавшее в ожидании ответа сердце.

– Каллум Джеймсон. Он скончался три недели назад. Я просто исполняю то, что изложено в записке, а уж вам решать, как быть дальше. – В его тоне появилась легкая холодность.

– Мистер Джеймсон, мои соболезнования по поводу смерти отца. Мне очень жаль, но, если у вас действительно имеются те вещи, о которых вы говорите, вам не составило бы труда переслать их мне?

– Если они принадлежали вашей матери, я понимаю, какое это для вас потрясение. Тем не менее есть кое-какие условия, о которых вам нужно знать.

– И что это за условия?

– В записке сказано, что эти бумаги вам следует вручить лично. Не отправлять по почте и ни с кем не передавать.

– Пожалуйста, прочтите мне эту записку дословно. – Мне не хотелось заигрывать с беспочвенной надеждой, забрезжившей впереди, но я должна была узнать больше.

Мистер Джеймсон прочитал, произнося слова с приятным акцентом:

– «Содержимое этой сумки может быть передано исключительно Кларе Харрингтон из Блафтона, Южная Каролина. Бумаги передать ей лично в руки. По почте ни в коем случае не отсылать. Запечатанное письмо внутри вправе прочесть только она. Le draíocht.

– Драйохт?

– Ну да, это по-гэльски. Это означает чары, в приблизительном переводе некое волшебное заклятье.

– Что ж, моя мать вполне могла написать что-то подобное.

– Мне бы не хотелось навлечь на себя какие-нибудь чары или проклятие. – Он попытался хохотнуть, потом кашлянул, прочищая горло. – Там внизу была еще приписка: «Прошу, передайте Кларе, что я сохранила этот язык для нее. Бронвин Ньюкасл Фордхем».

Для меня.

Я вся напряглась, разряды тока побежали по венам. Что-то для меня от моей матери.

– Она жива? – выдохнула я в трубку.

– Мне жаль, но я понятия не имею, честно. Для меня это все такая же загадка.

– Мама! – Винни тянула меня за рукав. – Что он говорит?

Я прикрыла микрофон ладонью.

– Он всего лишь спрашивает про бабушку.

– Я вас слышу, – со смешком заметил мистер Джеймсон.

– Я… ничего не понимаю. – Я прижала пальцы ко лбу.

– Я тоже.

– Это все так странно. Вам стоит знать, что этот ранец и содержащиеся в нем бумаги должны были, по идее, покоиться на морском дне, вместе с их владелицей. Мне нужно время, чтобы поразмыслить. Могу я вам перезвонить?

Он продиктовал номер, я записала.

– Пожалуйста, сохраните это все. – Мой голос показался мне самой очень юным и жалобным. – Прошу вас.

– Да, конечно.

– Спасибо вам огромное. – Я опустила трубку на рычаг и плюхнулась на стул.

– Мама?!

Я посмотрела на Винни.

– Нет, это не может быть правдой.

– Что не может быть правдой? – пророкотал голос папы, когда он вошел в комнату через заднюю дверь, ведущую из гаража.

Помятый костюм и покрытый пятнами йода лабораторный халат казались слишком большими для худого тела; у него был измученный вид человека, пережившего не лучший день. Он направился прямиком к бару между кухней и комнатой и плеснул в стакан бурбона.

Мы с Винни молча наблюдали, как он осушает стакан, потом поворачивается к нам.

– Что не может быть правдой? – мягко переспросил он еще раз.

Винни подбежала к нему и, как всегда, с обожанием посмотрела на своего Папулю (так она называла его) снизу вверх.

– Какой-то мужчина позвонил маме и сказал, что нашел… – Винни выдержала паузу, подогревая интерес, и широко улыбнулась, – пропавшие слова, про которые вы с мамой говорили. Те самые, которые бабушка забрала с собой.

Отец поставил стакан на стол и грустно улыбнулся:

– Еще один? Какая история на этот раз?

– Звонил человек из Лондона. Его зовут Чарльз Джеймсон, и он утверждает, что обнаружил ее бумаги в библиотеке своего отца, – ответила я.

Папа застыл на миг, будто заметил что-то опасное у меня за плечом, но потом на его лице снова мелькнула улыбка:

– Ну еще бы. А единорога с эльфом он там не нашел?

Винни захихикала и вернулась за кухонный стол, к своему пазлу. Разговор перестал ее интересовать.

Я подошла ближе, положила руку отцу на плечо и понизила голос:

– Пап, он говорит, что там есть запечатанное письмо для меня.

– Ты ведь не поведешься на это, букашка?

Мой милый папочка, хирург по профессии, был доброй душой и так и не женился после исчезновения жены. Когда мы с Натом развелись и я обнаружила, что лишилась денег на банковском счете и потеряла дом, я переехала к отцу. Живущая в Джорджии семья Ната отказалась помочь, и прошло вот уже четыре года, а я до сих пор не нашла места, куда съехать. На это имелось много причин, но самое главное – потому что я любила отца и мне радостно было видеть, как Винни растет рядом с ним на берегу приливной бухты.

Потеря денег, включая роялти за знаменитую мамину книжку, которые папа передал мне, обернулась не только трагедией для нашего брака, но и разрушила великую мечту. Я чаяла, мечтала, испытывала потребность пустить полученные в качестве роялти деньги на доброе и бескорыстное дело: хотела открыть художественную школу для детей с буйным воображением, где приучала бы их к мысли, что быть непохожим на других – это нормально. Нат украл у меня эту мечту в буквальном смысле.

– Нет, папа, не поведусь.

– Хорошая девочка.

Я наблюдала за его лицом. Иногда, возвращаясь из больницы, он выглядел постаревшим на несколько лет. Сегодня был один из таких дней. Его голубые глаза, так похожие на мои, как замечали все вокруг, – та же форма, тот же цвет, прямо живая копия! – слезились и припухли от усталости.

– Ты в порядке, пап?

– Сегодня я потерял пациента, букашка. Мальчик десяти лет, автомобильная авария. Бывают дни, когда я сомневаюсь в правильности своего решения стать врачом. Вы с Винни ужинайте. Я поел в больнице, а теперь пойду лягу спать пораньше.

Он плеснул себе еще на дюйм бурбона, взял стакан и направился к выходу. Потом остановился и посмотрел на меня:

– Меня огорчает, что тебе пришлось пережить этот проклятый развод. Знаю, это была мука, как в преисподней. Но для меня очень важно, что ты здесь. Ты и Винни, мои девочки. Пусть даже бумаг и красок здесь теперь столько, что хоть художественную выставку проводи.