Разбойник Чуркин. Том 2. В Сибири

– Нет ещё, здесь, – шутливо сказал урядник. – А что? – прибавил он.

– Так, ничего, – почёсывая затылок и кладя свой халат на лавку, протянул староста.

– Это, должно быть, не наш брат – урядник! Ишь, как ты его боишься, – сказал полицейский чин.

– Чего мне бояться? Ведь он не медведь, – присаживаясь к столу, проговорил староста, поглядывая на приказчика.

– Что, или не узнаешь меня? – спросил у него тот.

– Как не узнать, – узнал.

– Чего же ты на меня так поглядываешь?

– Давно не видал, вот и гляжу, – протягивая ему руку для пожатия, сурово отвечал старик.

– Хотел я с тобой породниться, да вот не пришлось: упёрся ты на своём, и шабаш.

Староста молчал.

– А напрасно ты заупрямился! Какую бы свадебку сыграли! Небу было бы жарко, – ввязался в разговор урядник.

– Так, знать, Богу угодно: без Его власти ничего не совершается, – протянул сквозь зубы староста.

– Знамо, так, – поддакнул Чуркин. – «На Бога надейся, а сам не плошай», пословица так говорит. Дался тебе этот кузнец, да и всё тут.

– Ну, уж об этом нечего толковать: что сделано, то свято, а вот на свадьбу милости прошу, не откажитесь пожаловать.

– Кого же ты приглашаешь?

– Всех вас.

– А меня? – спросил приказчик.

– Что ж, ты чем хуже других, – и тебя прошу.

– Спасибо, приеду.

– Только не осудите: чем богаты, тем и рады будем.

– А когда свадьбу думаешь справить?

– После Рождества, в первое воскресенье.

– Приедем. А теперь и спрыснуть тебя не мешает. Угости.

– Что ж, можно. Наум Куприяныч, прикажи подать нам водочки, выпьем на радостях.

Распили бутылочку, другую и третью, а потом дело дошло и до четвёртой, но всё-таки этим не унялись: староста начал приглашать компанию к себе в гости, но, за исключением урядника, все отказались от такой чести. Староста, простившись с Чуркиным, подошёл к приказчику и сказал ему:

– Не сердись на меня, молодчик, за дочку мою; опоздал ты, а то быть бы ей твоей невестой.

– Что ж делать! А сердиться мне на тебя не за что, – твоя воля.

– На свадьбу приезжай, дружком будешь.

– Благодарствую.

Старик с урядником вышли и, пошатываясь, побрели по деревне; навстречу им попался сват-кузнец и увлёк их к себе.

День клонился к вечеру; приказчик сидел с Чуркиным в его светлице, разговаривал с ним о своей возлюбленной и, как было заметно, порядком ему надоел.

– Наум Куприяныч, а что ежели она будет упираться выйти за меня, поможешь ты мне увезти её?

– Как тебе сказать? обнадёживать не могу, а постараюсь.

– Не откажи, сам услужу.

– Чем же такое?

– Сейчас тебя награжу, если хочешь. Возьми три радужных[1] в задаток, опосля ещё пять дам, – вынимая из кармана сюртука бумажник, сказал молодой паренёк.

– Изволь; если так, я твой слуга.

– Не говори только об этом уряднику, пусть это между нами останется.

– О таких делах не рассказывают, а в тайне держат, – принимая от приказчика радужные купюры, сказал разбойник.

– Ну, значит, теперь по рукам?

– Конечно, доставлю я её тебе, живую или мёртвую.

– Зачем мёртвую! Бог с тобой, ты меня пугаешь, – отступив два шага назад, сказал влюблённый.

– Это так, к слову говорится.

– Ну, как же ты это сделаешь?

– Смотря по обстоятельствам, как придётся.

– Хорошо, я тебе верю. А теперь не пора ли мне повидаться с нею?

– Надо маленько подождать: слышишь, девки ещё на улице песни поют. Вот разойдутся по домам, тогда и ступай, а то, пожалуй, все дело испортишь.

– Резонно говоришь, подожду, – сказал приказчик и пошёл с разбойником из светлицы в избу.

– А я думала, что ты уж на свидание отправился, – сказала Ирина Ефимовна приказчику.

– Наум Куприяныч не советует, говорит, ещё рано, девки на улице гуляют, – отвечал тот.

– Они тебе не помеха, пусть гуляют.

– У бабы волос длинен, а ум короток, – проворчал разбойник.

* * *

Когда стемнело, улица опустела: красные девицы разбрелись по своим хатам. Из ворот дома Чуркина вышли два человека; это были приказчик и каторжник Осип. Первый из них огляделся на все стороны и сказал:

– Кажись, никого не видно!

– Кому теперь быть, да и погодка начинает погуливать, видишь, какой ветер поднимается.

– Ну, так я пойду, ворота не запирай, я скоро возвращусь.

– На чаек бы с тебя нужно!

– Дам, за мной, брат, не пропадёт, только увидать бы её.

– Авось, увидишь, – заключил каторжник, провожая приказчика глазами, и подумал: «Здоров, собачий сын: от моего кистеня жив остался».

Тихо пробирался приказчик около избушек, наполовину занесённых снегом. Вот он поравнялся с домом старосты и намеревался перейти улицу, как вдруг за углом послышались чьи-то голоса, он притаился и стал вслушиваться в разговор, но никак не мог уловить его, благодаря сильному ветру. Два человека выделились из-за угла строения и пошли через дорогу к дому старосты.

Глава 68

Приказчик, смотря на удалявшихся от него двух субъектов, долго раздумывал о том, кто были эти люди, но голос урядника, долетевший до него по ветру, разрешил ему загадку; он понял тогда, что кроме деревенского старосты с ним быть некому; но откуда они шли, для него оставалось неизвестным. Он никак не мог предположить, что они были в гостях у кузнеца. Горя нетерпением видеться с своей возлюбленной, приказчик всё-таки не тронулся с места, пока неизвестные не добрались до дома и не вошли на двор. Оглянувшись по сторонам, молодой паренёк зашагал через дорогу к дому старосты, притаился за углом его и поминутно выглядывал из-за него, наблюдая за появлением Степаниды. «Ну, если она обманет, да не выйдет, как сказала, – думал он, – несчастный человек я буду, потому невмоготу мне станет перенести несбывшиеся надежды на свидание с нею». А ветер выл, срывая с крыш кое где оголившуюся от снегу солому, и тёмная, непроглядная, как могила, ночь, висела над деревней.

* * *

В это время Чуркин с Осипом, освободившись от гостей, беседовали между собою в светлице, при тусклом свете сальной свечи. Разбойник сидел на своей кровати, сколоченной кое-как из досок, а Осип приснастился на скамейке и покуривал свою коротенькую трубочку. Речь их шла об уехавшем в Тагильский завод помощнике исправника.

– Кажись, он и хлопотун, но нет у него нюха, – сказал Василий Васильевич после некоторого размышления.

– Это ты про кого говоришь? – спросил каторжник.

– Да вот про помощника исправника все думаю; наш богородский исправник, Семён Иванович, потолковее его будет, не так бы повёл розыски.

– А как же, атаман?

– За обыски бы прямо принялся, да за расспросы, кто и когда выезжал из деревни, да зачем? Замучил бы этим. А то что он? Приехал в деревню, спросил два слова, напился чаю, выспался, да и дальше поехал! Тот бы всю ночь, мало две, три ходил бы по деревне, да выглядывал.

– Ну, не хвали, тебя он всё-таки взять не мог.

– Нет, братец, он так за мной следил, что два раза чуть-чуть я ему не влетел, из-под носу у него ускользнул: раз меня братишка спас, а в другой – брат Степан за меня в болоте поплатился.

– А всё-таки тебя не поймал?

– Если бы и изловил, то никак не живого, а мертвого. Живым в руки я бы ему не дался, а раз всё равно пропадать, пустил бы прежде ему пулю в лоб, а потом и себе, если бы сдаваться мужикам пришлось, вот что! – сказал разбойник и снова предался раздумьям.

– Оно так. Вот и я однажды в такую засаду попал: становой с тремя сотскими в избе меня подкараулил, – мужичок один меня выдал, – да взять-то меня не пришлось. Только это он схватил меня за шиворот, я выпустил из рукава рубашки кистень, да как свистну его по башке-то, он тут и присел; мужики увидали, как брызнула из его темени кровь, и наутёк, а я за ними, да в лес, ну, и поминай, как меня звали.

– Иуда-то жив остался.

– Это какой такой?

– Тот, который тебя выдал?

– Как бы не так! Целый год его караулил; попался это он мне ночью на дороге, с базара ехал, я его и успокоил на веки, с тех пор другие меня никогда и не трогали.

– Молодец, люблю за это. Так и я с подобными сыщиками поступал, много на тот свет отправил, они и боялись, а без острастки с ними нельзя, – за грош продадут нашего брата.

– Как, атаман, думаешь на счёт свадьбы-то?

– Что тут думать-то? Три радужных взял пока, а там поглядим.

– С приказчика, что ли?

– А то с кого же? не с кузнеца, вестимо.

– Когда же он тебе соблаговолил?

– Да вот вечерком сегодня я от него их получил. «Поможешь, говорит, увезти девку, ещё пять таких же дам». Даст и больше, такую махину подведу…. А Степаниды всё-таки ему не видать: жаль, девка хороша.

– Не ему, так все равно кузнецову сыну достанется.

– Ну, ещё посмотрим. И у тебя губа, небось, не дура, сам от такого кусочка не откажешься, – сказал разбойник и стал ходить по светлице.

– Эх, атаман, ты все шутишь! – заметил ему Осип, выбивая об пол пепел из трубочки, и поглядел на своего атамана.

Тот продолжал сновать из угла в угол небольшой комнатки; лицо его было серьёзно, грудь колыхалась, глаза сверкали огнём. Осип давно уже не видал его таким свирепым и после непродолжительной паузы сказал:

– Да ты за что же на меня сердишься?

– На тебя за что сердиться? А мне досадно, что по моему не выходит. Ты знаешь ли, что я сам люблю Степаниду? – ударяя рукою себя в грудь, проговорил Чуркин.

– Вон оно что, а я почём знал? Если любишь, дело другое. А Ирина Ефимовна разве противна стала тебе? Она – баба, кажись, первый сорт.

– Молчи ты, не досаждай мне.

В сенях послышались чьи-то шаги; Осип вышел и увидал возвращавшегося приказчика, который спросил у каторжника:

– Где Наум Куприяныч?

– У себе в светлице.

Приказчик направился к разбойнику, а Осип пошёл на двор поглядеть лошадку. Чуркин встретил приказчика, уперев руки в боки, и сказал ему:

– Ну что? виделся с ней?

– Да, виделся, – отвечал тот с сияющим от радости лицом.

– На чем порешили?

– Сказала, что кроме меня ни за кого не пойдёт.

– Отлично, значит, наше дело в шляпе.

Приказчик бросился было целовать разбойника, но тот отстранил его, и произнёс:

– Ты погоди, поцеловаться ещё успеем, а скажи мне, где ты с нею повстречался?

– За воротами. Как вышла она, так я сам не знал, что со мною делается… Обнял её, прижал к себе, и так крепко поцеловались мы, что и теперь ещё, губы горят. Ну, вестимо, поговорили, а тут проклятая собака выскочила со двора и начала лаять на меня. Степанида не знала, что делать: «Услышат, говорит, выйдут, застанут нас, ну, и беда». На дворе послышался голос старухи, она звала Степаниду, та и убежала, а на прощанье сказала: «Твоя, говорит, или ничья». Вот и всё тут.

Речь приказчика Чуркин выслушал, понуря голову, и только покручивал свои усики.

– Мало же вы с ней побеседовали, – произнёс он, уставив свои большие, чёрные огневые глаза на приказчика.

– Собака помешала, Наум Куприяныч, мне и самому на то досадно.

– Что ж теперь нам делать нужно?

– Не знаю, я просто голову потерял от радости, обсуди сам, – ты опытнее меня, и посоветуй, а о магарычах не сумневайся: вот тебе ещё две Катюхи, научи только, как мне ею завладеть, – вынимая из бумажника две радужных и, подавая их разбойнику, сказал простодушный паренёк.

Чуркин взял кредитки и смял их в руке. Приказчик заметил это и сказал:

– Наум Куприяныч, ты не обессудь на этом, если мало, – добавлю, теперь со мной больше нет, до другого раза подожди.

– Не в том дело, – сказал разбойник, стараясь успокоиться от взволновавшего его рассказа о свидании. – Я смекаю, как нам покончить с этою музыкой. Пойдём в избу, да посоветуемся с Ириной Ефимовной, она хотя и баба, но в таких переплётах бывала.

– Вишь ты, значит, и вы с ней женились с препятствиями? – полюбопытствовал молодец.

– Всего было, только она о том помалкивает, – выходя из светлицы, врал разбойник.

Ирина Ефимовна укладывала ребятишек на сон грядущий; услыхав шаги вошедших в избу, она окликнула:

– Кто тут?

– Мы, – ответил Чуркин, – поди к нам, дело есть, – прибавил он.

– Сейчас, только пострелят уложу, неугомонные какие-то вышли, никак их не уложишь, – слышался её голос из-за перегородки.

Приказчик уселся на лавку, а Чуркин подошёл к окну и начал барабанить по стеклу пальцами. На душе у него было нечисто: он возненавидел приказчика, как злейшего своего соперника, и порешил покончить его сватовство за Степаниду чем-нибудь недобрым. Он быстро отвернулся от окна, подошёл к приказчику и, ударив его рукою по плечу, сказал:

– Не кручинься, молодчик, все обделаем, потерпи маленько, хорошее скоро не совершается.

– Я, Наум Куприяныч, на всё теперь согласен.

Вышла Ирина Ефимовна, в дверях показался и Осип, но Чуркин сказал ему:

– Ступай в светлицу, тут тебе делать нечего.

Дверь захлопнулась.

– Ну, рассказывай, виделся, что ли, с нею или нет? – спросила хитрая бабёнка у приказчика.

– Виделся, Ирина Ефимовна, только на долго ли? О чем нужно было, переговорили с нею, – отвечал тот и передал все подробности.

– За чем же теперь дело?

– Сама знаешь, обвенчаться надо, а как это сделать, ты уж посоветуй.

– Какая я советница в таком деле, сам уж об этом хлопочи, ваше дело мужицкое.

– Нет, мы уж с Наумом Куприянычем, так решили, чтобы от тебя слова выслушать.

– Я, право, ничего сказать не могу.

– Что-нибудь скажи, как поступить с Степанидой? Увезти, что ли, её нужно? – с лукавой улыбкой обратился, разбойник к своей жене.

– Как же иначе? Так её не возьмёшь: кузнец не отдаст.

– Ну, вот так и будем действовать, – проговорил Чуркин, улыбаясь.

– Когда же? – спросил приказчик.

– На праздниках устроим, подведём дело так ловко, что комар носа не подточит, а ты приезжай один, урядника с собой не бери: он может всё дело испортить, – внушительно протянул разбойник.

– Так и сделаю, прикачу к вам на своей парочке, усажу её в саночки и ахну. Ищи, мол, староста свою дочку, а кузнец облизывайся, – с какой-то отвагой сказал женишок и поцеловал Чуркина.

– Будет тебе целоваться, что я баба, что ли? Какая привычка у тебя неловкая, – заметил ему разбойник.

В избу вошёл урядник; он был навеселе и покачивался из стороны в сторону.

– Хорош, нечего сказать! Ну-ка, пройди по одной половице, – сказал ему приказчик.

– Хочешь, по всем сразу махну, – ответил он, приподнял полы шинели и пустился плясать.

Все захохотали.

– Вот тебе и полиция, каково отмачивает, – говорил приказчик.

– Жги во всю! Загулял, братцы, староста напоил, – усаживаясь на лавку, и качая годовой, бормотал полицейский чин.

– Скинь мундир-то!

– Сейчас, всё долой, да и спать. Ну, и угостили нас – страсть! У кузнеца были, какими, братцы, наливками он потчевал, губы проглотишь, а живёт лучше старосты, всего вволю.

– Как же ты к нему попал? – любопытствовал приказчик.

– На улице встретился, ну, и затащил меня со старостою к себе в гости; сват ведь он ему будет.

– О чём же вы с ним говорили?

– Мало ли о чем! Степанидой твоей больше всего занимался. Ишь, сын-то его, жених наречённый, такую пулю отлил, что я и глаза вытаращил.

– Что такое?

– Ничего, ты сам знаешь, – пригрозив пальцем, говорил полупьяный урядник.

– Скажи, что такое?

– Он сказывал… да что сказывал-то, потеха, будто тебя со своей невестой видел.

– Где такое?

– В избе, вот тут на дворе, ты с ней беседовал, говорит, в окно он подглядел.

Чуркин переглянулся с урядником, Ирина Ефимовна привстала со скамьи и сказала:

– А что, может, и взаправду видел?! Когда мы были у хозяйки-то, под окнами кто-то ходил, шаги слышались.

– Вот тебе и раз, значит, попались, – проговорил приказчик.

– Так что ж, подглядел, и ладно, пусть восчувствует, – сказал Чуркин.

– Подглядел, подглядел, – бормотал урядник, сбрасывая с себя шинель, которую подложил себе под голову, улёгся на лавке и тут же захрапел.

– Какие же мы не догадливые, оконца занавесить бы нужно было, – протянула Ирина Ефимовна. – Теперь вот поди, разговоры начнутся, нас во всем винить будут, – прибавила она.

– Ну, и пусть винят, много с нас возьмут, – успокаивал её разбойник. – А ты что нос-то повесил? – обратился он к приказчику.

– Нам ничего, а ей достанется на орехи, – промолвил тот.

– Ах, грехи какие вышли. Пёс этакий, как это он все пронюхал, – ныла баба.

– Кто пронюхал? – спросил Чуркин.

– Кузнецов сын-то, про него говорю.

– Да, дураком выглядывает, а подглядывает за невестой, чучело этакое, – выбранился разбойник.

– Как же нам быть теперича, Наум Куприяныч? – спросил приказчик.

– Ничего, всё как по маслу обойдётся. Спать пора, утро вечера мудренее, завтра обсудим.

– Ты где ляжешь-то? – спросила у мужа Ирина Ефимовна.

– В светёлке. Прощайте, покойной вам ночи, – сказал Чуркин и вышел из избы.

Оставшись вдвоём, Ирина Ефимовна долго ещё беседовала с приказчиком о том, как подглядел сын кузнеца их свидание.

– Осип, ты спишь? – войдя в светёлку, окликнул Чуркин.

– Нет, атаман, так лежу, тебя все поджидал; зажечь, что ли, свечу? – сказал тот.

– Не надо.

– Ты меня сегодня обидел.

– Чем такое, говори!

– В избу не впустил, сказал, что мне там делать нечего.

– Дурак ты, я нарочно тебя выпроводил, пусть думает приказчик-то, что мы с тобой того, как тебе сказать, не на одной ноге стоим.

– Только из-за этого?

– Из-за чего же больше? Вот что я хотел тебе сказать: как бы нам от этой свадьбы ослобониться? Надоела мне такая канитель, тянем мы её давно, надо же и концу быть.

– Приказывай, всё сделаю!

– Ты понял, к чему я говорю?

– Смекаю я, атаман, порешить тебе кого хочется, что ли?

– Ну да!

– Кого же? Приказчика или Кузнецова сына?

– Не угадал, а невесту: пусть она уж ни им, ни мне не достаётся.

– Что ж, могу. Когда велишь.

– Не сейчас, надо прежде у приказчика деньжонок повыбрать, сегодня он мне ещё две «катюхи» дал, а потом ещё обещался на праздниках.

– Подождём, для меня все единственно. Неужели же ты к девке позыв имеешь?

– Ну, об этом знать мне, а не тебе. Я что говорю, о том слушай, – сердито сказал разбойник.

– Слушаю; а о девке я так, к слову сказал, она для меня плевать. Когда гости-то от нас уберутся? Расходы, да беспокойство только с ними.

– Есть и приход, говорю, две радужных сегодня получил.

– Мало, надо бы с него десять взять, деньжищев у него много.

– Не сразу, на всё надо выждать время.

– Оно так, – закуривая трубочку, проговорил каторжник.

Чуркин стал засыпать, а Осип все приставал к нему с разговорами, на которые ответа не было: разбойник уснул крепким сном, а за ним успокоился и каторжник.

Глава 69

В избе Чуркина Ирина Ефимовна с своими ребятишками давно уже спали крепким сном; урядник продолжал храпеть, по временам мычал, стонал и охал; не спад только один приказчик; в голове его роились самые отрадные мысли, он считал себя одним из счастливейших людей в мире: Степанида полюбила его, и так горячо, что согласилась с ним бежать из родительского дома. Последние слова девушки: «Я – твоя или ничья», – звучали ещё в ушах его. Свидетельницей их свидания была только одна тёмная ночь, а потому он дал себе слово ни кому не передавать подробностей их встречи и хранил это у себя на душе, как заповеданную тайну.

«А как она меня целовала, как крепко прижималась к груди моей», – думал он, и при этом поворачивался с одного бока на другой. Его удивляло, почему Степанида так боится Наума Куприяныча; чем он напугал её, – для него оставалось загадкой.

– Куда и когда бежать? – спрашивала девушка, дрожа, всем телом.

– Увезу тебя, голубка моя, туда, где нас никто не найдет, – отвечал он.

– Где же мы с тобой обвенчаемся?

– В церкви; отцом посажёным будет мой хозяин; наряжу тебя в шёлк и бархат, уберу грудь твою жемчугом, и будешь ты у меня краше и нарядней всех купчих. Княгиня ты моя, вот что! – шептал ей паренёк, оглядываясь по сторонам из опасения, как бы их кто не подслушал.

– Когда же ты возьмёшь меня отсюда? Я боюсь, как бы кузнец нам поперёк дороги не стал! – сказала ему девушка.

– Не бойся, моя голубка, он ничего не может сделать. Я приеду за тобой на первый день Рождества Христова, в самую полночь, ты уж жди меня здесь, у ворот.

– Не говори только об этом Науму Куприянычу, я боюсь его.

– Чего же ты его пугаешься? Он мужик хороший!

– Нет, я видела его в крови… он мне страшен.

– Когда же ты его таким встретила?

– Больна я была, в горячке; он к нам тогда приходил.

– Дурочка, это тебе так почудилось!

– Все равно, я боюсь его, – прижимаясь к возлюбленному своему, говорила Степанида.

– Оставим об нем разговор, я вот хочу спросить, тебя об том, выправлено ли свидетельство на твоё венчание?

– Как же? Батюшка взял его из волости, под образами оно лежит.

– Так ты возьми его к себе, тогда нас обвенчают без всякого затруднения.

– Ладно, возьму, а теперь прощай, мой милый, смотри, приезжай за мною, – сказала чужая невеста, обняла своего возлюбленного и убежала на двор.

Приказчик, выпустив её из объятий, долго стоял как бы в забытьи. Кровь прилила к его голове, и он, ошеломлённый свиданием, тихо побрёл к дому разбойника.

Лёжа на лавке, приказчик припоминал свою встречу со Степанидой, соображал о том, как бы ему устроить в будущем свои делишки, а главное – увезти Степаниду. В этих думах он задремал и уснул.

Чуркин с Осипом поднялись с постели раньше всех, когда ещё не рассветало. Каторжник набил себе трубочку, закурил и спросил:

– Ну, атаман, обдумал, что ли, ты, когда девку-то нужно порешить?

– На Святках придётся; пусть она с женихами своими пока полюбезничает, – ответил тот.

– Оно поскорее бы отделаться, чтобы не отсвечивала.

– Что ж? Руки, знать, у тебя чешутся?

– Работы, атаман, просят.

– Погоди, поедем в Ирбит на ярмарку, там отведём душу.

– До ярмарки все глаза ещё проглядишь, а с каким бы удовольствием я над ней поработал, так бы вот сразу кистенём её саданул, и не пикнула бы.

– А много ли ей надо? Кулаком можно пришибить.

– Нет, атаман, какая баба, – другую не вдруг свалишь, знаю я их. Раз мне довелось в одном селе управляться с попадьёй, – три раза я её обухом огорошил и то не на смерть уходил, вырвалась, да бежать, уж на пороге догнал. И эта девка здоровая, надо приноровиться как ударить, – заметил душегубец, поворачиваясь навзничь.

– Значит, ты ещё не мастер в этой работе, коли сразу не мог уложить, практики мало видел, – заметил ему Чуркин.

– Чем другим, а насчёт практики я похвалиться могу, и не знаю, атаман, – ты или я побольше на тот свет людей отправил, – вновь набивая трубочку, как бы обидясь на замечание разбойника, ответил Осип.

– А сколько ты их убрал, ну-ка, скажи?

– Счёт потерял, вот сколько. Бывало, пройдёт неделя или другая без убоины, так и скучно кажется. Мне убить человека всё равно, что стакан водки другому выпить. Однажды в овине я спал, три мужика меня брать пришли, – всех на месте положил.

– Верю, Осип, верю, ты не сердись, я так, шучу с тобой.

– Какие тут шутки, злишь только меня. Вели сегодня твою Степаниду покончить, сделаю, а если препона какая будет со стороны старосты, так и он туда же пойдёт, – не люблю я его.

– Когда будет нужно, тогда скажу. Жаль мне девку губить, а придётся.

– У тебя всё жалость, а для меня обидно; такая, знать, дорога вышла. Чего жалеть? мы попадёмся, нас не пожалеют, прямо на осину вздёрнут.

– Того заслужили, – улыбаясь, проговорил Чуркин. – В старину, вишь, колесовали нашего брата, а, теперь что? Сошлют на каторгу и живи, а придётся, уходи и опять гуляй по белому свету.

– Да, атаман, это со мной было. Послали руду копать, а я вот как копаю, лежу себе на боку, да трубочку покуриваю, и все тут. Да разве я один? Много нас таких путаются.

– Вот, не знаю, где теперь май брат Степан, – подложив руки под голову, протянул разбойник.

– Где? небось, тоже по воле гуляет.

– Он не в нас с тобой, догадки у него бежать, пожалуй, не хватит, смирён.

– Не знаю я его, а повидать хотелось бы.

– Может, когда и увидишь.

– Это где ж такое? Не думаешь ли ты, что я на каторгу попаду?

– Кто знает, может, и вместе туда пойдём.

– Ну, уж это дудки! рассказывали мне товарищи, какая это каторга; по моему, лучше издохнуть. Пусть возьмут, пойду, но опять-таки убегу.

– Как придётся. Закуют в кандалы вечные, ну, и шабаш, да в такие, что и не вывернешься.

– Авось, когда и раскуют… Неужели и спать в кандалах кладут?

– Да ещё к тачке приковывают.

– Вот этого я и не знал!