Ангары

Сом

Нам кажется: в воде он вырыт, как траншея.Всплывая, над собой он выпятит волну.Сознание и плоть сжимаются теснее.Он весь, как чёрный ход из спальни на Луну.А руку окунёшь – в подводных переулкахс тобой заговорят, гадая по руке.Царь-рыба на песке барахтается гулко,и стынет, словно ключ в густеющем замке.

Мемуарный реквием Зубареву

1От поясов идущие, как лепестки, подмышки бюстов,бокалы с головами деятелей, – здесьс принципиальной тьмой ты перемешан густо,каштаном в головах оправдан будешь весь.Но в бессезонной пустоте среди облакоходцевтерпеньем стянут ты, исконной силой лишь,так напряжён Донбасс всей глубиной колодца,9,8 g – ив Штаты пролетишь.Ты первый смертью осмеял стремления и планы.Ты помнишь наш язык? Ступай, сжимая флаг!Как в водке вертикаль, всё менее сохраннычерты твои. Ты изнасиловал замкнутый круг!2Как будто лепестки игрушечной дюймовочки,подмышки бюстов – лопасти. Я вспоминаю миг:как сильный санитар, ты шёл, на лоб воздев очки,толкая ту же тьму, что за собой воздвиг.В азовские пески закапывая ногу,ты говорил: нащупана магнитная дуга.И ты на ней стоял, стоял на зависть йогу,и кругосветная была одна твоя нога.Ты знал про всё и вся, хотя возрос в тепличности,ты ведал, от кого идёт какая нить.Идол переимчивости вяз в твоём типе личности,его синхронность ты не мог опередить.3У мира на краю ты был в покатой Арктике,где клык, желудок, ус в ряду небесных телраспространяются, но кто кого на практикезаметил и сманил, догнал, принудил, съел?Неведомо. Здесь нет на циферблате стрелок,кроме секундной, чтоб мерцаньем отмерятьжизнеспособность там, где Лены пять коленокоткроет мне пилот, сворачивая вспять.Там видел я твою расправленную душу,похожую на остров, остров – ни души!Ты впился в океан. Тобою перекушенход времени, так сжал ты челюсти в тиши.4Ты умер. Ты замёрз. Забравшись с другом в бунгало,хмельной, ты целовал его в уста.А он в ответ – удар! И бунгало заухало,запрыгало в снегу. Удары. Частотадыхания и злость. Ты шёл со всех сторон,ты побелел, но шёл, как хлопок на Хиву.Но он не понимал. Сломалась печь. Твой сонунёс тебя в мороз и перевёл в траву.У друга твоего глаз цвета «веронезе»,в разрезе он слегка монголовит.Его унёс спидвей в стремительном железе.Лежал ты исковерканный, как выброшенный щит.5Прозрачен, кто летит, а кто крылат – оптичен.Язычник-октябрёнок с муравьёмстоишь, догадкой увеличен,похоже, дальний взрыв вы видите вдвоём.Мир шёл через тебя (ты был, конечно, чанец),так цапля, складывая шею буквой Z,нам шлёт, при взлёте облегчаясь,зигзаг дерьма – буквальный свой привет.Ну, улыбнись, теперь и ты – в отрыве.Ты сцеплен с пустотой наверняка.Перед тобою – тьма в инфинитиве,где стерегут нас мускулы песка.6В инфинитиве – стол учебный и наборприборов, молотки на стендах, пассатижи,учителя, подзорные в упор,в инфинитиве – мы, инфинитива тише.И зоокабинет – Адама день вчерашний,где на шкафу зверёк, пушистый, как юла,орёл-инфинитив с пером ровней, чем пашня,сплочённая в глазу парящего орла.Наш сон клевал Нерона нос неровный,нам льстила смерть в кино, когдапринц крови – Кромвель падал с кровли,усваиваясь нами без следа.7В год выпуска, кучкуясь и бродя вразвалку,пятнали мы собой заезжий луна-парк,где в лабиринте страха на развилкес тележки спрыгнул ты и убежал во мрак.Ты цапал хохотушек, ты душу заложил,рядясь утопленницей от Куинджи.Снаряд спешил под мост. Пригнитесь, пассажир!Но этот мост установил ты ниже,чем требовал рефлекс. Ты выведен и связан.Ты посетил луну и даже ею был.В кафе «Троянда» ты стал центровым рассказом,а в КПЗ царапался и выл.8Молочный террикон в грозу – изнанка угля,откуда ты не вычитаем, даже еслислоистые, как сланцы, твои дубливсё удалённее (их тысячи, по Гессе)от матрицы, запомнившей твой облик.Вот энный твой двойник даёт черты Хрущёва(поскольку оба вы напоминали бублик).Черта по ходу закрепляется и сновавыпячивается. Я вижу, вы напротивсидите, мажете друг друга красками(а ваши лики цвета спин у шпротин,чёрно-златые) и шуршите связками.9Наш социум был из воды и масла,где растекался индивид,не смешиваясь, словно числаи алфавит. Был деловитнаш тип существованья в ширину,чтоб захватить побольше, но не смешиватьсяс основой, тянущей ко дну,которое к тебе подвешивается.Тот, кто свободу получал насильно,был вроде головы хватательной среди пустот,то в кителе глухом свистал в калибр маслины,а ты дразнил их, свергнутых с постов!10Ты стал бы Северяниным патанатомки,таким, мне кажется, себя ты видел, —твой мешковатый шаг, твой абрис ёмкий,в себе на людях высмеянный лидер…Оставивший азовский акваторий,твой ум, развёрнутый на ампулах хрустящих,обшарив степь, вмерзая в тьму теорий,такую арку в небе растаращил,откуда виден я. Прощальная минута.Я уезжаю, я в вокзал вошёл,где пышный занавес, спадая дольками грейпфрута,разнеживает бесконечный холл.11И властью моря я созвалимеющих с тобой прямую связь,и вслед тебе направил их в провал:ходи, как по доске мечтает ферзь! Координат осталось только две:есть ты и я, а посреди, моргая,пространство скачет рыбой на траве.Неуловима лишь бесцельность рая.Пуст куст вселенной. Космос беден.И ты в кругу болванок и основмашиной обязательной заведен.Нищ космос, нищ и ходит без штанов.12Как нас меняют мертвые? Какими знаками?Над заводской трубой бледнеет вдруг Венера…Ты, озарённый терракотовыми шлаками,кого признал в тенях на дне карьера?Какой пружиной сгущено коварствоугла или открытого простора?Наметим точку. Так. В ней белена аванса,упор и вихрь грядущего престола.Упор и вихрь.                 А ты – основа, щёлочь, соль…Содержит ли тебя неотвратимый сад?То съёжится рельеф, то распрямится вдоль,и я ему в ответ то вытянут, то сжат.

Стеклянные башни

О. С.

С утра они шли по улице в беспорядкестеклянные башни похожие на связанные баранкиподвешенные к пустотепросматриваясь отовсюдусквозные пчёлы избегаюшие себя словноэто и есть контакты контактызвон и если что оборонасо всех сторон черезподушечку мизинцаколенка обозреваема и цейлонобманутые пряткистеклянные башнииз колбочек и шариков чуткихвыше среднего роста чуть-чутьс пустыми термометрами на верхушкебережно башню настраиваешь на себявыгибаясь как богомол на придирчивом стебелькевходишь в неё сверяяслегка розоватаябудто в степи на закате сохнетстада её нюхают замечаяклёв и благо и не жаль ничегоа на деле едет она в метро погромыхиваявсегда с тобой и слегка розоватаястеклянные башни бестеневые будто бы на дворемрачное утро как и века спустяшли стеклянные башни к хлопковой белой горетам ягнёнок стоял копытца скрестячто для сходства берут они у того кого повстречаютони становятся им самимих зрение разлитое различий не различаетв стеклянной башне я заменимглавное не умереть в стеклянной башнеиначе не узришь овна парящего над гороюони ошибаются мною и это страшночем стеклянные башни ошибаются мноюони поднимались в гору перфорация мираи в том же темпе валились внизжаль ты сластёна и притвораспала в одной из башен и никто не спаспобег из башни возможен по магнитной волневдохновляя воздух вокруг свистом устнадо бежать ещё долго с ней наравнечтоб убедиться корпус её без тебя пустони разбиваются и мутнеют вскорепод подошвами кашляют их сухие осколкистеклянные башни противоположны морюи мне как святыне его возгонкипотому что они прозрачны в темноте их нетвозьми от черной комнаты ключкнут чтобы дрессировать их как молитвами хома брути комната пусть хохочет прыгая словно грачничего не увидишь ты но поймаешь звондубли от них отделяются стекляннее предыдущихневидимыми осколками покрывается склонбелоснежный склон и райские кущи

Горбун

Ты сплёл себе гамак из ядаслежения своей спинойза перепрятываньем взглядаодной насмешницы к другой.А под горбом возможна полостьгде небозём на колесе,где резали б за пятипалостьнадменную, но слепы все.

Жужелка3

Находим её на любых путяхпересмешницей перелива,букетом груш, замёрзших в когтяхтемпературного срыва.И сняли свет с неё, как персты,и убедились: паритжужелка между шестинаправлений, молитв,сказанных в ледовитый сезонсгоряча, а теперьона вымогает из нас законподобья своих петель.И контур блуждает её, свиреп,йодистая кайма,отверстий хватило бы на свирель,но для звука – тюрьма!Точнее, гуляка, свисти, обходясей безъязыкий зев,он бульбы и пики вперил в тебя,теряющего рельеф!Так искривляет бутылку виноневыпитое, когдазастолье взмывает, сцепясь винтом,и путает провода.Казалось, твари всея землиглотнули один крючок,уснули – башенками заросли,очнулись в мелу трущоб,складских времянок, посадок, мглыпечей в желтковом дыму,попарно – за спинами скифских глыб,в небе – по одному!

Бессмертник

У них рассержены затылки.Бессмертник – соска всякой веры.Их два передо мной. Затычкидна атмосферы.Подкрашен венчик. Он пунцовый.И сразу вправленная точностьсерёдки в церемонный цокольвменяет зрителю дотошность.Что – самолётик за окошкомв неровностях стекла рывкамибессмертник огибая? Сошка,клочок ума за облаками!Цветок: не цепок, не занозист,как будто в ледяном орехерулетку, распыляя, носитничто без никакой помехи.Но с кнопок обрывая карты,которые чертил Коперник,и в них завёртывая Тартар,себя копирует бессмертник.Он явственен над гробом грубо.В нём смерть заклинила, как дверца.Двуспинный. Коротко двугубый.Стерня судеб. Рассада сердца.

Тренога

На мостовой, куда свисают магазины,лежит тренога и, обнявшись сладко,лежат зверёк нездешний и перчаткана чёрных стёклах выбитой витрины.Сплетая прутья, расширяется треногаи соловей, что круче стеклорезаи мягче газа, заключён без срокав кривящуюся клетку из железа.Но может быть, впотьмах и малого ударадостаточно, чтоб, выпрямившись резко,тремя перстами щёлкнула железкаи напряглась влюблённых пугал пара.

Пустыня

Я никогда не жил в пустыне,напоминающей край воронкис кочующей дыркой. Какие простыевиды, их грузные переворотывокруг скорпиона, двойной змеи;кажется, что и добавить нечегок петлям начал. Подёргивания землистряхивают контур со встречного.

Сцена из спектакля

Р. Л.

Когда, бальзамируясь гримом, ты полуодетаядумаешь, как взорвать этот театр подпольный,больше всего раздражает лампа дневного светаи самопал тяжёлый, почему-то двуствольный.Плащ надеваешь военный – чтоб тебя не узнали —палевый, с капюшоном, а нужно – обычный, чёрный;скользнёт стеклянною глыбой удивление в зале:нету тебя на сцене – это всего запрещённей!Убитая шприцем в затылок, лежишь в хвощах заморозки —играешь ты до бесчувствия! – и знаешь: твоя отвагадля подростков – снотворна, потому что нега —первая бесконечность, как запах земли в причёске.Актёры движутся дальше, будто твоя причудане от мира сего – так и должно быть в пьесе.Твой голос целует с последних кресел пьянчуга,отталкиваясь, взлетая, сыплясь, как снег на рельсы…

Пётр

Скажу, что между камнем и водойчервяк есть промежуток жути. Кромечервяк – отрезок времени и крови.Не тонет нож, как тонет голос мой.А вешний воздух скроен без гвоздя,и пыль скрутив в горящие девятки,как честь чужую бросит на лопатки,прицельным духом своды обведя.Мария, пятен нету на тебе,меня ж давно литая студит ересь,и я на крест дарёный не надеюсь,а вознесусь, как копоть по трубе.Крик петушиный виснет, как серьгатяжёлая, внезапная. Играюткостры на грубых лирах. Замолкаюткружки старух и воинов стога.Что обсуждали пять минут назад?Зачем случайной медью похвалялись,зачем в медведей чёрных обращалисьи вверх чадящим зеркалом летят?

Из города

Как вариант унижает свой вид предыдущий,эти холмы заслоняют чем ближе, тем гущестолик в тени, где моё заглядение пьёткофе, не зная, какие толпятся попыткиперемахнуть мурашиную бритву открытки —через сетчатку и – за элеватор и порт.Раньше, чем выйти из города, я бы хотелвыбрать в округе не хмелем рогатую точку,но чтобы разом увидеть дворец и костёл,взлёт на Андреевском спуске, и поодиночке —всех; чтоб гостиница свежая глазу была,дух мой на время к себе, как пинцетом, брала.Шкаф платяной отворяет свои караул-створки,валятся шмотки, их души в ушке у иголкидавятся – шубы грызутся и душат пиджак,фауна поз человечьих – другдружкина пища! —воет буран барахла, я покину жилище,город тряпичный затягивая, как рюкзак.Глаз открываю – будильник зарос коноплёй,в мухе точнейшей удвоен холодный шурупчик,на полировке в холодном огне переплёткниги святой, забываю очнуться, мой копчиквесь в ассирийских династиях, как бигуди,я над собою маячу: встань и ходи!Я надеваю пиджак с донжуанским подгоном,золотовекая лень ноготком, не глаголомсразу отводит мне место в предметном ряду:крылышком пыли и жгутиком между сосисок,чем бы еще? – я бы кальцием в веточке высох,тоже мне, бегство, – слабея пружиной в меду!Тотчас в районе, чья слава была от садов,где под горой накопились отстойные тыщи,переварили преграду две чёрных грязищи —жижа грунтовая с мутью закисших прудов,смесь шевельнулась и выбросила пузыри.Села гора парашютом, вдохнувшим земли.Грязь подбирает Крупицу, Столбы, Человека,можно идти, если только подошвами кверху…Был ли здесь город великий? – он был, но иссяк.Дух созидания разве летает над грязью?Как завещание гоголевское – с боязнивспомнить себя под землёй, – начинается всякперед лавиной, но ты, растворительницабрачных колец и бубнилка своих воплощений,хочешь – в любом из бегущих (по белому щебню,к речке, на лодках и вплавь) ты найдёшь                                                    близнеца,чтобы спастись. Ты бежишь по веранде витой.Ты же актриса, ты можешь быть городом, стой!

В домах для престарелых…

В домах для престарелых широких и проточных,где вина труднодоступна, зато небытия – как бодяги,чифир вынимает горло и на ста цепочкахподвешивает, а сердце заворачивает в бумагу.Пусть грунт вырезает у меня под подошвамимрачащая евстахиевы трубы невесомость,пусть выворачивает меня лицом к прошлому,а горбом к будущему современная бездомность!Карамельная бабочка мимо номерной койкиползёт 67 минут от распятия к иконе,за окном пышный котлован райской пристройки,им бы впору подумать о взаимной погоне.Пока летишь на нежных, чайных охапках,видишь, как предметы терпят крах,уничтожаясь, словно шайки в схватках,и – среди пропастей и взвесей дыбится рак.Тоннели рачьи проворней, чем бензин на солнцеи не наблюдаемы. А в голове ракаесть всё, что за её пределами. Порциямичеловека он входит в человекаи драться не переучивается, отвечая на наркоз —наркозом. Лепестковой аркойрасставляет хвост. Сколько лепета, угроз!Как был я лютым подростком, кривлякой!Старик ходит к старику за чаем в гости,в комковатой слепоте такое старание,собраны следы любимой, как фасоль в горстку,где-то валяется счётчик молчания, дудка визжания!Рвут кверху твердь простые щипцы и костёлы,и я пытался чудом, даже молвой,но вызвал банный смех и детские уколы.Нас размешивает телевизор, как песок со смолой.

Чёрная свинка

1Яйцо на дне белоснежной посудины как бы ждёт поворота.Тишина наполняет разбег этих бедных оттенков.Я напрягаю всю свою незаметность будущего охотника:на чёрную свинку идёт охота.Чёрная свинка – умалишенка.Острая морда типичного чёрного зонтика.2Утренний свет отжимается от половиц крестиками пылинок.Завтрак закончен, и я запираюсь на ключ в облаке напряжённой свободы.Цель соблазнительна так, будто я оседлал воздушную яму.Как взгляд следящего за рулеткой, быстрое рыльце у чёрных свинок.Богини пещер и погашенных фар – той же породы.Тихо она семенит, словно капелька крови, чернея,                                                            ползёт по блестяшему хрому.3Чёрная свинка – пуп слепоты в воздухе хвастовства,                                                                 расшитом павлинами.Луну в квадратуре с Ураном она презирает, затозапросто ходит с Солнцам в одном тригоне.Пропускай её всюду – она хочет ловиться!Вы должны оказаться друг к другу спинами.Во время такой погони время может остановиться.4Я её ставил бы выше днепровских круч.Я бы её выгуливал только в красных гвоздиках.Её полюбил бы чуткий Эмиль Золя.Цирцея моей одиссеи, чур меня, чур!Её приветствуют армии стран полудиких,где я живу без календаря.

Псы

Ей приставили к уху склерозный обрез,пусть пеняет она на своих вероломных альфонсов,пусть она просветлится, и выпрыгнет бесиз её оболочки сухой, как январское солнце.Ядовитей бурьяна ворочался мех,брех ночных королей на морозе казался кирпичным,и собачий чехол опускался на снегв этом мире двоичном.В этом мире двоичном чудесен собачий набег!Шевелись, кореша, побежим разгружать гастрономы!И витрина трещит, и кричит человек,и кидается стая в проломы.И скорей, чем в воде бы намок рафинад,расширяется тьма, и ватагимежду безднами ветер мостят и скрипят,разгибая крыла для отваги.Размотается кровь, и у крови на злом поводумчатся бурные тени вдоль складов,в этом райском саду без суда и к стыдублещут голые рыбы прикладов.После залпа она распахнулась, как чёрный подвал.Её мышцы мигали, как вспышки бензиновых мышек.И за рёбра крючок поддевал,и тащил её в кучу таких же блаженных и рыжих.Будет в масть тебе, сука, завидный исход!И в звезду её ярость вживили.Пусть пугает и ловит она небосвод,одичавший от боли и пыли.Пусть дурачась, грызёт эту грубую ось,на которой друг с другом срасталисьи Земля и Луна, как берцовая кость,и, гремя, по вселенной катались!

Багульник

В подземельях стальных, где позируют снам мертвецы,провоцируя гибель, боясь разминуться при встрече,я купил у цветочницы ветку маньчжурской красы —в ней печётся гобой, замурованный в сизые печи.В воскресенье зрачок твой шатровый казался ветвист,и багульник благой на сознание сыпал квасцами.Как увечная гайка, соскальзывал свод с Близнецами,и бежал василиск от зеркал, и являлся на свист.

Волосы

Впотьмах ты постриглась под новобранца,а говоришь, что тебя обманули,напоминая всем царедворца,с хлебом и флагом сидишь на стулеи предлагаешь мне обменятьсяна скипетр с яблоком. Нет приказакосам возникнуть – смешна угроза,но жжём твои кудри, чтоб не смеяться.Всех слепящих ночами по автострадеобогнали сплетённые, как параграф,две развинченных, чёрных летучих пряди,тюленям подобны они, обмякнув,велосипедам – твердея в прыти,протерев на развилке зеркальный глобус,уменьшались они, погружаясь в корпусчасов, завивающихся в зените.

Угольная элегия

Под этим небом, над этим углемциклон выдувает с сахарным гуломяблоню, тыкву, крыжовник, улей,зубчатыми стайками гули-гулиразлетятся и сцепятся на крыльце,стряхивая с лапки буковку Цэ.В антраците, как этажерка в туче,на солнце покалывает в чёрном чудебарабанчик надежд моих лотерейных —что тащит со дна своего уголь?Шахтёры стоят над ним на коленяхс лицами деревенских кукол.Горняки. Их наружности. Сны. Их смерти.Их тела, захороненные повторномежду эхом обвалов. Бригады в клетяхедут ниже обычного, где отторгнуткамень от имени, в тех забояхкаракатичных их не видать за мглою.Кладбища, где подростки в Пасхугоняют на мотоциклетах в касках,а под касками – уголь, уголь…Их подруги на лавках сидят в обновках,и кузнечик метит сверкнувший уголобратной коленкой.                      На остановкеобъятая транспортным светом дева,с двумя сердцами – когда на сносях,опирается на природу верой,может ходить по спине лососьей,чернота под стопой её в антрацитах,как скомканная копирка в цитатах,нежит проглоченное в Вавилонезеркало – ловишь его на сломе!Подземелье висит на фонарном лучике,отцентрованном, как сигнал в наушнике.В рассекаемых глыбах роятся звери,подключённые шерстью к начальной вере.И углем по углю на стенке штольния вывел в потёмках клубок узора —что получилось, и это что-то,не разбуженное долбежом отбора,убежало вспыхнувшей паутинкойк выходу, выше и… вспомни: к стадудитя приближается,                    и в новинкупуть и движение                    ока к небу.

Реальная стена

Мы – добыча взаимная вдали от условного города.Любим поговорить и о святынях чуть-чуть.Со скул твоих добывается напылённое золото,дынное, я уточнил бы, но не в справедливости суть.Нас пересилит в будущем кирпичная эта руина —стена, чья кладка похожа на дальнее стадо коров.Именно стена останется, а взаимностьразбредётся по свету, не найдя постоянных углов.

Лесенка

В югендстиле мансарда. Я здесь новичок.Слышал я, как растёт подколпачный цветок.Ты сидела на лесенке – признанный перл,замер я, ощущая пределов замер.Ты была накопленьем всего, что в путиприближала к себе, чтоб верней обойти.Пастырь женщин сидел здесь и их земледел.Страх собой одержим был, как шёлковый мел.Все себе потакали. Смеялся Фома.Потакая себе, удлинялась тюрьма.Дух формует среду. И формует – дугой.Распрямится – узнаешь, кто был ты такой!Например, если вынуть дугу из быка,соскользнёт он в линейную мглу червяка.Вопрошающий, ищущий нас произволтой дугою сжимал это время и стол.Был затребован весь мой запас нутряной,я в стоячей воде жил стоячей волной.Но ушёл восвояси накормленный хорвместе с Глорией, позеленевшей, как хлор,с деловыми девицами на колесеспать немедленно на осевой полосе.Тут костёлы проткнули мой череп насквозь.Нёс я храмы во лбу, был я важен, как лось.А из телеэкранов полезла земля.Эволюция вновь начиналась с нуля.Выряжался диктатор в доспехи трибун,но успехов природы он был атрибут.Думал я о тебе, что минуту назаднашу шатию тихо вводила в азарт.Я б пошил тебе пару жасминных сапог,чтоб запомнили пальцы длину твоих ног.А на лесенке – тьма, закадычная тьма.Я тебя подожду. Не взберёшься сама.

Тикает бритва в свирепой ванной…

Тикает бритва в свирепой ванной,а ты одна,как ферзь, точёный в пене вариантов,запутана,и раскалённый лен сушильных полотенец,когда слетает с плеч,ты мнишь себя подругой тех изменниц,которым некого развлечь.На холоду, где коробчатый наст,и где толпа разнообразней, чемпадающий с лестницы, там насединый заручает                     час и глаз.

Львы

М. б., ты и рисуешь что-тосерьёзное, но не сейчас, увы.Решёткаи за нею – львы.Львы. Их жизнь – дипломата,их лапы – левы, у них две головы.Со скоростью шахматного автоматавсеми клетками клетки овладевают львы.Глядят – в упор, но никогда – с укором,и растягиваются, словно капрон.Они привязаны к корму, но и к колокольнямдальним, колеблющимся за Днепром.Львы делают: ам! – озирая закаты.Для них нету капусты или травы.Вспененные ванны, где уснули Мараты, —о, львы!Мы в городе спрячемся, словно в капусте.В выпуклом зеркале он рос без углов,и по Андреевскому спускумы улизнём от львов.Львы нарисованные сельв и чащоб!Их гривы можно грифелем заштриховать.Я же хочу с тобой пить, пить, а ещёя хочу с тобой спать, спать, спать.

Еж

Еж извлекает из неба корень – тёмный пророк.Тело Себастиана на себя взволок.Еж прошёл через сито – так разобщенаего множественная спина.Шикни на него – погаснет, будто проколот.Из-под ног укатится – ожидай: за ворот.Еж – слесарная штука, твистующий недотёп.Урны на остановке, которые скрыл сугроб.К женщинам иглы его тихи, как в коробке,а мужчинам сонным вытаптывает подбородки.Исчезновение ежа – сухой выхлоп.Кто воскрес – отряхнись! – ты весь в иглах!

Из наблюдений за твоей семейной жизнью

Ты – мангуст в поединке с мужчинами, нервный мангуст.И твоя феодальная ярость – взлохмаченный ток.Смольным ядом твой глаз окрылённый густ.Отдышись и сделай ещё глоток.Игра не спасает, но смывает позор.Ты любишь побоища и обморок обществ.Там, где кровь популярна, зло таить не резон,не сплетать же в психушке без зеркальца косы наощупь!Твой адамоподобный, прости, обезьян, убежал на море,говорят, оно может рассасывать желчь однолюбого мира.Бульки в волнах, словно банки на сельском заборе, —это девицы на шпильках рванули в гаремы Каира.

Мне непонятен твой выбор

Мне непонятен твой выбор.Кого?Ревнителя науки,что отличает звон дерева от мухиза счёт того, что выпалснег?Нет,       здесь, я бы сказал, какая-нибудь тундра ада,и блёклые провидцы с бесноватойпричёской, как у пьющих балетоманов,тебя поймают в круг протянутых стаканов.Здесь       нет разницы в паденье самолёта, спички,есть пустота, где люди не болят,и тысячи сияльных умываний твой профиль по привычкезадерживает на себе, как слайд.Ты можешь дуть в любую сторону и – в обе.А время – только по нарошке.Учебником ты чертишь пантеру на сугробе.Такая же – спит на обложке.

Удоды и актрисы

В саду оказались удоды,как в лампе торчат электроды,и сразу ответила ты:– Их два, но условно удобноих равными принять пяти.Два видят себя и другого,их четверо для птицелова,но слева садится ещё,и кроме плюмажа и клюваон воздухом весь замещён.Как строится самолёт,с учётом фигурки пилота,так строится небосводс учётом фигурки удода,и это наш пятый удод.И в нос говоря бесподобно:– Нас трое, что, в общем, угодно,ты – Гамлет, и Я и Оно.Быть или… потом – как угодно…Я вспомнил иное кино.Экспресс. В коридоре актрисаглядится в немое окно,вся трейнинг она и аскеза,а мне это всё равно,а ей это до зарезу.За окнами ныло болото,бурея, как злая банкнота,златых испарение стрел,сновало подобье удода,пульсировал дальний предел.Трясина – провисшая сетка.Был виден, как через ракетку,удода летящий волан,нацеленный на соседкуи отражённый в туман.Туда и сюда. И оттуда.Пример бадминтона. Финты.По мере летанья удодаактриса меняла черты:как будто в трёх разных кабинках,кобета в трёх разных ботинках —неостановимый портрет —босая, в ботфортах, с бутылкойи без, существует и – нет,гола и с хвостом на заколку,«под нуль» и в овце наизнанку,лицо, как лассо на мираж,навстречу летит и вдогонку.Совпала и вышла в тираж.Так множился облик актрисини был во весь дух независим,как от телескопа – звезда,удод, он сказал мне тогда:Так схожи и ваши порывы,как эти актрисы, когда выпытаетесь правильно счестьудодов, срывающих сливы.– Их пятеро или..? – Бог весть!