скачать книгу бесплатно
Токсичный компонент
Иван Панкратов
Бестеневая лампа
Максим Добровольский – врач с огромным опытом, оказывается вовлечён в череду событий, которые могут поразить даже привычного к человеческим страданиям профессионала.
Главный герой сталкивается с явлением, способным убить не только любовь к людям, но и угрожающим его собственной жизни.
Иван Панкратов
Токсичный компонент
Все совпадения – случайны
Вся моя жизнь состоит из двух половин: первую я тебя ждал, вторую я тебя помнил.
Михаил Веллер
«Чуча-муча, пегий ослик!»
© Панкратов И., 2021
© ООО «Альтернативная литература», 2021
Часть первая. Переворачиватель пингвинов
1
– Доктор, мне плохо. – Максим Добровольский сверху вниз посмотрел на Клушина, лежащего в клинитроне. – Доктор, помогите мне, – жалобно стонал Клушин, хотя повода для паники не было.
Вполне заурядный пациент, ожоги площадью шестьдесят пять процентов, которые постепенно уменьшились до пятидесяти и уже очень скоро должны были превратиться в тридцать, а там и до операции недалеко. Деревенский алкоголик с уголовным прошлым: разобрал газонокосилку, слил с неё керосин в пластиковую бутылку и не придумал ничего лучше, как закурить и бросить окурок куда-то себе за спину. Где, собственно, и стояла тара с горючим.
– Доктор… А-а-а, – попытался вызвать сочувствие Клушин какими-то совсем нереальными звуками.
– Что не так? – спросил Добровольский, за последние десять дней изрядно устав от этого цирка. Он знал слово в слово всё, о чём попросит пациент.
– Доктор, я унываю, – с гайморитным прононсом произнёс Клушин.
– Я даже знаю, почему. – Максим прошёл вдоль клини-трона к тумбочке, посмотрел на то, что было навалено сверху. Бутылка минералки, пакет усиленного питания «Суппортан», тарелка с недоеденными макаронами, старый кнопочный телефон поверх книги Бушкова «Охота на пиранью». Точно посередине стояло небольшое красное пластиковое ведро – пациент отказался от катетера, мочился в «утку» и потом самостоятельно переливал в ведро. Когда оно наполнялось, Клушин подзывал санитарку, потому что понимал – ещё немного, и брызги начнут попадать в макароны или борщ.
– Доктор, вы сами говорите, что знаете… Можно же мне на ночь уколоть, правда? Вы обещали, что будете колоть в те дни, когда перевязки.
Добровольский вздохнул и посмотрел Клушину в глаза. Поняв пару дней назад, что пациент требует промедол даже тогда, когда его не брали на перевязку, Максим отменил наркотические анальгетики. Это послужило стимулом для ежедневного нытья, ведь наркоманы бывшими не бывают.
– Нет, – покачал головой хирург. – Тебе уже точно не надо. Договорились ведь. Анальгин, кетонал – в твоём распоряжении. И всё.
– Максим Петрович, подождите, – заметался – если можно так назвать попытки приподняться, уцепившись за борта клинитрона, Клушин. – Подождите, подождите… Вы всё правильно говорите, Максим Петрович. – Он немного задыхался, и это не понравилось Добровольскому. – Я же понимаю. Всё понимаю. Давайте так – я сегодня вечером подготовлюсь, вы мне назначите промедол последний раз, и с завтрашнего дня…
– Подготовишься? – спросил Добровольский, внимательно изучая стойку капельницы и мешки с плазмалитом для инфузии. – К чему, если не секрет? Не дожидаясь ответа, Максим посмотрел на то, как льётся раствор, и замедлил его роликовым зажимом. – Кто так быстро сделал? – строго спросил он у Клушина. – Валя! – позвал Добровольский сестру с поста.
– Это я немного подкрутил, – скривился больной. – Там же три литра, никаких нервов не хватит.
– Ты торопишься куда-то? – Добровольский и так понял, что пациент сам занимался регулированием инфузии. – Лежи, спи, книжку читай. Какая разница, сколько капает, три часа или десять?
– Звали, Максим Петрович? – в дверях стояла Валя с лотком, полным шприцев. – У меня инъекции.
– Он себе скорость накручивает, следить надо, – выговорил Добровольский. – Я думаю, чего он задыхаться начал. А он чуть ли не литр струйно влил.
– Сдурел? – спросила Валя у Клушина. – Я тебе руки поотрываю. Это потому, что у него в палате соседей нет, – добавила она, обращаясь уже к хирургу. – Так бы сказали хоть, что он химичит.
– Кто его выдержит? У него и в реанимации рот не закрывался. Девчонки не знали, куда спрятаться.
Добровольский ещё раз проверил скорость инфузии, наклонился к пациенту и сурово добавил:
– Эти три литра должны целый день капать, с восьми до двадцати двух. А ты себе лёгкие заливаешь, отсюда и одышка, и кашель. Так в капельнице и утонуть можно.
– Я не буду больше, Максим Петрович, честно, не буду, – замотал головой Клушин. – Только давайте мой вопрос порешаем, я вас очень прошу.
– Нет. Порешали уже. Не будет тебе промедола. Сам же потом спасибо скажешь.
Он вышел из палаты в коридор и уже там услышал:
– И правильно, Максим Петрович! Так и надо! – с поддельной решимостью в голосе кричал пациент. – Вы молодец! Я ведь все понимаю… Я не наркоман!
Добровольский скептически усмехнулся последней фразе и, продолжая обход, вошёл в следующую палату.
В маленьком помещении на две кровати лежал только Егор Ворошилов. Соседа у него не было – с самого первого дня с ним была жена Кира. Ухаживала за мужем чуть ли не целыми днями, отлучаясь лишь на работу или в магазин. По договорённости с заведующим она ночевала в палате, хоть и была предупреждена – если мест не будет, её выпроводят в коридор с вещами.
Такое случалось довольно часто. Когда палаты были переполнены, сиделки или родственники спали в коридоре на стульях или на полу, устроившись на носилках от каталок. Чаще всего так неприхотливо вели себя узбечки, которых пациенты передавали «из рук в руки» тем, кто продолжал в них нуждаться.
Стоило признать, что именно азиатки – молчаливые, грустные, в платочках – ухаживали за пациентами лучше всех. Их подопечные всегда были накормлены, умыты, перестелены. Никаких следов пролежней, никаких забытых на пару дней памперсов. Даже тяжёлых больных они умудрялись ворочать в одиночку. Добровольский призывал сиделок надевать фартуки и нарукавники, чтобы не растаскивать заразу с промокших повязок на себя и по всему отделению, но они лишь виновато улыбались и продолжали делать, как делали. Совершенно непрошибаемые. Одна из них, Гюльнара (хирург знал по имени только её, остальных постоянно путал), как-то сказала ему в ответ на такое замечание:
– Доктор, я не могу, у меня в таком фартуке муж на рынке мясом торгует, а это люди… Может, им неприятно?
Аргумент был, если честно, так себе. Неубедительный. Максим махнул на проблему рукой и больше не заострял на ней внимание. Родственники пациентов, которым он тоже указывал на соблюдение санэпидрежима, относились к этому с пониманием лишь первые несколько дней. Перчатки, фартуки, антисептики всегда были в палатах в достаточном объёме, но с течением времени их постепенно начинали игнорировать.
– Родной же человек, – чаще всего сокрушались женщины, ухаживающие за родителями или детьми. – Как я к нему в этом скафандре?
На уточнение Добровольского, что домой к другим детям и родным они принесут на своих руках самую ужасную госпитальную флору города, подобные личности вздыхали и пожимали плечами – всё понимаем, спасибо за заботу, но как-нибудь без вас разберёмся.
Кира Ворошилова, напротив, была из тех, кто чётко следовал инструкциям лечащего врача. На подоконнике у неё всегда несколько флакончиков с антисептиком, стопка одноразовых фартуков и нарукавников, две коробки перчаток. В палате никаких неприятных запахов, и ни разу Максим не видел Ворошилова небритым и непричёсанным.
Судьба Егора была очень незавидной. Автокатастрофа выдернула первого помощника капитана восемь лет назад из рядов обычных людей и усадила в инвалидное кресло. Парализованные ноги, проблемы с органами малого таза – вплоть до того, что, кроме постоянного мочевого катетера, пришлось оперироваться и выводить колостому. При всём этом он пытался вести активную жизнь. Спустя пару лет после аварии сумел возглавить в городе организацию маломобильных людей, посещал собрания, выступал на разных мероприятиях – в общем, рулил тем, о чём раньше никогда и не задумывался.
В том, что случилось с ним около месяца назад, каждый из них пытался обвинять исключительно себя. Кира занималась на кухне приготовлением супа, Егор сидел с ноутбуком, планируя установку очередного пандуса для нуждающихся. Когда пришло сообщение об утверждении бюджета и сроках работ, он рванул в кресле на кухню поделиться радостной новостью – и воткнулся в жену с кастрюлей горячего супа.
Спасло его то, что ниже пояса он ничего не чувствовал. Правда, в ожидании «скорой» жена, закатив его в ванную, постоянно поливала мужу ноги из душевой лейки – это в какой-то степени помешало ожогам углубиться. Но всё-таки «третья А» и местами «третья Б» степени были исходом неудачного столкновения на кухне.
Ворошилов провёл несколько дней в реанимации, после чего Добровольский забрал его в отделение – готовить к пластике. Перевязывать такого пациента было просто – никаких наркозов он не требовал, боли не замечал. Сейчас дело продвигалось хорошо – первый этап аутодермопластики прошёл успешно, раны закрывались, донорские повязки с живота и груди пора уже было снимать. Через несколько дней планировался второй этап, заключительный.
– Кира, доктор пришёл, – приподнимаясь на локтях, сказал Ворошилов. – Доброе утро. У нас всё хорошо. Домой бы скорее, там без меня дела все стоят.
И он посмотрел на своё кресло возле умывальника.
– Доброе, – кивнул Максим. – Я вас специально держать не собираюсь. Как и обещал, после второй операции десять дней, не больше.
Кира тем временем подошла к шкафу, надела плащ и туфли, поверх которых уже были бахилы.
– Ладно, Мойдодыр, – улыбнулась она мужу. – Я на работе отмечусь, не могут без меня обойтись. А ты определись, какое кино сегодня смотреть будем. Только повеселее, а то после моей работы никакой драмы не хочется.
Она подошла к постели мужа, поцеловала его в свежевыбритую щеку, после чего вышла из палаты, на ходу глядя в экран своего телефона. Добровольский проводил её внимательным взглядом, после чего дождался, когда она закроет дверь, и спросил:
– Егор Львович, я вами уже больше месяца занимаюсь. До сих пор никак язык не повернулся спросить – почему она вас время от времени называет «Мойдодыр»? При чём здесь Чуковский? Вы вроде не «кривоногий и хромой». И на умывальник не похожи.
Ворошилов рассмеялся – громко, искренне. И даже хлопнул ладонью по одеялу.
– Не «кривоногий и хромой»? – переспросил он, прекратив смеяться. – Ну, тут я бы поспорил! Не поверите, Максим Петрович, к детским стихам это не имеет отношения. Я же после аварии ничего не чувствую – примерно от пупка и ниже. Всё чужое. Колостома, катетер… Бесполезные дыры в моем теле. А выше них – все прекрасно ощущаю. Тепло, холод, руки Киры… Вот она и говорит – «мой – до дыр», – он погладил рукой по одеялу на животе. – До колостомы. До катетера. А ниже всех этих дыр – уж извините.
Закончив, он заглянул под одеяло, усмехнулся и посмотрел на доктора.
– Н-да… – протянул Добровольский. – Вот тебе и Чуковский.
Ему очень захотелось прямо сейчас оказаться в коридоре и не смотреть Ворошилову в глаза. Максим сделал пару шагов к двери, продолжая изображать, что заинтересован разговором, но при этом демонстрируя общую занятость и вовлеченность в процесс обхода.
– Хорошо, сегодня вазелин нанесём на донорские повязки, – сказал хирург, держась за ручку двери, – плёнкой целлофановой обернём. Завтра оно само всё отпадёт, – это он договаривал, прикрывая дверь со стороны коридора.
– Вдруг из маминой из спальни, кривоногий и хромой, выбегает умывальник и качает головой, – бурчал он себе под нос, возвращаясь в ординаторскую.
Зоя, санитарка-буфетчица, увидев доктора, заботливо спросила:
– Максим Петрович, вам каши не положить? Вкусная сегодня, рисовая.
– Одеяло убежало, улетела простыня, – задумчиво ответил Добровольский, совершенно не расслышав вопроса. – Что в маминой спальне делал умывальник?
– Я говорю, кашу будете? – громче переспросила Зоя. – Вы же с дежурства. Не ели, поди, ничего утром.
– Нет, спасибо, – покачал головой пришедший в себя Максим. – Каша – это совсем не моё. С детства. А хлеб я возьму.
Он выхватил из контейнера несколько кусков ароматного «подольского», обогнул тележку и направился в кабинет.
Положив хлеб на тарелку, включил чайник, а потом увидел на столе смятую бумажку в пятьдесят рублей и вспомнил, как ночью его разбудил звонок Замиры, медсестры из гнойной хирургии.
Замира олицетворяла собой ту самую узбечку, что вырвалась за пределы необразованного сообщества, закончила медучилище и теперь поглядывала сверху вниз на своих соотечественниц, выносящих «утки» и памперсы с дерьмом.
– Доктор, простите, что беспокою, но надо подойти, очень-очень надо, – сказала она торопливо в телефон. – У меня тут бабушка упала. На полу в палате сидит, я сама не подниму её на кровать. Поможете?
– А охрана что, никак? – буркнул Максим, понимая, что пойдёт сейчас в любом случае, чтобы посмотреть на бабушку.
– Они сказали: «Это не наше дело», – ответила Замира. – Вы придёте?
– Да куда я денусь. Сейчас, три минуты. Она головой не ударилась?
– Нет, в порядке с ней всё. Только поднять не могу.
Хирург встал, потянулся, посмотрел на часы. Четыре часа двенадцать минут. Быстро сполоснув лицо холодной водой, он вышел в коридор, стараясь закрыть дверь максимально тихо.
– Надо будет по пути в реанимацию заглянуть, а то я один не подниму, – сказал Добровольский себе под нос. Бабка заранее казалась ему огромной, стокилограммовой.
Разбудить реаниматолога в четыре утра, возможно, было не лучшей идеей – если бы его уже не разбудили чуть раньше. Дверь в ординаторской была распахнута, внутри горел свет. В реанимационном зале звонко упало на пол что-то металлическое, женский голос уверенно и отчётливо заматерился, после чего в коридоре показался Константин Небельский, заведующий отделением, который брал, в общем-то, не так уж и много дежурств по принципу «Не царское это дело». Именно Константина выпало позвать Максиму с собой в гнойную хирургию.
– Только не говори мне, что кто-то поступает, – с ходу заявил Небельский. – Совсем не до этого. Терапевт приволок инфаркт, только закончил с ним работать.
– «Я к вам, профессор, и вот по какому поводу», – покачал головой Добровольский, цитируя «Собачье сердце». – Внизу бабка с кровати упала – помоги поднять. Чувствую, что я с Замирой в четыре руки такой подвиг не потяну.
– Лишь бы не наркоз, – сказал Небельский. – Там перчатки дадут?
Максим кивнул. Они спустились вниз, в гнойную хирургию.
Диспозиция оказалась следующая: в первой палате на четыре койки точно в центре на полу сидела довольно грузная бабуля лет восьмидесяти в одной ночнушке, с растрёпанными волосами. Спиной она опиралась на кровать. Рядом стояла наполовину початая бутылка минералки. Правая нога у бабули отсутствовала.
Все кровати были заняты соседками примерно одного с бабушкой возраста. Соседки мрачно смотрели из-под одеял на происходящее, выражая недовольство включённым светом и нерасторопностью персонала. Добровольский помнил, что сюда чаще всего складывали пациентов с гангренами любого происхождения, будь то диабет или атеросклероз. Могла измениться лишь гендерная ориентация палаты. Либо деды, либо бабушки.
– Ноги нет – уже легче, – тихо сказал Небельский.
– Соглашусь, – кивнул Максим. – Где Замира? – спросил он чуть громче.
– Здесь, доктор, здесь, – из процедурной прибежала медсестра. – Ой, здравствуйте, – кивнула она Небельскому. – Простите, что разбудила.
– Как она вообще на полу оказалась? – спросил Константин. – Тут же перила должны быть в кровать вставлены. Я эту бабулю помню, Науменко её фамилия, она ещё у нас в первый день после операции всё куда-то собиралась. Когда переводили её, то предупреждали – надзор за ней нужен.
– Она перила выдёргивает, – буркнула одна из пациенток с кровати у двери. – И откуда только силы берутся. Выдёргивает и встать хочет. Говорит, ей позвонить надо.
– Надо, – с пола подтвердила бабуля. – Надо позвонить. Внучка давно не приходила, а у меня дома четыре котика.
– Какие котики?! – возмутилась у окна другая соседка; одеяло на её кровати недвусмысленно указывало на отсутствие обеих ног. – Нет у неё никаких котиков. И внучку никто ни разу не видел! А сама она из какого-то дома престарелых. Из ума просто выжила. Нам и так несладко, ещё и это чудо по ночам цирк устраивает!
– Общий возраст обитателей палаты – лет четыреста, – шепнул Небельский Максиму. – И ещё друг с другом без конца воюют. Ладно, что разговоры разговаривать! – добавил он для всех в палате. – Максим Петрович, мы с тобой под мышки возьмём, а Замира с санитаркой в нужный момент кровать под неё толкнут, чтобы села.
Они надели протянутые медсестрой перчатки, пристроились в двух сторон от Науменко, примерились так, чтобы не порвать и без того ветхую ночнушку, и на счёт «три» потянули вверх. Примерно через пару секунд Добровольскому захотелось бросить это безнадёжное мероприятие, но что-то скрипнуло – и бабуля приземлилась точно на кровать, хоть и на самый край.
Спина сказала Максиму: «Спасибо, но больше не пытайся!» Они с Костей аккуратно повалили бабушку на бок, а потом вместе с простыней подтянули на середину кровати. Замира тут же снова воткнула в пазы перила с той стороны, куда Науменко пыталась вставать.
– Ну-ка стойте! – громко сказала бабушка. – Подойди сюда.
И она ткнула пальцем в Добровольского. Максим пожал плечами и приблизился к кровати. Науменко засунула руку под подушку, вытащила что-то вроде косметички, медленно расстегнула «молнию» и достала оттуда пятьдесят рублей.
– Вот, – она точным движением опустила смятую в комок купюру в карман Добровольского. – Это тебе.
Максим оттопырил карман, взглянул. Потом достал деньги и положил бабушке на кровать рядом с подушкой.
– Сколько там? – спросил Небельский. – Пятьдесят? Хороший бизнес. Поднял бабушку ночью – пятьдесят рубликов в кассу.
