Я – Васька из Кокошино

скачать книгу бесплатно


«Надо быть предельно осторожным, всё-таки уже вторая дыра в потолке. Как бы излишне не ослабить каменное перекрытие».

Я выбросил из лодки мусор, дядя Серёжа немного отдохнул и… снова за работу. Он опять орудовал ножом, опять обрезал корни, сыпал в воду глину. На этот раз он чертыхался меньше и не спешил отдыхать. «Передохни, – говорю, дядя Серёжа. Устал ведь. Хочешь, давай отъедем, покуришь». – «Сейчас, Васька, так и сделаем». Дядя Серёжа отрезал корень подлиннее да попрямее, отодвинул лодку чуть в сторону и стал этим корнем тыкать вверх, разрыхлять землю вокруг корней. Из отверстия посыпалась в воду земля. Потом он присел, прислушался, встал и ещё раз проделал эту процедуру. Потом, положив корень в лодку, выдернул из гнезда весло и попробовал им поворошить в дыре. В воду посыпалось с шумом большое количество земли. Пошуровав веслом дядя Серёжа сел и достал якорь. «Ну, айда, покурим ещё».

Мне, конечно, дядино Серёжино курево не очень приятно, но я согласился охотно, потому что знал, как он устал. Мы спустились по течению метров на пятьдесят и дядя Серёжа бросил якорь. Течение нас отнесло ещё на длину верёвки и табачному дыму места хватало. Я молча выбросил из лодки землю. Дядя Серёжа тоже курил молча. Вдруг, во время очередной дядиной Серёжиной затяжки, мне показалось, что в стене поблизости большая дыра. «Дядя Серёжа, – говорю, – тут в стене, по-моему, дыра». – «Где?» – спросил он, и сложив ладони рефлектором попуще затянулся. Действительно, перед нами слева в стене пещеры смотрела на нас своей молчаливой темнотой сухая пещера. По размерам она была много меньше той, в которой находились мы. Но всё же по ней запросто можно было гулять вдвоём под ручку. Дно у неё было почти плоское, а высота небольшая. Если бы дяде Серёже вздумалось по ней прогуляться, пришлось бы наклоняться.

«Старица, – сказал дядя Серёжа. – Она нам не поможет». – «А что, дядя Серёжа, долго нам ещё копаться-то?» – «А кто ж его знает? Копать-то, может быть, и не долго, да я всё время обвала опасаюсь. Тут ведь вот в чём беда-то: Кроме веса земли дерево ещё давит на свод. А я вторую дыру ковыряю – прочность свода нарушаю». – «Да-а-а, – протянул я. – А почему ты под деревом решил дыру делать?» – «А чёрт его знает, Васька. Наверное потому, что корни дерева, как арматура, хоть какую-то гарантию дают против обвала».

Я снова вздохнул и про себя подумал: торопиться, конечно, нельзя, а живот-то у меня сморщился, как у бабки Акулины щёки. Есть хочется, аж на разговоры не потягивает. Дядя Серёжа, возможно по этой же причине мало разговаривал. Он обычно мужик весёлый, разговорчивый, а вот нынче молчит.

«Так вот, Васька, как получилось, что мужики колодец над подземной рекой выкопать сумели». – «Как?» – «Река-то раньше здесь была. Вот её русло, – он указал рукой на пещеру, которую назвал старицей. – А потом новое русло себе пробила, и оказалась как раз под колодцем. А может быть ей колодец способствовал пробить новое русло». – «Так всё-таки по этому руслу к колодцу можно выйти?» – «А кто его знает? Это всего лишь моё предположение. А если я прав, опять же, где речка нашла начало нового русла? Может рядом, а может задолго до колодца». – «Эх, жаль, не смогли мы проплыть под колодцем между лесенок, а то, может быть и увидели где начало этой старицы». – «Кабы мы с тобой знали, что так получится. Да если бы мы с тобой проехали под колодцем, нас течением бы унесло мимо колодца и беды этой мы бы не испытали». – «А ведь по этой старице, дядя Серёжа, можно обвал обойти». – «Я тоже так думаю, Васька. Только лодку надо спускать и на себе нести. Рюкзак-то мы с тобой сожгли». – «А без рюкзака её не унести?» – «Замучаешься, Васька». – «И всё-таки, дядя Серёжа, если у нас с тобой здесь ничего не выйдет, давай попробуем воспользоваться этой старицей». – «Ты прав. Айда ещё покопаем».

Мы зажгли очередную ленту, попытались заглянуть в отверстие старицы, ничего толком не разглядели и двинулись к дереву. Подплыв дядя Серёжа внимательно рассмотрел свод – не появились ли на нём трещины. Свод был цел. Дядя Серёжа опустил якорь, подвёл лодку к дыре и приказал светить и следить за сводом. Взяв весло он стал шуровать им в дыре. Оттуда посыпалась глина с всплесками исчезая в воде. Глина сыпалась почти непрерывно и вскоре длины весла стало не хватать. Дядя Серёжа вставил весло в гнездо, встал на борт лодки и сам залез на половину в дыру, чтобы обрезать обнажившиеся корни. Я махал тлеющей лентой и следил за камнями на своде между двух дыр. Мне показалось, что дядя Серёжа оторвался от лодки. Видно на корнях подтягивается, подумал я и снова стал внимательно следить за сводом. Я услышал, как дядя Серёжа перерезал какой-то корень и в этот момент между камнями от дыры до дыры появилась трещина. «Дядя Серёжа! Дядя Серёжа!» – торопливо и испуганно закричал я. Тот мешком свалился из дыры в лодку, выхватил из воды якорь, нащупал вёсла и торопливо стал отгребать вниз по течению. Я усердно махал лентой, чтоб ему было видно куда плыть. Оказавшись опять у старицы дядя Серёжа бросил якорь и, держась за верёвку, не давая ей распускаться, спросил: «Ты чего, Васька, меня напугал?» – «Я сам, дядя Серёжа испугался». – «Ну, и чего ты испугался?» – «Когда ты там какой-то корень обрезал, между камнями от дыры до дыры появилась трещина. Ты же сам мне велел за сводом следить». – «Правильно, Васька. Молодец. Появилась трещина, тут уж рядом не сиди. Рано или поздно быть обвалу. Только вот что нам теперь делать? Ждать когда обвалится, или опять путешествовать?» – «Не знаю, дядя Серёжа. Есть страшно хочется, – признался я. – А у нас ни чего не получается». – «Потерпи, Васька. Не может быть, чтобы мы не выбрались».

Мы немного посидели молча. Я помахал догоравшей лентой, бросил огарок в воду и от нечего делать спросил: «А куда подземные реки текут?» – «Не знаю, Васька, – ответил дядя Серёжа. – Бывают и подземные озёра. Наверное в них». – «А в открытые озёра или моря они не вытекают?» – «Не знаю. Не слышал. Уж не к морю ли ты собрался отправиться по этой реке?» – «Да нет, – говорю. – Это я так… Темнота надоела». – «А ты, Васька, слепых видел?» – «Видел», – говорю. «Так вот они всю свою жизнь в темноте проводят. А мы с тобой вторые сутки только».

Тут дядя Серёжа спохватился, посветил зажигалкой на свои часы. «Часы, Васька, завести забыл. Ещё немного бы и встали». – «А сколько сейчас времени?» – «Мамка обед готовит».

У меня слюнки потекли сразу. Я представил как мама открывает русскую печь и по избе плывёт аромат тушёного мяса. «Не дразни, – говорю, – дядя Серёжа. Сказал бы как-нибудь по-другому. Итак живот к спине присох». – «Извини, Васька. У меня ведь тоже дела не лучше обстоят. Давай-ка подумаем, что дальше делать. Наша затея треснула. Кто знает, когда тут рухнет? Может и никогда. Да и в нашу ли пользу, если рухнет? Наверное надо всё-таки идти по старице, обвал обходить. Опять искать колодец. А сидеть да ждать нам нечего, никто нам не поможет». – «А лодку как нести?» – «На плечо придётся повесить». – «А тут низко, на плече нести будет не удобно». – «Ну, а что делать? Доставай ленту, со старицей знакомиться будем. Надо поглядеть, можно ли по ней идти и далеко ли уйдёшь?»

Я достал из кармана ленту, дядя Серёжа её поджёг, подгрёб вплотную к дыре старицы, забросил в неё якорь, подтянулся и велел мне вылезать.

Я больше суток был в сидячем да лежачем положении, ноги затекли и стали какими-то непослушными. Кое-как выбрался в сухую пещеру и первым делом – потянулся, расправляя суставы и косточки. «Выбери верёвку», – приказал дядя Серёжа. Я выбрал верёвку, подтягивая лодку, и дядя Серёжа тоже выбрался ко мне. Закрепив верёвку, чтобы лодка не уплыла, дядя Серёжа взял у меня ленту и стал рассматривать стены и свод пещеры. Убедившись в их прочности он направился вглубь, а мне велел оставаться тут. Пещера была не прямая и дядин Серёжин огонёк быстро исчез за поворотом. Я потоптался немного на месте и вскоре потерял ориентиры. Ноги отвыкли от ходьбы и мне хотелось побегать. Но я боялся свалиться в воду или наткнуться на стену. Вытянув руки я попытался определить положение стен. Буду ходить от стены к стене. Расстояние было ровно четыре моих шага. И я их стал делать, каждый раз отталкиваясь о стены. Одному в кромешной темноте жутковато и потому слух мой был до предела напряжён. Я попытался расслышать далёкие шаги дяди Серёжи, но их уже было не слышно. Далеко, видно, ушёл. Я вспомнил про верёвку, которая держала лодку, и подумал, что, если за неё держаться, можно постоянно чувствовать положение пещеры и в воду не свалишься. Стал шарить верёвку и услышал как где-то что-то упало в воду. По коже пробежал холодок. Я затаил дыхание. Всплеск повторился. Запоздалые комья земли падают из дыры, которую рыл дядя Серёжа, подумал я. Нащупал верёвку и по ней приблизился к воде. Я напряг слух, но всплесков больше не повторялось. Наклонился, пощупал лодку и снова встал. Хотел отойти в глубину пещеры, но услышал какое-то сопение, которое заметно усиливалось. Потом что-то грубо скрипнуло, что-то посыпалось в воду и вдруг разом затрещало, ухнуло, и в пещере появился свет. А там, где копал дядя Серёжа, засветилось до боли в глазах яркое пятно.

«Свет! Свет! – закричал я радостно. – Дядя Серёжа! Свет! Дядя Серёжа! Дядя Серёжа! Ура! Свет!» Мне не терпелось, хотелось скорей в лодку и плыть к открывшемуся зёву. Но без дяди Серёжи я ничего предпринимать не имел права. «Дядя Серёжа!» – долго кричал я. Но он не отзывался. Видно далеко ушёл. В пещере была плотная темнота. Я осторожно углублялся в эту темноту и кричал изо всех сил, но отклика не было. Обратно же возвращаться было удобно тем, что конец пещеры был виден, как туманное пятно. Поэтому я не боялся и углубился в темноту пещеры до поворота, продолжая кричать. Я уже начал беспокоится, не случилось ли чего с дядей Серёжей, не пойти ли к нему на выручку, и вдруг услышал отклик.

«Долго же ты, дядя Серёжа ходил!» – упрекнул я его, заслышав шаги. «А что опять случилось-то?» – услышал я из темноты. «Свет, дядя Серёжа!» – «Какой свет?» – «Наш!» – «Не понимаю». – «Наш свет, который ты копал». – «Свет разве копают? Что с тобой, Васька?» – «Да иди скорее!» – «Итак тороплюсь».

Дядя Серёжа вышел из-за поворота с мигающим огарком тряпки и, увидев туманное пятно позади меня бегом бросился навстречу. Шаркнув меня ладонью по вихрам он подбежал к лодке, глянул направо, убедился, что копал всё утро не зря, подпрыгнул на радостях, стукнувшись головой о свод. Подержавшись обеими руками за ушибленное место схватил меня и стал обнимать и целовать. Потом поставил на ноги и спросил: «Давно?» – «Да вскоре, как ты ушёл». – «А страшно было?» – «Да нет, – говорю. – Там страшнее было». – «Где там?» – «А где обвал. Там вон как ухнуло! Аж вода волнами загуляла и ветром обдало. А тут так себе – что-то скрипнуло, охнуло, сбрякали камни и осветило. Аж глаза больно стало». – «Интересно. А дополнительно ничего не падало?» – «Нет, больше ничего не слышал». Дядя Серёжа взялся за верёвку, подтянул поближе лодку и велел мне в неё садиться. Я осторожно забрался в лодку, дядя Серёжа следом. Сложив верёвку с якорем на дно лодки он потихоньку стал править к отверстию. Отвыкшие от света глаза боязливо жмурились. Дядя Серёжа изучал отверстие и соображал как им воспользоваться. Оказывается, всего-навсего дерево с обрезанными корнями упало (то ли от ветра, то ли от наклона?) и образовало сквозную рытвину. Под самое отверстие дядя Серёжа решился подплыть не сразу. Обойдя отверстие кругом осмотрел края, потом взял якорь и с силой зашвырнул наверх. Камень улетел далеко, но ни за что не зацепился. Дядя Серёжа потянул за верёвку и камень упал обратно. Дядя Серёжа снова его зашвырнул, но опять безрезультатно. Тогда он подгрёб лодку к правой стене, раскачал камень на верёвке и далеко зашвырнул его поперёк упавшего дерева. Потянув за верёвку он убедился, что камень за что-то надёжно зацепился. «Лезь», – приказал он мне.

Полазука-то я бывалый. Сбросил фуфайку и ботинки, вцепился в верёвку, а силёнки-то и нет. Дядя Серёжа меня подсадил, насколько было возможно. А я два дня не емши, вроде легче стал, а себя поднять не могу. Да и верёвка тонкая, держаться за такую не очень-то удобно. Меня уж дядя Серёжа снизу стал веслом подталкивать.

«Ну, вылез?» – спрашивает он меня снизу. «Вылез», – говорю. «Камень-то за что там зацепился?» – «между стволом дерева и сучком застрял. Прочно сидит». Дядя Серёжа тоже сбросил куртку и ботинки. По тонкой верёвке трудно выбираться. Но я ему не помогал, да и не смог бы с моими-то силёнками. Он сам выбрался. Дядя Серёжа, он сильный! Отойдя от рытвины он встал лицом к солнышку, раскинул широко руки, вздохнул глубоко всей грудью, зажмурился и улыбается. Я тоже так сделал. Потом стали осматриваться – куда мы попали? На покосе находимся. Недалеко от нас бабы с граблями стоят, на нас смотрят, в кучу сбиваются. Спорят о чём-то и всё в нашу сторону глядят. Потом как завизжат(!). Побросали грабли и бегом от нас. В гору куда-то побежали.

«Чего это они?» – спрашиваю. «А кто их знает? Их, баб, не скоро поймёшь, чего у них на уме. Убежали вот. Застыдились что ли? Теперь и спросить не у кого, где мы находимся? Куда нам идти?»

Мы стали осматривать местность, чтобы понять, где находимся. А находились мы в какой-то низине, зажатой с трёх сторон небольшим взгорьем. Низина далеко убегала от нас к юго-западу и в конце её виднелся лес. Взгорок справа был покрыт ельником. Ёлки отсюда были хорошо видны, а среди них редкие берёзы. «Грибной лес», – подумал я. Левый склон до горизонта был покрыт созревающими хлебами, а там, в той стороне куда убежали бабы, наверху были сосновые посадки, разрезанные дорогой. По этой дороге они и убежали.

«Вроде, Васька, маленько знакомое место, но кто его знает? Можно и ошибиться», – сказал дядя Серёжа. «Ты здесь был что ли?» – спросил я. «Да нет. Сверху видел. Недалеко ведь от Кокошино мы с тобой блуждали».

Я стал искать какую-нибудь съедобную траву. Но что тут найдёшь? Низина была вся выкошена. Дядя Серёжа догадался, что я ищу, и тоже стал приглядываться и что-то планировать. «Слушай, Васька, – сказал он. – На склонах клубника бывает. Теперь ей самое время созреть». И он направился к ближайшему склону, как раз туда, куда бабы убежали. Я пошёл за ним, пиная несобранное бабами сено. В стороне, немного левее, мы заметили брошенные бабами пожитки – кофточки, платки и какие-то узелки. Дядя Серёжа направился туда, а я к склону. Порывшись в узелках дядя Серёжа позвал меня. Я подошёл.

«Бабы, видно, успели пообедать. Но одна вот не успела», – сказал он, разворачивая аккуратно собранный узелок. У меня ручьём побежали слюни: я увидел пирог. Дядя Серёжа достал из узелка румяный пирог с луком и яйцами. «Подкрепимся, Васька, а перед бабоньками извинимся», – сказал дядя Серёжа, ломая пирог пополам. Я посмотрел на него и хотел возмутиться: «Это же чужое!». Но перед пирогом не устоял. Мы проглотили его почти не жуя. И не наелись, а только аппетит раздразнили. Дядя Серёжа ещё раз перебрал узелки, но больше ничего не нашёл. В стороне, прикрытый сеном, стоял берестяной туесок. «Ну-ка, Васька, посмотри, не молоко ли там?» – посоветовал он мне. «Разве в таких молоко носят?» – засомневался я направляясь к туеску. «Эх ты, а ещё деревенский». – «А у моей бабушки в таком туеске пуговицы хранятся, шпульки с нитками, иголки и тряпочки для заплаток». – «Это потому, что твоя бабушка сено косить не ходит», – пошутил он. Я открыл туесок, в нём оказался квас. Мы отхлебнули по глотку и, поставив туесок на место, отправились искать клубнику. Побродив по склону и ничего не найдя мы вернулись к бабьим узелкам, чтобы дождаться их возвращения. Дядя Серёжа лёг на сено, я – рядом. «Закуривай, – говорю, – дядя Серёжа. Здесь не задохнёмся». – «Эх, Васька, я бы с удовольствием, да сигареты кончились».

Полежав немного молча, дядя Серёжа спросил: «А ты знаешь, Васька, чего больше всего я боялся в подземелье?» – «Чего?» – «Я боялся напороться лодкой на острый камень. Тогда бы нам с тобой была явная гибель. Не потому, что там речка глубокая или не глубокая, а потому, что вода холодная и пешком по ней мы бы проходили не больше часа».

А мне запомнилась темнота, плотная, постоянно настораживающая, угнетающая. Я вспомнил, как закричал «мама!» Мне вдруг стало стыдно, но я признался: «А ты, дядя Серёжа, не видел в потёмках, как мне было стыдно после того, как я «маму» заорал». – «Ничего, Васька, – сказал дядя Серёжа. – Бояться надо. Бояться всегда надо. А вот трусить нельзя. Струсишь – пропадёшь». – «А какая разница?» – удивился я. «Как «какая»? Бояться и трусить – это вещи разные, совершенно противоположные. Бояться – значит быть готовым ко всему. Бояться – значит обострить своё внимание, бдительность, мобилизовать свои мысли и силы. А трусить – это значит растеряться, притупить бдительность, поддаться панике, забыть про свои силы и разум. Трусость, она равна самоубийству».

Я слушал и думал: дядя Серёжа не трус. Там, в подземелье он боялся, но был уверен, что мы выберемся. Только надо было искать да придумывать, как выбраться. А если бы он струсил? Опустил бы руки и унесло бы нас неизвестно куда. Пропали бы мы. Я то что? Несмышлёныш. Так что, большое спасибо дяде Серёже!

«А вообще-то, Васька, страх имеет ещё одну сторону, – продолжал дядя Серёжа. – Однажды вечером, когда на небе стали появляться звёзды, я лежал на лужайке и глядел в небо. Вот так же, как мы сейчас. Лежал и думал: «А ведь у вселенной нет конца!» И захотелось мне представить в своих мыслях эту бесконечность. И я мысленно оторвался от Земли и устремился туда, где нет конца. И мне вдруг стало так страшно, что меня аж покоробило, по телу мурашки побежали и словно холодом каким-то неприятным окутало. Я быстро зажмурился и оборвал свои мысли. Но этот страх потом много раз приводил меня к размышлениям о бесконечности в сторону великого и малого». – «Какого «великого и малого»?» – не понял я. «А вот… Ты что-нибудь знаешь о Солнечной системе и строении молекул». – «Читал, – говорю. – Представляю». – «Ну вот, как построена солнечная система? Солнце, а вокруг него двигаются по определённым орбитам планеты. Строение молекул похоже. Во сколько раз Солнечная система больше молекулы? Вот в этом сравнении мы идём в сторону великого. А если спросить во сколько раз молекула меньше Солнечной системы – это значит мы идём в сторону малого». – «Понятно». – «Ну, а я говорю о бесконечности, которая заключается в том, что Солнечная система состоит из молекул, а галактика – из солнечных систем. А там дальше что-то – из галактик. И так без конца. Так же и в сторону малого. Солнечная система состоит из молекул, молекулы – из атомов, состоящих из электронов, протонов и нейтронов…, и так далее. Бесконечность в сторону малого, бесконечность в сторону большого – создают бесконечность человеческой мысли… Вот видишь, страх рождает философию». – «Какую философию?» – спросил я. Мы лежали и болтали о чём-нибудь, чтобы время скоротать до возвращения баб.

«Ну вот, – отвечал на мой вопрос дядя Серёжа, – в связи со страхом мне подумалось: человек, имея своё начало и конец, не может избавиться от мысли, постоянно зовущей к началу и концу. Он ищет начало зарождения жизни на Земле, начало рождения планеты, начало формирования Солнечной системы, начало зарождения материи и прочие начала. Самая наименьшая материальная частица не может быть наименьшей, если она материальна: она в свою очередь должна состоять из ещё меньших частиц. Человек хочет добраться до конца наименьших частиц, «коли сам конечен», как сказал Леонов. Вселенная не имеет конца ни в сторону наибольшего, ни в сторону наименьшего. Там, где кончается доступная человеческим познаниям среда, созданная наименьшими материальными частицами, там начинается другая, недоступная человеческим познаниям среда, создающая наименьшие материальные частицы».

Эта дядина Серёжина беседа явно была предназначена не для моих понятий, но мне ничего не оставалось, как лежать да слушать. Пусть, думаю, философствует. Тем более, что кое-что я всё-таки понимал, а потому лежал и слушал.

«Между наименьшими материальными частицами, – продолжал дядя Серёжа, – находится та недоступная человеческим пониманиям среда, в которой частицы «плавают» и «питаются». Проще говоря, наименьшие материальные частицы строятся из материалов той, нам неведомой среды, в которой они «плавают». Безвоздушное пространство не есть абсолютная материальная пустота. Если бы оно было абсолютной материальной пустотой, световые и магнитные волны были бы невозможны: ничто – не колеблется. Абсолютная пустота не может обуславливать скорость движения света. Электромагнитные и световые волны – явление материальное. Если звуковые волны – это колебание известных человеку материалов (ощутимой среды), то электромагнитные и световые волны – это колебания межмолекулярной среды, человеком неощутимой. Человек не в состоянии познать всю материальную природу, так как она бесконечна как в сторону малого, так и в сторону большого».

Дядя Серёжа помолчал и с не меньшим пылом стал развивать свои мысли дальше.

«Звуковые волны имеют одну скорость, световые – другую. Почему? Звуковые волны – это колебания молекулярной среды, более тяжёлой, чем межмолекулярная. А за межмолекулярной в сторону малого следует какая-то другая среда со своими, ещё более быстрыми, волнами, нам неизвестными, нами не ощутимыми. Так и в сторону великого – за молекулярной средой следует космическая среда, состоящая из солнечных систем. И опять же эта среда имеет свои колебания с проявлением результатов от них. И уж конечно в миллиарды миллиардов раз эти колебания тяжелей и медленней молекулярных. Что они создают? Уж конечно не свет, не звук, а нечто нам недоступное. За космической средой следует другая среда».

Дядя Серёжа как-то разом остановился, посмотрел на меня и улыбнулся. «Не сердись, не скучай, Васька, скоро придут». – «Кто?» – спрашиваю. «Бабоньки. Чего ради мы тут время коротаем?» – «Уж больно мудрёная у тебя философия, дядя Серёжа», – говорю. «А я, Васька, не столько для тебя говорю, сколько для себя. Вот рассуждаю и не знаю, в чём я прав, в чём нет. Не с кем мне на эту тему поделиться. Расти быстрей, да спорить будем».

Дядя Серёжа повернулся ко мне лицом. «Я тебе не успел рассказать, что я узнал, уходя от тебя по сухой пещере старицы. И хорошо, что я теперь расскажу, а не там, в подземелье. Вот уж где я испугался, так испугался, Васька! Я думал там наша с тобой смерть. Вот мы с тобой обвал-то слышали? Так это оказывается колодец наш рухнул! И нет там возможности выбраться. И тут я не надеялся выбраться, и там рухнула надежда. Ну, думаю, всё… Эх и повезло нам с тобой, Васька! Спасибо этому дереву! Кстати, а что за дерево мы с тобой уронили?» – «Ты, дядя Серёжа, уронил, а не мы с тобой. Я не копал». – «Мы с тобой, Васька. Мы с тобой»». Дядя Серёжа обнял меня крепко и поцеловал. Я тоже его обнял. Потом сказал: «Вяз». – «Что вяз?» – «Вяз мы уронили». – «Бедный вяз. Стоять бы ему да стоять, кабы не наша беда». – «А как ты, дядя Серёжа, узнал, что колодец рухнул? Может быть это просто свод обвалился?» – «Нет, Васька. Сухая пещера начало своё имеет совсем рядом с колодцем. Когда она под моими ногами кончилась, я не пожалел бензина в зажигалке, посветил и увидел придавленные землёй брёвна сруба и обломки деревянной лесенки. Я здорово расстроился. Ну, думая, живьём мы с тобой в могилу попали. – Немного помолчав, добавил, – Хорошо, когда хорошо кончается. Кончились приключения, наступают мучения», – пошутил он. «Какие, – говорю, – мучения?» – «А помнишь, ты на туче катался?» – «Как не помнить? Такое не забудешь». – «Так вот, после того случая меня два месяца таскали в милицию. В тюрьму хотели посадить». – «За что?» – «За убийство». – «А кого же ты убил?» – «Тебя». – «Как, говорю, – меня? Я ж живой!» – «Вот и я два месяца в милиции доказывал, что ты живой». – «Не верили что ли? Взял бы да показал меня». – «Мало ли кого ты, – говорят, – нам покажешь вместо Васьки. Ты нам справку давай из РайЗАГСа. А там дали мне справку, что похоронную на имя Василия Сыроедова не выписывали. Вот и всё. А в милиции говорят, нам такая справка не нужна. Давай такую, в которой говорилось бы что ты живой. А в загсе говорят: откуда мы знаем, живой – не живой. Эх, Васька, волокиты было! И от председателя колхоза приносил им справку, и от председателя сельсовета, и от директора школы. Нет, им надо из загса». – «Ну и как отвязался?» – «А поскольку иска в суд на меня никто не подал, дело «за отсутствием состава преступления» закрыли». – «А кто должен был подать на тебя в суд?» – «Ну, а кто, кроме твоей мамы или бабушки?» Я недоумённо вобрал голову в плечи, скорчив глупую мину. «А теперь нас двоих будут таскать в милицию. Ты будешь доказывать, что я живой, а я… что ты живой», – пошутил дядя Серёжа.

Мы рассмеялись. Я встал и хотел ещё раз поискать клубнику, но увидал, что по дороге из сосновых посадок кто-то идёт в нашу сторону. Было видно, что идёт человек, но непонятно, то ли он чем-то перегружен, то ли по-зимнему тепло одет. Летний день только перевалил за полдень, была приличная жара. Июль!.. И вдруг – по-зимнему… За человеком кучкой появилась стайка женщин. По мере приближения стал различаться жёлтый цвет одежды идущего. Одеялом он что ли накрылся? – подумал я. Дядя Серёжа тоже встал и стал ждать приближающихся. Люди шли в нашу сторону медленно. Я заметил, что на груди впереди идущего что-то поблескивает на солнце. Не могу понять, во что одет человек? Постояв немного молча дядя Серёжа сказал: «Не иначе, Васька, нас с тобой бабоньки за чертей приняли. Попа привели».

Попа, признаться, я ни разу в жизни не видал и не знал для чего они существуют. «А зачем, – спрашиваю, – нам поп?» – «Да нам-то с тобой он ни к чему, а вот бабоньки, похоже, нас не застыдились, а испугались». – «И что теперь?» – «Если они нас за чертей приняли, то ведут попа, чтобы он меры принял». – «Это какие такие меры?» – «Чтобы он помолился, покрестился, и мы чтобы сгинули». – «Как сгинули?» – «Ну, чтобы снова ушли в подземелье, в тартар, в ад, или ещё куда. Я не знаю, где они живут». – «Кто?» – «Черти-то».

До этого момента я думал, что черти – это сказочные существа, не существующие, а выдуманные для богатства сказочных содержаний – забавная игра человеческой фантазии. И вдруг, оказывается, это нечто существующее, чего люди боятся. Я не помню и не знаю, видел ли кто-нибудь их в жизни, чтобы убедиться в правдивости их существования. И тем не менее существуют средства борьбы с ними – поп, крест и молитва.

«А черти на людей что ли похожи?» – спросил я. «Да», – ответил дядя Серёжа. Вот так мы стояли и переговаривались, догадывались и рассуждали, а люди потихоньку приближались. «А что, – спрашиваю, – у попа в руках?» – «Крест». У попа в руках действительно был большой, от подбородка до пояса, крест, который он нёс, прижимая к груди. На голове жёлтая, высокая, без ушей шапка, на плечах жёлтый с рисунками халат. «А во что он одет?» – спросил я. «В ризу». – «Что за риза?» – «Накидка такая, позолоченная».

Действительно, когда поп подошёл к нам на расстояние двадцати шагов и остановился, я невольно залюбовался золотыми рисунками, украшающими ризу. Как я и представлял, что все попы бородатые, этот тоже был с бородой, но с небольшой. Борода была русая, широкая, короткая. Попов часто рисуют толстыми. Этот был не толстый, но и не худой.

Остановился поп, остановились и бабы, боязливо прижимаясь друг к другу.

«Кто вы?» – спросил поп. «Мы – люди», – ответил дядя Серёжа. «Откуда вы здесь?» – «Из-под земли вылезли», – продолжал отвечать дядя Серёжа. «По чьей воле вы сюда пришли?» – «По воле случая».

Поп поднял над головой крест, окрестил им три раза нас, потом взял крест в левую руку и трижды, освободившейся рукой, перекрестился. Похоже поп не поверил, что мы люди. Неужели мы и вправду похожи на чертей? Я посмотрел на дядю Серёжу, потом на себя. Не знаю, почему до этого момента мы не обращали внимания на свой вид? А тут… Мне страшно захотелось рассмеяться. Дядя Серёжа стоял в рубашке с одной полой, в рваных, грязных штанах, босой и весь выпачканный глиной, без фуражки, со взъерошенными волосами. Кроме того, там, где у брюк должны быть карманы, оказались неряшливым образом вырезанные дыры. Я позже узнал, что карманы дядя Серёжа сжёг в сухой пещере. А я рядом с ним, босой, в одних грязных штанах, вымазанный глиной и тоже, вероятно, взъерошенный. Ну, как есть два пугала. Дядя Серёжа тоже посмотрел на меня и на себя, и мы разом расхохотались. «Ну, Васька, – сказал дядя Серёжа нарочно громко, чтобы все слышали, – не знаю, похожи или нет мы на чертей, а на людей точно мало похожи». Потом он обратился к попу: «Напрасно вы нас боитесь. Мы люди, обычные люди. Не лешии, не черти. Просто мы не успели привести себя в порядок. Дело в том, что мы в неприятный переплёт попали. И вот выбрались, опомниться не можем, что живы остались». – «Что же с вами случилось?» – спросил поп. «Да вы подходите ближе, мы всё расскажем. История-то наша длинная».

Поп вроде осмелел и подошёл поближе. Женщины остались на месте.

«А и впрямь на людей похожи», – сказал поп. – Ну, уверуйте нас». – «Я прошу прощения, – сказал дядя Серёжа. – Я не верующий и мне наверное не подобает вас называть батюшкой? Подскажите, как вас можно иначе называть, чтобы мне вас, не дай Бог, оскорбить или обидеть». – «Называйте меня по-мирскому, – сказал поп, – Григорием Порфирьевичем». – «Так вот, Григорий Порфирьевич, Чтобы быстрей и проще вы нас поняли, предлагаю заглянуть в то отверстие в земле, откуда мы вышли. Вы всё поймёте. А если будет что-то непонятно, так мы объясним».

Поп вдруг побледнел, перекрестился несколько раз, загородился от нас крестом и боязливо попятился, торопливо повторяя шёпотом какое-то слово, которое я не понял. Он видимо подумал, что дядя Серёжа приглашает его к тому отверстию, через которое черти грешников утаскивают. Дядя Серёжа улыбнулся и тут же извинился: «Простите меня, Григорий Порфирьевич, я был не осторожен, неверно выразил свою мысль». – «Нет-нет, не соблазняйте, – торопливо сказал поп, – я не грешен».

Слышал я в разговорах взрослых, что попы сами в Бога и в чертей не верят. Просто у них работа такая. Они так деньги зарабатывают. Но этот поп был видно крепко верующий. Дядя Серёжа долго объяснял ему, как мы попали в беду, как блуждали в потёмках и как, наконец, выбрались на свет, вот в этом месте.

«А дерево кто уронил?» – спросил поп. «Я», – честно признался дядя Серёжа. Поп опять несколько раз перекрестился и отрицательно покачал головой. На дороге показалась легковая машина. Бабы забеспокоились, засуетились. Поп тоже оглянулся. Все замерли в ожидании. Машина остановилась около нас. Из неё вышел председатель колхоза – плотный, кругловатый, невысокий, пожилой дядя, подвижный, с весёлыми глазами.

«Ну-ка, что тут за черти у нас объявились? – спросил он и взяв меня за волосы потянул вверх. – Ну и где у тебя рога?» – «Один, – говорю, – у меня только. Вот», – я показал ему шишку на голове, которую посадил ударившись обо что-то в темноте пещеры. Председатель пощупал и сказал: «Ого! Большой! Ну ничего, до свадьбы, думаю, сойдёт. А у вас?» – обратился он к дяде Серёже. «Я комолый, – ответил тот. – А вообще-то тоже один имеется». Председатель опять обратился ко мне: «Ну так ты взаправдашний чертёнок или нет?» А я говорю: «Я – Васька… из Кокошино». – «Васька? Из Кокошино? – переспросил председатель. – А это кто?» – показал он пальцем на дядю Серёжу. «А это, – говорю, – дядя Серёжа». – «Постой, постой… А это не ты на снежной туче на Кавказ улетал?» – «Я» – «А дядя Серёжа, это, стало быть, тот лётчик, который тебя на ту тучу посадил?» – «Да, – говорю, – он».

Председатель повернулся к бабам: «Бабоньки! Вот посмотрите, кто к нам в гости пожаловал – знаменитый путешественник – Васька из Кокошино».

Наш разговор с председателем видимо рассеял сомнения у баб и попа. Они помаленьку стали нас окружать. «Ну, рассказывайте, какая беда вас сюда занесла?» – обратился председатель к дяде Серёже. И дядя Серёжа рассказал всё по порядку. Бабы слушали да ахали. Потом дядя Серёжа попросил прощения у женщин, за то, что мы съели чей-то пирог.

«Ну и слава Богу! На здоровье! – сказала одна молодушка. – Я нездорова сегодня, аппетита нет. Я бы знала так больше принесла».

Потом председатель пошёл посмотреть дыру из которой мы вылезли. Ну и мы с дядей Серёжей подошли. Поинтересовались и некоторые женщины. А поп так и не подошёл. Да и женщины некоторые смотрели только издали. Дядя Серёжа вытянул за верёвку лодку. Фуфайка, куртка и один дядин Серёжин ботинок выпали из лодки, пока он её вытягивал. На дне лодки остались только – фонарик, молоток, насос и три ботинка.

«Вот наши доказательства», – сказал дядя Серёжа. «Это надо в музей. – Ну ладно, поглядели и домой». Глянув на нас он спохватился: «Как же я вас, таких грязных, повезу? У меня в машине ведро есть, а у вас есть верёвка, а там воды – не вычерпать, – показал он на подземелье. – Хотя, нет. Там вода ледяная. Заедем на речку, выкупаетесь. Давайте, в машину». – «А где мы находимся?» – поинтересовался наконец дядя Серёжа. «На границе между Кокошинскими угодьями и Лубянскими. Вон поля-то ваши, Кокошинские. А покосы наши – Лубянские». – «То-то мне показалось место знакомое, – сказал дядя Серёжа. – Я же весной эти поля опылял». – «Мы с вами не знакомы, а ведь я вас давно знаю, – сказал председатель. – Меня зовут – Сергей Семёныч. Мы даже с вами тёзки». – «Да, – сказал дядя Серёжа, – не знаешь, где друга потеряешь, не знаешь, где найдёшь. Спасибо за дружескую заботу. Может когда-то и я вам пригожусь». – «И я так думаю, – ответил председатель и крикнул женщинам: хватит бабоньки, подивились чуду и за работу. А вы, Григорий Порфирьевич, тоже в машину садитесь, я вас подвезу».

Мы выпустили из лодки воздух, бросили её в багажник и поехали. Поп дорогой до самой речки извинялся перед дядей Серёжей. «Понимаете, молодой человек, какая оказия приключилась? Я сейчас неловко себя чувствую. Вы уж простите мне грешному. Прибежали ко мне три женщины перепуганные, запыхавшиеся и стали наперебой рассказывать, как на покосе у них на глазах ни с того ни с сего упало дерево. Ветра нет, дерево здоровое – и вдруг упало. Мы, говорят, долго глядели и рассуждали с чего бы это, а тут из-под земли вы появились. Ну, ни дать, ни взять – нечистая сила. Они и бросились в деревню. Которые – ко мне, которые – к Сергею Семёнычу. Ну и, разумеется, всю деревню переполошили. Пришлось пойти…»

А дядя Серёжа извинился перед председателем, что людей от дела оторвал. Потом мы выкупались в речке, заехали в Лубянку, высадили попа. А председатель – Сергей Семёныч – завёз нас к себе домой, дал дяде Серёже свою рубашку, штаны и ботинки. Рубашка оказалась широковата, но коротка, да и штаны так же, а ботинки жали ноги. «До дому доехать сойдёт», – сказал дядя Серёжа. А мне председатель дал рубашку своего внука, какую-то зелёную, в полоску. Она тоже мне мала, да ладно. И, конечно, он нас накормил до сыта. Сергей Семёныч всё делал быстро: медлить, видать, не любит. Хозяйки дома не было – сам всё нашёл. Потом он привёз нас к дому бабки Агафьи, высадил, попрощался и уехал. Дядя Серёжа пошёл в избу, а я первым делом направился к колодцу. Решил проверить, правда ли, что тот рухнул? Вижу, навстречу бабка Агафья идёт. Увидала меня, остановилась и давай креститься. А когда я стал подходить отгородилась от меня ладонями с растопыренными пальцами и запричитала: «Сгинь! Сгинь! Сгинь!» – «Ты что, – говорю, – бабушка Агафья? Это ж я – Васька». – «Сгинь, окаянный, сгинь! – продолжала бабка. – Ты покойник – сгинь!» И стала обходить меня далеко стороной, стараясь на меня не смотреть. Я махнул на неё рукой и побежал к колодцу. Подбегая, я увидел вместо колодца большую воронкообразную яму, на краю которой сидела моя мама, обхватив колени руками, и плакала. Рядом стояла, опёршись на палку, сгорбившаяся бабушка, часто прикладывая к глазам скомканный носовой платок. Я сходу окликнул их: «Мама, бабушка, чего это вы тут плачете?» мама вскочила, уставилась на меня и… ни с места: и верит и не верит глазам своим. Боится, как бы не спугнуть видение. А бабушка оглянулась, резко отпустилась от палки, как будто об неё обожглась, и повалилась. В обморок упала. Мама бросилась к ней, попыталась помочь ей встать. Но та не вставала, вроде как уснула.

«Ну что ты стоишь? – закричала на меня мама. – Принеси скорей воды». Я побежал домой, схватил ведро с водой и обратно… Но когда прибежал с ведром, бабушка уже сидела, упершись правой рукой в землю, а локтем левой руки в колено, и тёрла глаза платком. Мама встретила меня с заплаканными глазами, но обрадованная. Отобрала ведро, поставила на землю, обняла меня и запричитала: «Да милый ты мой, Васенька, окаянный ты мой проказник! Ничего-то на свете у меня нет тебя дороже, изюминка ты моя горькая!»

А дядя Серёжа рассказывал потом, что бабка Агафья долго не входила в избу, завидев там его. И даже не ночевала в ту ночь дома.

Только дружки мои, как ни в чём ни бывало, окружили меня, в шутку тыкали мне в бока кулаками и просили рассказать, как и что случилось, что приключилось. И я рассказывал. Рассказывал много раз. И даже однажды мы большой ватагой ходили смотреть на ту дыру в земле, оставшуюся после нас на Лубянском покосе. Края её вскоре тоже обвалились и это место превратилось в небольшое болотце. А дружки меня после долго ещё звали «чертёнком». Чурок-чертёнок!

3 Дьявол

В то злосчастное лето, когда мы с дядей Серёжей блуждали по подземелью, Сергей Семёныч, председатель Лубянского колхоза, несколько раз заезжал к дяде Серёже и уговаривал его обслуживать на самолёте Лубянские поля. Поэтому дядя Серёжа был очень занят и встречались мы с ним редко. А осенью он женился и вообще переехал жить в Лубянку. Я очень о нём скучал. А женился он на той самой молодке, у которой мы съели пирог. Я вначале был настроен против неё и очень на неё сердился. Мне так было охота, чтоб она была некрасивая, неприветливая, неумеха, злюка. А она оказалась напротив – доброй, весёлой, заботливой и, как мне потом показалось, симпатичней всех наших Кокошинских девчат. Всегда опрятная, прибранная, проворная, работящая. Ну и слава Богу! Дядя Серёжа ею доволен, а мне-то какое дело? Я бывал у них в гостях. Бывал много раз. Первый раз я приехал с дядей Серёжей, когда он переезжал жить в Лубянку. Вскоре у неё, у дядиной Серёжиной невесты, умерла мать, с которой она жила, и я был на похоронах. Отца она схоронила незадолго до свадьбы. Ну и потом ещё много раз бывал. Она очень гостеприимна и в последнее время мне всё больше и больше стала нравиться. Зовут её – Тая. Она мне даже на Новый год подарила рубашку – зелёную, в коричневую клетку. Я любил летом эту рубашку одевать. И всякий раз, как я её одевал, мне почему-то всегда было охота пойти в Лубянку, повидаться с дядей Серёжей. Но его всегда было трудно застать дома, так много было у него дел. Он иногда появлялся в Кокошино на своём самолёте, но в основном находился в Лубянке. Кому принадлежал его самолёт – Кокошинскому колхозу или Лубянскому, или он был государственным – я не знаю. И вот как-то в конце июля, не знаю, в связи с чем, мама напекла много пирожков, шанег, плюшек, а сама ушла на ферму доить коров. В то лето она работала дояркой. Мне же поручила сметать на сеновал сено. Прибежал ко мне Мишка Олашкин. Живёт он в Мякошино, но часто бывает в Кокошино у двоюродного брата Федьки Хомутова. Федька его старше на три года, часто бывает занят колхозными делами, и Мишка, не застав его дома, идёт ко мне. Так и в этот раз. Он мне помог сметать сено и вторая половина дня у меня оказалась свободной. Мне очень захотелось повидаться с дядей Серёжей. «А что, – говорю, – Мишка, пошли в Лубянку?» – «Нет, – говорит, – я ещё с Федькой не повидался». – «Ну, не хочешь, как хочешь. Я один пойду».

Схватил я целлофановую цветастую сумку, которую маме на 8-е марта подарили, наклал в неё пирожков, шанег да плюшек – дяде Серёже на гостинцы – и в путь. Я знал, что дяди Серёжи сейчас дома нет. Он где-нибудь в поле. Спрошу у кого-нибудь в каком он поле. Найду его. А если не найду, так дома дождусь – и тётю Таю угощу. Стряпни наложил много. Настроение у меня было радостное – доброе дело сделаю. Шёл я по полю весело. Пробовал даже песни петь. Дорога до Лубянки то полем, то лесом идёт. И вот, пересекая лес, захотелось мне набрать для дяди Серёжи земляники. На открытых местах она отошла, а на затенённых лесных полянках её много, и она крупная, сама, как говорится, в кузовок просится. Вот посудину-то только я не предусмотрел. Как быть? Плюшки да шаньги у меня в газету завёрнуты. Ну, думаю, и без газеты в сумке полежат. Сделал я большой бумажный кулёк и давай собирать в него ягоды. Пособирал на одной полянке, перешёл на другую – там земляники больше. А на третьей ещё больше и крупнее. В азарт вошёл. И чем больше собираю, тем больше хочется. А земляники – видимо-невидимо. Увлёкся, ничего не остерегаюсь, никого не боюсь – по сторонам и на небо не гляжу. Сколько времени прошло – не знаю. Набрал литра полтора, а может и больше. Темнеть уж стало, потом дождь закапал, а там и молния сверкнула. Погромыхивало-то давно, да я внимания не обращал. А тут резко, как будто что-то лопнуло и что-то металлическое покатилось по небу. Глянул в небо, а его так толсто заволокло, аж черно. Ну, думаю, сейчас меня хорошо наплюхает. Бросился искать дорогу. Пока землянику собирал – увлёкся, не запомнил, в которой стороне она осталась. А темень так и накрывает, а дождь всё сильней. Бросился я в одну сторону – нет дороги, в другую – нет дороги, в третью… По глазам ударила вторая молния, потом третья. Небо загудело на все лады. Такой хватил дождь! Как из ведра. Встал я под ёлку, сумку к себе прижимаю, чтобы вода в неё не попала, а меня поливает. Ни какие ветки не спасают. Моментально промок до ниточки. Как будто речку бродом переходил. Молнии сверкают, небо гудит. Какой, думаю, смысл стоять? Всё равно мокрый. Пошёл искать дорогу. Ну поливает! Того и гляди захлебнусь. Наклонился, раскрылился, только сумку зажал, чтобы пироги в ней не размокли. Иду. Куда? Сам не знаю. И вдруг такой яркий свет, как будто лампу внезапно включили в пятьсот свечей, аж глазам больно стало. Поднял я голову, а дождь глаза заливает. Подставил ладошку над глазами, вижу – огромный ярко-белый шар над лесом плывёт. Дождь как водопад, а он спокойно плывёт себе слева направо. Казалось и молнии унялись, словно уступая ему дорогу. Долго, минут десять плыл он над лесом. Потом куда-то исчез. На землю спустился, что ли? Снова стало темно. После такого освещения, как ночь мгновенно опустилась. И снова засверкали молнии и загудело небо. Я зашагал дальше. Полчаса иду, час, а дождь всё не унимается. Под ногами не то, что лужи – болото. Дождь летний, тёплый. Вроде бы и не холодно, а начал зябнуть. Не зима, Васька, думаю, терпи. Иду, петляю – кусты да неудобицы огибаю. А вода подо мной всё выше и выше. Вот уже коленки стало скрывать. Не понимаю, то ли я в болото забрёл, то ли дождь столько воды налил. А дождь развеселился – то хочет утихнуть, то снова как из ведра льёт. Я хочу в одном направлении идти, чтоб хоть куда-нибудь выйти, а у меня не получается – то заросли на пути встают, то воды вдруг по пояс. И ни какой тебе поляны – сплошной лес. Куда, думаю, забрёл? Как выйти? Хоть бы в поле… Там, думаю, проще найти дорогу. Блуждал, блуждал – уставать стал, зябнуть. Жутковато стало. Наверное скоро ночь наступит, а я в воде по пояс. Не присесть, не прилечь. Хоть бы на бугорок какой выйти, на островок. Стал примеряться к воде, искать где помельче. Может и вправду островок найду? Дождь помаленьку стал ослабевать, но совсем не переставал. Молнии отодвинулись куда-то в сторону и гром стал глуше. Надеяться на то, что я до ночи выберусь из леса, смысла не было. Хоть бы дождь перестал да на сухом месте бельё отжать. Где оно, сухое место? В которую сторону идти? Как сориентироваться? Небо всё в тучах. Да в лесу оно маленькое. Ни какого тебе горизонта. Наконец дождь стал утихомириваться, но воды подо мной по-прежнему было по пояс. Сумку я постоянно нёс приподняв, чтоб она не плавала в воде. Руки давно устали. Ноги в воде постоянно натыкались на затопленные валёжины, пеньки и кочки. Это меня злило и изматывало. Куда я иду? Не знаю. Мне было всё равно. Лишь бы выйти на сухое место. Стал приглядываться. А ведь лес-то давно сменился. Там где я землянику собирал был ельник, а теперь в основном берёзник. Ёлки совсем редко попадаются. А липа напрочь исчезла. Я остановился, чтобы сообразить, что бы это значило? Стал вспоминать, где какой лес любит расти. Почему здесь мало ёлок? А если есть, то они все тонкие да чахлые. И совсем нет лип. А там, где нет липы среди берёз, там груздей не бывает, говорила бабушка. А причём тут грузди? А грузди большую сырость не любят, говорила бабушка. А ёлки тоже большую сырость не любят. А липа – тем более. Значит я в какую-то низину попал. А как выбраться? В которую сторону двигаться? Решил идти в ту сторону, где больше ёлок. Стал глазами шарить по сторонам и пробираться от ёлки к ёлке. Долго никакого успеха не ощущал, но продолжал упрямо двигаться. Дождь успокоился, ненадолго в лесу стало посветлей и мне стало удобней определять, где больше ёлок. Глубина воды стала постепенно уменьшаться. Это радовало и давало надежду. Но постоянные под ногами пеньки, кочки, валёжины и палки, скрытые под водой, до того меня вымотали, что я уже не мог быстро двигаться. Плёлся устало, хватаясь за стволы берёз, чтобы не упасть или просто опереться для облегчения. Справа показался какой-то просвет – то ли поляна, то ли редыльник. Я вяло и равнодушно направился в ту сторону. Сквозь редкие берёзы я разглядел что-то вроде острова. Немного пройдя в ту сторону, я понял, что вышел на берег какой-то речушки. Выходит я блуждаю по затопленному берегу этой разлившейся речушки, а другой берег у неё повыше и сухой, то есть – не затопленный. Когда я подошёл вплотную к руслу речушки то радости не испытывал. Тот берег представлял собой гряду островков, потому что он не везде был повыше этого, затопленного. Единственно, что меня утешило – это то, что на одном из этих островков можно отжать одежду и устроиться на ночлег. Время в блужданиях я потерял очень много и ночь ощутимо накрывала своим серым пологом тумана затопленный лес.

Течение воды в речушке было еле заметным. Уклон видимо был совсем небольшой. Я попытался немного пройти по затопленному берегу вверх по течению, чтобы выбрать более удобный островок, но валёжник и затопленные кусты под ногами постоянно старались отнять у меня последние силы. Ладно, думаю, немного мне и место-то надо, чтобы переночевать. Перебрался на выбранный островок. Речушка – пять-семь шагов поперёк и глубина мне по шею. Повесив сумку на сучок чахлой ёлочки, сняв ботинки и носки я разделся догола. Отжав рубашку, трусы и штаны, оделся снова. Комары, на которых я раньше не обращал внимания, будто только и ждали когда я разденусь. Эге, думаю, ещё одна забота. Не дадут ведь они мне спать-то. И, удивительно, отжатое бельё, оказывается, холодней, чем мокрое. Я сразу окончательно озяб до дрожи. Эх, костерок бы! Ни спичек, ни дров сухих. Обулся, попрыгал, немного согрелся, достал из сумки шаньгу – перекусил. Как же, думаю, спать-то я устроюсь? После дождя ни сесть, ни лечь не куда. А устал-то я хорошо. Потоптался, попрыгал ещё, прошёлся по островку. Он невелик – метров семьдесят вдоль и поперёк. Верхняя по течению сторона поросла ивняком, посредине две чахлые ёлки и несколько небольших берёз. Две накрест свалившиеся берёзы соединяли островок с затопленным лесом. Картина сиротливая. Под ногами кругом мокрая трава, в основном – сныть, папоротник, пырей да крапива. Я топтался и соображал – как устроить ночлег? Пошёл наломал ивовых прутьев, постлал под ёлкой, постоял, подумал – и жёстко будет, и от комаров чем-то укрыться надо. Хотел нарвать папоротника, да вспомнил, бабушка говорила, что от него голова болит. Нарвал, отряхивая от излишков влаги, пырея, сныти и дягильника, избегая крапивы. Нарвал несколько охапок. Пока рвал, согрелся. Натаскал на ивовые прутья, зарылся и попытался уснуть. Вспомнил про ивняк. Эх, какой я дуралей! Ивняк ведь вечный спутник берегов болот и речек, любитель сырых мест. Сколько раз я обходил его заросли, блуждая по лесу. Как я не догадался, что в низину спускаюсь? И весь вечер по низине шлялся! Тоже мне путешественник. Растяпа! Лежал и ругал себя. Но ругал недолго – усталость своё взяла. Я уснул. Уснул крепко и сладко. Ни какого сна я не видел. А может и видел, да не помню. Только под утро слышу сквозь сон, кто-то меня шубой одевает. Спросонья я подумал, что это бабушка обо мне заботится (забыл я, что сплю не дома). Одевает, но почему-то не всего. Я, не открывая глаз, решил закутаться в эту шубу, вцепился в шерсть правой рукой и потянул на левое плечо. За моей спиной кто-то завозился и зарычал. Я моментально проснулся и вскочил. Увидев лежащего рядом со мной медведя я остолбенел. Мне не только отказали руки и ноги, я дышать затруднялся. Тело моё покрылось холодным потом. Медведь не торопясь сел, мотнул головой и беззлобно рыкнул. Ну что ты, мол, меня испугался? Спи. А я шевельнуться боюсь. Не знаю, то ли бежать от него, то ли не стоит. А куда бежать? Кругом вода. Медведь зевнул и опять мотнул башкой, посмотрел вокруг, на постель глянул и опять на меня уставился. А я ни с места. Гляжу на него, дрожу от страха и думаю: видно медведь сыт, раз меня не ест. А как он будет меня есть? Убьёт сначала или живого будет на куски рвать? Вот ведь бывает кого-то спасают, выручают, кому-то удаётся удрать. А у меня ни каких шансов. И все попытки бесполезны. Добегался, Вася. И ни кто не узнает, где и как твоя жизнь закончилась на этом свете. Бедная бабушка, бедная мама, как они будут плакать! А дядя Серёжа? Так я и не повидался с ним. А что бы он предпринял на моём месте?

Медведь встал на все четыре лапы и отряхнулся. Я отскочил от него к воде шагов на пять и остановился, не спуская с него глаз. Он поворчал опять беззлобно, потоптался и снова сел. Бежать мне было некуда, хоть медведь мне вроде как разрешил. Беги, мол, дурак, если хочешь. А куда побежишь? Да мне от него и не убежать даже по гладкой дороге, не только по затопленному лесу, усыпанному коварным валежником: у него четыре ноги, а у меня только две.

Утро было в разгаре. Небо очистилось и в стороне, откуда текла речка, вот-вот должно было выкатиться солнышко. Трава под ногами была мокрая и я моментально промочил ноги, отчего стал зябнуть ещё пуще. Ну, и как водиться, под утро комары особенно прожорливы. Меня пробирала дрожь, донимали комары, но я стоял, не сводя глаз с медведя. Конечно, надо было побегать, попрыгать, чтобы согреться. Но я боялся сделать лишнее движение, чтобы не пробудить в медведе недоверие или какое недоброе желание. Он пока меня не трогал и смотрел в мою сторону мирно. Что мне делать? Так и стоять в стороне, кормя комаров, или подойти к нему поближе? А может снова лечь спать? Нет… Спать с медведем… Он ещё повернётся во сне да задавит невзначай. Вон какая махина!

Медведю надоело наблюдать за мной. Он стал к чему-то прислушиваться, медленно поворачивая голову, направляя куда-то в мою сторону то правое, то левое ухо. И я у себя под ногами услышал какое-то шуршание. Осмотрев землю вокруг себя я увидел возле правой ноги змею. Как кипятком ошпаренный я отскочил от неё и торопливо стал искать глазами палку, чтобы убить эту гадину. Медведь опять проворчал, мол прыгай, да не забывайся. Я взглянул на него. Он спокойно переводил взгляд то на меня, то на змею. А змея какими-то рывками двигалась в сторону воды. Ну и ползи, гадина, подумал я. Чёрт с тобой. А мне-то что делать? Так вот и стоять пока вода не схлынет? Комары сожрут. А тут ещё и утренняя прохлада донимает. Я стал отмахиваться от комаров и переминаться с ноги на ногу. Медведь перестал на меня обращать внимание. Я попробовал сделать несколько шагов от него. Тот не реагировал. Бежать мне было не куда – я вернулся на прежнее место. Потом, оглядываясь на медведя, повторил ходьбу, потом ещё раз… Смотрю, а медведь не мной занят, а что-то разглядывает у себя под ногами. Любопытство изменило направление моих шагов. Я приблизился к медведю и увидал у самых его передних лап ещё одну змею. Она медленно проползала мимо медвежьих лап, а он изучающе разглядывал её, слегка поворачивая голову, ничего не предпринимая. Вон, значит, как, подумал я. Змея его не трогает, и он её не обижает. Никто ни кому не мстит. Я же медведя не обижал, и он меня не обижает. Змея долго проползала мимо его лап, и он терпеливо провожал её глазами. Страх мой помаленьку стал спадать. Я стал двигаться смелее, всё ближе подходя к медведю. Над лесом встало солнышко. Утренний озноб стал потихоньку отпускать. Забрать бы сумку да по тихоньку, с разрешения медведя, двинуть вон из леса. Но сумка совсем рядом с медведем на суку висит. Да и в воду утром лезть не хочется. А вода спадает не спеша. Остров пока остаётся островом. У медведя тоже ведь наверное своя дорога есть. Он не спешит пока, сидит, ждёт когда вода спадёт. Я по маленьку, шаг за шагом, всё ближе стал к нему подходить, чтобы взять сумку. Медведь мирно следил за мной, но с постели не уходил. И чем ближе я к нему подходил, тем мне страшней было глядеть ему в глаза. А именно в глазах я улавливал его настроение – добрый у него, мирный взгляд, или хищный? Медведь вроде как тем же занимался, чем и я, только вёл себя спокойней. Ну, а как же? Не дрожать же ему передо мной. Ведь он в тысячу раз меня сильней. Можно, конечно и оставить сумку. Чёрт с ней и с пирогами – дядя Серёжа не обидится. Да я сам проголодался. А кто знает, когда я выберусь из леса да за стол попаду? Ну, думаю, была не была, подойду и возьму свою сумку. Я подошёл вплотную к медведю. Он смотрел на меня вопросительно, мол, чего ты хочешь? Сзади послышались какие-то шлепки. Медведь повернул туда голову. Я тоже оглянулся. Откуда-то прибежал заяц, сел у самой воды, как раз там куда уползла первая змея, постриг воздух ушами, повернул голову в нашу сторону, увидел нас и стремительно бросился бежать вдоль воды вокруг острова. Через полминуты вернулся с другой стороны и, снова увидев нас, бросился в обратную сторону. Медведь проворчал, мол «вот дурачок», провожая его взглядом. А заяц всё бегал вдоль воды, желая убежать, но каждый раз снова прибегал к нам. Я пожалел зайца и вслух сказал: «Ну хватит бегать-то, дурачок. Успокойся». Медведь посмотрел на меня, потом на зайца и добродушно промолчал. После этого заяц затерялся где-то в ивняке. То ли успокоился, то ли просто спрятался. К этому времени я совсем осмелел, дотянулся до сучка, снял сумку и хотел отойти от медведя. Но он вдруг встал на все четыре лапы и потянулся мордой к сумке. Я быстро отдёрнул руку с сумкой, но он шагнул к ней и готов был вцепиться в неё зубами. Я быстро достал из сумки пирожок (а может мне попалась в руки плюшка) и поднёс к его носу. Он разинул пасть и я бросил пирог прямо ему в зубы. Тот даванул его зубами, моментально проглотил и снова потянулся к сумке. Я торопливо достал следующий пирог и сунул ему в пасть. Медведь и его проглотил, и снова мордой к сумке потянулся. Я бросал ему в пасть пирог за пирогом, а сам думал: «Вот обжора! Так я и сам голодным останусь». Тогда я решил, прежде чем бросать очередной пирог в медвежью пасть, откусывать от него хоть немного, а то ведь и в самом деле мне ничего не останется. Медведь посмотрел на меня и перестал тянуться мордой к сумке, но ждал, когда я достану и брошу ему следующий кусок. Он глотал пироги и шаньги не жуя, а я так не мог. Поэтому я успел откусить только от одного пирога, от двух плюшек и от шаньги. Наконец стряпня закончилась, больше нечего было бросать в пасть медведю. В сумке остались только ягоды в газетном кульке. Их в пасть не высыплешь. Поэтому я замешкался. А медведь лапой выхватил у меня сумку из рук, уронил на землю, наступил на неё и зубами разорвал. Ягоды рассыпались и он быстро и ловко собрал их все языком. Потом облизнулся, тряхнул головой, посмотрел на меня, убедился, что у меня больше ничего нет, сел, добродушно промычал и ещё раз облизнулся. «Обжора», – обозвал я его вслух. Он глянул на меня, встал и неторопливо пошёл к воде. Я думал, он запивать пошёл. Но он посмотрел на воду, поозирался, встряхнулся, словно только что вылез из воды, отошёл шагов на семь влево и загляделся на лес на том берегу. И что мне оставалось после этого делать? Я стал планировать в которую сторону мне идти, чтобы выбраться из леса. Солнышко подымалось, возвещая доброе утро, заботливо лаская тёплыми лучами умытую вчерашним дождём землю. Относительно солнышка я решил, что мне надо идти вверх по течению речки – на восток. Это как раз туда, куда подался медведь. К медведю я маленько привык, он уже меня не пугал, но присутствие его оставалось нежелательным. И, поскольку я зашёл в лес где-то на том берегу речки, мне туда и надо вернуться. Но тот берег оставался пока затопленным. Вода спадала не спеша. Остров становился постепенно длинней. На той стороне тоже стали проглядывать пятна островков суши. Скользко будет мне идти, подумал я. Но полного высыхания земли мне не дождаться. Я подошёл к воде, постоял немного, раздумывая, как перебраться через речку? Медведь на меня внимания не обращал. Но, когда я, не раздеваясь, не разуваясь стал заходить в воду, медведь ко мне повернулся и медленно направился в мою сторону. Я перешёл речку и оглянулся. Дойдя до места, где я вошёл в воду, медведь последовал моему примеру. «Не отстаёт», – подумал я. Ладно ли это? Мне это не нравилось. Я решил поспешить, чтобы от него уйти. Но оставшаяся на земле вода и скользкая трава мою прыть постоянно сдерживали. Я подобрал палку, чтобы было на что опираться, и пошёл смелей. Но палка попалась прелая и при первом же случае, когда я на неё навалился своим весом, она сломалась и я правым боком плюхнулся в грязь. Отряхнувшись я поискал другую палку. Нашёл не скоро, но нашёл сразу две. Имея в обеих руках по палке я с большей уверенностью двинулся вперёд. И тем не менее, скользя и запутываясь в траве и валёжнике, я падал ещё не раз. Комары о себе забывать не давали. Из-за них вторую палку пришлось бросить, чтоб иметь возможность хоть как-то от них отмахиваться. Медведь где-то от меня отстал. Я шёл прямо на солнышко. Примерно через полчаса под ногами стало относительно сухо. Я отбросил и вторую палку. Вскоре под ноги попалась какая-то тропинка, старая, заросшая. Я постоял на ней, размышляя. Мне очень хотелось идти дальше по ней, но она шла не на восток, а на северо-восток. Решил идти упрямо на солнце. Но, пройдя шагов тридцать, передумал: «Тропа должна куда-то вести. Ведь по ней люди ходили». Вернулся и пошёл по тропе. Вскоре она меня вывела на какую-то старую вырубку, заросшую мелкой порослью, крапивой и малинником. Тропа в поросли часто терялась, а мне этого не хотелось, поэтому я старался смотреть далеко вперёд, чтобы угадать её направление. Посреди вырубки на ворохах преющих сучьев малинник был усыпан спелыми ягодами. Малиновый аромат и соблазнительный вид этих ягод каким-то праздничным туманом окутывал всю мою волю, парализуя всякую боязнь и мысли. Я залез в малинник и с жадностью стал собирать ягоды, горстями отправляя их в рот. Даже если бы я был не голоден, я с не меньшим наслаждением их бы поглощал. Ах, какая прелесть эта малина! Я специально набивал ею полный рот, чтобы всем ртом ощутить её сладость. Спелые ягоды при неосторожном движении сыпались на землю. Вернее не на землю, а на преющие сучья, сквозь которые и пророс малинник. Я забирался всё выше на эту кучу сучьев. Там, на солнцепёке, кусты ломились от спелых ягод и я горстями отправлял их в рот. Они раздавливались и я вымазал соком всё лицо, до бровей. Губы и щёки стали липкими. Я вытирал их тыльной стороной ладони, не обращая внимание на то, что на ней была засохшая грязь, и продолжал освобождать от ягод ветку за веткой. Вдруг я услышал, что передо мной в малиннике кто-то чавкает и потрескивает сучьями. Я приподнялся повыше, раздвинул кусты и увидел своего старого знакомого – медведя. Он ловко слизывал с веток ягоды, как человек раздвигая и поддерживая лапами кусты. У него получалось, пожалуй, быстрее, чем у меня. Я-то собирал ягоды сначала в горсть, а потом только в рот отправлял. А он – сразу в рот. Видимо он так и шёл следом за мной, а я и не заметил. «И ты здесь?» – сказал я медведю. Он добродушно промычал и продолжил своё занятие. Я не стал к нему приближаться, спустился потихоньку пониже и стал выбирать левую сторону малинника. Тут ягод было поменьше, но я почти уже наелся. Просто глаза ещё были голодные. Мне показалось, что позади меня, где-то недалеко, я услышал приглушенную человеческую речь. Не оглядываясь я напряг свой слух и уловил несколько слов: «…инопланетянин малину ест». Я не знал, что такое «инопланетянин», поэтому подумал, что кто-то, кому-то о ком-то, что-то рассказывает. Я обрадовался, что рядом есть люди. Они мне помогут выйти из леса, подскажут как дойти до Лубянки. Но, обернувшись лицом в сторону звуков я ни кого не увидел. Померещилось, подумал я. Набрав очередную горсть малины и собираясь отправить её в рот я услышал хруст ветки. Снова посмотрев в ту сторону я заметил вздрагивающий куст бузины. За бузиной кто-то был.

«Кто здесь есть!?» – крикнул я. «А ты кто?» – поинтересовался в свою очередь мужской голос из-за куста. «Я – Васька… Из Кокошино». Из-за куста показались две мужские головы и дуэтом переспросили: «Васька? Из Кокошино?»

Естественно, на нашу перекличку по-своему отреагировал медведь. Он поспешно вылез из малинника на тропу. Мужиков, как ветром сдуло. Только кустики под ногами затрещали. Выбежав на тропу они такого стрекача дали – на тройке не догонишь. Медведь поглядел им вслед, отряхнулся от мусора, набранного на себя в малиннике, сел на тропу и изучающе уставился на меня. «Ну что ты, – говорю, – наделал?» Он зевнул и отвернулся. Ай-яй, какая у него пасть! У меня аж мороз по коже пробежал. Хоть он меня и не трогал, я к нему приближаться боялся. Мне хотелось пойти вслед за убежавшими мужиками. А он сидит на тропе и чего-то выжидает. Тоже, видно, наелся, в малинник не возвращается. А может быть ему не хочется отпускать меня, потому и сидит на тропе? Я потихоньку обошёл его на расстоянии метров в пять, снова вышел на тропу и пошёл не оглядываясь, но прислушиваясь. Медведь зверь осторожный, по лесу умеет ходить неслышной походкой. Я думал он от меня отстал, но, оглянувшись, увидел его идущим за мной. «Чего он от меня хочет? – подумал я. – Почему он меня преследует?.. Вот стану из леса выходить, а он возьмет да и сожрёт меня! А вдруг он за мной в деревню захочет пойти? В Лубянку… Что я с ним делать буду?» Не нужно мне было его присутствие. Вот я бы побежал бегом мужиков догонять, да бес его знает, чего он подумает? Схватит меня убегающего, может и есть не будет, а изомнёт только. Вон у него лапищи-то какие!

Вскоре тропа вышла на дорогу, бегущую с севера на юг. Дорога колеистая, неудобная. Я направился по ней на юг. Медведь не сразу вышел на дорогу, на тропе задержался, потому от меня немного отстал, но продолжал плестись следом. Оторвавшись от медведя я ускорил шаг и быстро оказался на опушке. Вдоль леса был полевой склон. Хлеба на нём были убраны. Рядом с дорогой, убегающей вниз от леса поперёк поля, недалеко от опушки стояла скирда соломы. Возле неё толпились мужики, человек семь-восемь. Выйдя из леса я встал лицом к полю, окинул взглядом его ширь и глубоко вздохнул. Вышел! Выбрался!

Мужики, увидев меня, оживились, загалдели и стали руками показывать в мою сторону. Из-под ног их с лаем выскочила собачонка и устремилась ко мне. Собачий лай, это уже что-то родное, подумал я. Где-то здесь и Лубянка недалеко. Собачонка быстро приближалась ко мне. На её лай из лесу вышел медведь и сел метрах в двух от меня. Собачонка то ли его не заметила, то ли не сообразила, кто это такой, продолжала бежать, весело заливаясь своим лаем. Медведь встал и сердито зарычал. Услышав и увидев его собачонка вдруг, как ушибленная, завизжала и бросилась обратно к мужикам. А те разом притихли, дружно пятясь, отделились от скирды и тоже пустились наутёк, наперегонки с собачонкой. Только один из них не побежал, а встал широко расставив ноги, уставившись на меня. Я потихоньку пошёл к нему, чтобы спросить, далеко ли до Лубянки? Пройдя шагов двадцать-тридцать я оглянулся. Медведь сидел, провожая меня взглядом. Я помахал ему рукой. Он не шелохнулся. Тогда я прибавил шагу. Мужик шагнул мне навстречу. Да это же дядя Серёжа! «Дядя Серёжа!» – закричал я бросившись к нему бегом. Он тоже пошёл мне навстречу. Я сходу хотел броситься к нему в объятия, но он отгородился руками, не допуская меня к себе.

«Ты чего, – говорю, – дядя Серёжа?» А он взял меня за руки и говорит: «На кого ты, Васька, похож? Весь в грязи, как пегашка. Лицо, после малины, что ли? Разноцветное всё. А волосы… слиплись от грязи, торчат, как антенны. Не зря тебя мужики за инопланетянина приняли». Я вспомнил слова, которые в лесу услышал: «инопланетянин малину ест». Так это, выходит, про меня они говорили. Тут я посмотрел на себя. Действительно – весь в грязи. А на штанах и на рубашке грязь висела засохшими корками. Руки были чёрными от грязи да малинового сока, ладони синие. Ну, думаю, и лицо, наверное, не очень симпатичное.

«А ты что, Васька, колдуном стал, что ли? – спросил дядя Серёжа. – Как тебя медведь-то не сожрал?» – «Не знаю», – ответил я и оглянулся на опушку. Медведь по-прежнему сидел и смотрел на нас. Дядя Серёжа взял мою правую руку и зашагал вниз по дороге, прочь от медведя, увлекая меня за собой, как провинившегося. Я еле за ним поспевал.

«Откуда ты здесь в лесу оказался?» – спросил он меня на ходу. «Я к тебе шёл, – говорю, – соскучился». – «И что за дорогу ты выбрал?» – «Обыкновенную дорогу. Просто меня дождь в лесу застал. Вон какой был сильный – я и заблудился». – «Дождь-то вчера был. Ты что, в лесу ночевал, что ли?» – «Ночевал», – говорю. «Ну ты даёшь, Васька! А с медведем-то когда ты успел подружиться?» – «Так спал я с ним». – «Спал!?» Дядя Серёжа остановился и посмотрел мне в глаза – вру я или не вру? Я ещё раз оглянулся на опушку. Медведь всё сидел. Его уже плохо было видно, но я всё равно помахал ему рукой. Дядя Серёжа тоже посмотрел на опушку, потрепал меня за грязные вихры и сказал: «Айда-ка поскорей купаться» и потащил меня дальше. У речки нас ждали мужики. Они видели, как я прощался с медведем, потому один из них спросил: «Ты почто, Васька, медведя с собой не взял? Вон он как грустно с тобой расставался». – «Ха, – говорю, – вы от него вон как улепётывали. А если бы я его в деревню привёл вы бы от него под кровать спрятались?» – «В сундук», – ответил мужик. Все рассмеялись. Дядя Серёжа тоже смеялся, а подходя к воде велел мне раздеваться и лезть в воду, а сам взялся стирать мои штаны и рубашку. Развесив моё бельё на кустах сушиться, он тоже полез в воду купаться. Мы долго и весело бултыхались и резвились в воде, брызгаясь и гоняясь друг за дружкой. Мужики купаться не стали, ушли. А мы, наплескавшись вволю, вышли на берег, уселись на траву ждать, когда высохнет моя одежда. Дядя Серёжа попросил: «Ну, давай, рассказывай всё по порядку». – «А чего рассказывать-то?» Мне стыдно было, что я заблудился и пришёл к нему без гостинцев. «А ты не скромничай. Раз в лесу ночевал, значит есть что рассказать».

Ну я всё по порядку и рассказал.

«Так ты говоришь видел, как над лесом во время дождя проплыл огненный шар?» – «Видел», – говорю. «Долго он летел, медленно. А потом куда-то делся, вроде как упал». – «Вот этот шар мужики и приняли за НЛО». – «Какое НЛО?» – «Неопознанный Летающий Объект. А сегодня собрались и пошли в лес, искать, где он приземлился? Ну и я к ним примкнул. И вот двое на старой вырубке увидели инопланетянина. Не успели они его толком разглядеть, как на них напал медведь. Чуть живые из лесу прибежали. Целый час отдышаться не могли. А мы обследовали поляны, ничего не нашли. Только собрались у скирды, тут ты и вышел из лесу, – немного помолчав добавил, – с медведем».

Дядя Серёжа поднялся и стал одеваться.

«Ты, Васька, сам виноват, что заблудился», – сказал он. «Наверно», – ответил я, пожимая плечами. «Не наверно, а точно. Ты на небо глядел, когда искал дорогу?» – «Так солнышко тучи спрятали». – «А кроме солнышка другие ориентиры есть». – «Какие?» – «Ветер, например. Перед дождём всегда ветер бывает». – «А ветер-то на небе, что ли?» – «Чудак. В лесу не сразу поймёшь откуда дует. А по вершинам деревьев всегда видно, куда дует». – «А я и внимания не обратил откуда тучи навалились – с юга или с запада». – «Ты вообще не обращал внимания на ветер и петлял по лесу, а может и просто кружил на одном месте. А мог бы относительно ветра двигаться в одном направлении и выйти куда-нибудь в луга или в поле». – «Не догадался я, дядя Серёжа». – «В следующий раз умнее будь. Из лесу надо выходить в одном, конкретном направлении, а не как попало. И, заходя в лес, не надейся на солнышко, обязательно запомни откуда дует ветер. Ну ладно. Натерпелся страху-то, говоришь? А медведь тебе добрый попал. Медведи, как и люди, всякие бывают – добрые, недобрые. Обидит человек медведя – от него уже добра не жди. Этого, видать, никто пока не обижал, вот и он никого не обижает. Тебя не тронул и за мужиками не погнался».

Тут я вспомнил слова мужиков: «инопланетянин малину ест». Они до сих пор у меня в ушах. «Дядя Серёжа, – говорю, – а ты видел инопланетян?» – «Нет». – «А какие они?» – «А их никто не видел и никто не знает как они на самом деле выглядят». – «Они тоже люди?» – «Нет. Человек – это единственное и неповторимое явление во всей вселенной. И если есть где-то на других планетах живые разумные существа, они никак не могут быть похожими на человека». – «Почему?» – «Потому что…, во-первых, у каждой планеты или звезды свои условия для развития жизни. А одинаковых условий во вселенной не может быть, потому что все планеты и звёзды находятся друг от друга на разном расстоянии, имеют разную величину и разную взаимосвязь и взаимовлияние. Всё разное – и температурный режим, и состав атмосферы, и её плотность, и давление, и сила тяжести, и магнитное поле, и наличие разных энергий, и… всё, в общем, разное – и жизнь разная. Во-вторых, даже у нашей Земной природы в распоряжении – миллионы различных форм организмов. Человек, как форма живого разумного организма на Земле не единственно – окончательна, а во вселенной – тем более. Человек случаен и неповторим». – «А как же меня мужики за инопланетянина-то приняли?» – «По своей неграмотности».

Мы потихоньку пошли домой, не прерывая разговора. Но дядя Серёжа остановился, что-то обдумывая. Я поглядел на него, но ничего спрашивать не стал, чтобы не ломать его мыслей. Дядя Серёжа думал всего с полминуты.

«А знаешь, Васька, ты меня на открытие навёл». – «На какое?» – «Почему тебя мужики за инопланетянина приняли? Да потому, что человек привык всё строить по своему подобию. Бог, чёрт, леший и прочие персонажи. Никто их никогда не видел, потому, что их не существует, а рисуют их в образе человека. Что такое кикимора? Лягушка. А художник изображает её в виде уродливой старухи. Вот по инерции мужики и инопланетянина представили в образе Васьки. А на самом деле, если и есть где-то на других звёздах жизнь, разумные существа, они ни как не могут быть похожими на человека. Человек создавал себя в Земных условиях, при наличии определённого состава воздуха, воды, определённой температуры и определённом давлении, при определённой силе тяжести, определённом солнечном воздействии на организм и при многих определённых условиях, свойственных Земле. Каждая звезда и планета имеет всё это своё. И ни Земное, ни инопланетное не может жить в чужих условиях. И форма организма иная, потому, что форма зависит от условий. Даже вот мы с тобой, Васька, разговариваем, пользуясь каким языком?» – «Русским». – «Нет. Я не о том. Мы пользуемся звуковым языком. А ты видел, как общаются глухонемые?» – «Видел, – говорю, – жестами». – «Вот видишь? Язык бывает не только звуковой. Многие животные и даже насекомые общаются, обходясь без звукового языка, и понимают друг друга. Звуковой язык – это Земной язык. А какой язык у инопланетян?» – «Не знаю». – «Никто не знает. Может быть они пользуются каким-то видом энергии, который нам неизвестен, а может быть который даже и существует на Земле. А между тем многие русские думают, что инопланетяне говорят по-русски, а англичане – что по-английски. А кроме того… у человека есть руки, ноги, голова, два уха, два глаза, нос и рот. И человек думает, что всё это должно быть у инопланетянина. А почему это всё должно быть у инопланетянина?»

Я молча слушал, обдумывая рассуждения дяди Серёжи. «Даже на Земле не всё живое, думал я, имеет две ноги и две руки, хотя остальное у всех есть».

«Ну вот у человека две ноги. Для чего ему ноги? Для передвижения. А у лошади для этого четыре ноги. У сороконожки – сорок. А у змеи – ни одной. Даже на Земле для разумного существа две ноги – не закон. А руки? Их тоже две. А у обезьяны – четыре. Конечно, чем больше, тем лучше. Значит и две руки – не закон. Вот голова у всех одна. Хоть и есть у русских пословица: «одна голова хорошо, а две – лучше». Но природа умней человека. Она наделила его одной головой. Чтоб он всегда приходил к одному конкретному решению, а не к двум. «За двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь». Для чего человеку голова? В ней спрятаны мозги – руководящий центр организма. Вот я пока разобраться не могу – что, где и как? У всех подвижных организмов два руководящих центра – инстинкт и интеллект. Ну, интеллект – в голове, в мозгах. А инстинкт где?» Дядя Серёжа пожал плечами и на некоторое время замолчал. «Почему, – спрашиваю, – у всех подвижных организмов? И у животных, и у рыб, и у насекомых?» – «У всех, Васька, у всех. И у собаки, и у окуня, и у змеи, и у комара. Что такое инстинкт? Это чувства всех потребностей организма, чувства его состояния и предчувствия. А интеллект – это способность мыслить». – «И муха мыслит?» – «А как же?» – «И что она мыслит? И как она мыслит? Я вот, например, по-русски соображаю. А она на каком языке?»

Дядя Серёжа рассмеялся, потрепал меня за плечо и спросил: «А глухонемые на каком языке соображают? Вот нападёт на тебя тигр, ты на каком языке соображать будешь, чтоб удрать от него или увернуться от его лап?» Я тоже засмеялся. «Тут не до языка будет». – «Вот именно. Язык-то у тебя от страха отнимется. А удирать-то ты будешь туда, где безопасней. Это ты успеешь сообразить. Так что интеллекту язык не обязателен. Вот муха захотела есть. Захотела – это инстинкт. А где найти пищу? Нужен интеллект. Она полетела туда, где пахнет пищей. Но она полетела не прямо, а огибая препятствия, чтобы на них не наткнуться. Соображает она, куда летит? Вот она чувствует опасность. Допустим ты хочешь её пришибить. У неё срабатывает инстинкт самосохранения – надо спасаться. Как, куда лететь? Нужен интеллект. И она прекрасно соображает, увёртываясь от твоей руки и улетая». – «Понял, – говорю. – А я думал, что соображает только человек». – «Многие так думают, – перебил меня дядя Серёжа. – Все подвижные организмы соображают. Соображают, конечно, по-разному. Полнее всех соображает человек. Благодаря труду и речи человек постоянно совершенствует логику, делится ею друг с другом и обогащает общечеловеческое сознание. И вот, овладев логикой, проще говоря, научившись правильно и надёжно соображать, человек выделился из общего числа земных животных, оставаясь в то же время обычным млекопитающим… с одной головой».

Я улыбнулся и тут же вспомнил выражения «двуглавый орёл», «шестиглавый змей», и напомнил дяде Серёже об этом. Он тоже улыбнулся, отвечая: «И «двуглавого орла», и «шестиглавого змея» люди придумали для эффекта или для устрашения. Это человеческая фантазия, вымысел. Это, Васька, не к сегодняшнему разговору. Мы сейчас с тобой рассуждаем о том, чем наделила человека природа. У него, как у всех живых существ на Земле, одна голова, два уха, два глаза, один нос и один рот. Я не знаю подлинной истории развития жизни на Земле, так сказать, эволюции млекопитающих. Могу только высказать шуточное предположение: природа предусмотрела необходимость двух ушей и глаз на всякий случай. Допустим одно ухо или глаз откажут, есть ещё одно ухо или глаз. Иначе как ориентироваться в пространстве? Ну конечно, было бы лучше если бы у нас было семь ушей и восемь глаз. Мы бы, наверное, лучше слышали и видели. Значит два уха и два глаза для разумного существа – не закон? А один нос? На Земле дуют ветры в одну сторону, а не в семь-восемь одновременно. Стало быть достаточно одного носа, чтобы учуять запах пищи. Да и бежать, Васька, в разные стороны неудобно. Поэтому разумному существу достаточно одного носа. А рот? Сколько корней у растения? Каждый корень это – рот. Для чего рот? В первую очередь для принятия пищи. Что такое пища? Пища – это стройматериал для построения и ремонта организма. Видишь? И один рот для разумного существа – не закон. Человек в его форме – это чистейшая случайность, результат развития организма в Земных условиях, при наличии Земных возможностей для труда и развития звуковой речи. На других звёздах и планетах свои условия и возможности для развития организмов. Значит и форма живых существ своя, не человекообразная, а какая-то другая, совершенно не похожая на человека. Да и материал для построения организма свой, не Земной, а наличествующий на той планете и имеющий свои условия для химических преобразований в живое тело».

Я не всё понимал в рассуждениях дяди Серёжи, но не перебивал, стараясь вникнуть. Мне нравилась его увлечённость в построениях собственной логики.

«Ну а главное, Васька, надо помнить то, что человеку не суждено увидеть инопланетян в любой их форме по причине непреодолимого расстояния между планетами имеющими жизнь». – «Ни на какой ракете?» – «Ни на какой, Васька. Для перелёта с планеты, имеющей жизнь, на другую планету, имеющую жизнь, потребуется не одна тысяча лет, потому что такие планеты находятся в разных солнечных системах».

В это я охотно поверил. Подходя к деревне я почувствовал в руках и ногах слабость и не мог глубоко дышать – в груди больно было. Я положил ладонь на грудь, попытался глубоко вздохнуть и отстал от дяди Серёжи. Он оглянулся и спросил: «Что с тобой, Васька?» – «Дышать не могу. Больно». – «Ничего. До свадьбы заживёт. А ты при вдохе руки поднимай вверх и грудь расправляй. Ну-ка, попробуй». Я попробовал – всё равно больно. «До дому-то дойдёшь?» – спросил он. «Дойду», – говорю. «Ну пошли». Мы потихоньку двинулись. Деревня располагалась на пригорке вдоль полей одной длинной линией. Посередине, в сторону лугов, на склоне к речке, у деревни – «отросток» из нескольких домов. Отросток этот называется «прогоном». По нему стадо в луга гоняют. В этом прогоне и жил дядя Серёжа – третья изба с края. Заходя в прогон я увидел, что все люди прогона толпились у своих изб, глядели на нас и о чём-то переговаривались. Я дышал с трудом и мне было не до них. Дядя Серёжа тоже чем-то своим был занят. Мы спокойно вошли во двор, потом в избу. Дядя Серёжа сходу стал собирать на стол. Мы поели, потом дядя Серёжа велел мне залезть на русскую печь, а сам куда-то вышел. Я забрался на печь. Меня слегка знобило. Я прижался к горячим кирпичам, закутался в какое-то старое большое пальто и уснул. Через какое-то время меня разбудили чьи-то женские руки, ощупывавшие мой лоб и грудь. Я открыл глаза. Незнакомая женщина приветливо смотрела на меня и продолжала шарить своими мягкими пальцами по моему телу. Пощупала у меня за ушами, подавила слегка на глаза, повертела мою голову, потом стала меня прослушивать. Прослушала грудь, спину и сказала: «Воспаление лёгких». – «Летом? В июле? Воспаление лёгких?» – удивился дядя Серёжа. «Не удивляйтесь, – сказала женщина. – Летом проще простыть, чем зимой. Мы же летом меньше бережёмся. Потный, разогретый напился из родничка или квасу из погреба, а ещё хуже – холодного молока… После мёда, после малины нельзя холодное пить или купаться».

Ну, я, конечно, понял, что меня щупает врач, что у меня воспаление лёгких из-за того, что я съел много малины, а потом хорошо покупался. Врач мне поставила укол, что-то наказала дяде Серёже и ушла. А вскоре пришла с работы тётя Тая. Уж она-то за мной ухаживала как за маленьким ребёнком. Приготовила какой-то отвар, напоила меня, закутала тряпками и сказала: «Потей. Жарко будет – не раздевайся. Тряпки смокнут от пота, скажи – я сменю».

Тётя тая, по-моему, в ту ночь не спала, всё вокруг меня хлопотала – часто поила медовым чаем, хотя я и не просил пить; меняла пропотевшие тряпки, кормила меня, как ребёнка, с ложки. В общем, к утру боль в груди унялась, осталась слабость в теле и шум в голове. Утром, уходя на работу, тётя Тая велела мне больше лежать на печи. Ни в коем случае не собираться домой. Объяснила мне, где и что есть и пить. Ну а если я не послушаюсь, она меня любить не будет.

«А за что, – говорю, – меня любить? Это уж вы дядю Серёжу любите». Тётя Тая улыбнулась. «Глупый, – говорит, – ты ещё, Васька. Ну конечно я дядю Серёжу люблю. Любовь любви – разница. Дядю Серёжу я люблю за одно, тебя – за другое». – «Это за что же?» – спрашиваю. «Ты смекалистый, смелый, безотказный, не хулиганистый, добрый, ласковый. В общем нравишься ты мне вот и всё».

Тётя Тая мне была по душе. Ну конечно, я её послушался, остался у них ещё на сутки. А дядя Серёжа, уходя на работу, посоветовал мне заниматься упражнениями. «Вот так, вот так… Двигайся больше – в движении быстрее боли проходят. Ты когда-нибудь молотком по пальцу попадал?» – «Бывало», – говорю. «Ну и что после удара ты делал?» – «На одной ножке, – говорю, – прыгал, да рукой тряс». – «Вот видишь? Сама природа подсказывает, что надо делать, когда тебе больно».

Ну, я целый день и делал всякие упражнения. Устану – посижу, полежу и опять… После обеда я уже чувствовал себя лучше. Между упражнениями ходил по избе и разглядывал развешанные по стенам тётины Таины вышивки и вязания. У дяди Серёжи большая полка с книгами. Летом читать почему-то не хочется и я к полке не подходил. Но разглядев все вышивки и вязания, как-то неохотно подошёл и к полке. Среди книг я нашёл толстую тетрадь с какими-то записями дяди Серёжи. «Уж не стихами ли он занимается?» – подумал я. Взял тетрадь и стал листать. Нет, стихов я в ней не нашёл. В тетради были наспех записанные мысли и рассуждения дяди Серёжи. Подчерк у него не сказать, чтоб блестящий, но если внимательно приглядеться, в записях разобраться можно. И я попробовал прочитать хоть одну его «мысль».

«Человек не был задуман природой, как последняя и окончательная форма организма. Человек – это продукт эволюции, всего-навсего очередная пробная стадия из тех сооружений, какие создаются генами. Человек, как одна из форм организмов, не окончателен и не вечен. Изменятся условия на Земле и природе понадобится другая форма организма, способная жить в новых условиях, в которых не сможет выжить человек, как несовершенная форма».

Мне вспомнилось, как мы, выйдя из подземелья, лежали на сене, томимые голодом, ожидая возвращение женщин, убежавших от нас, и дядя Серёжа развивал философию о бесконечности мира. Развивал философию, рождённую страхом. Чем же рождена у него эта философия? Я, конечно, из прочитанного не всё сразу понял. Потому, немного подумав, прочитал ещё рази опять занялся упражнениями. Но делая их, не переставал думать о прочитанном, а потому стал путаться в движениях. Махнув на упражнения рукой я вернулся к тетради и стал читать дальше: «Человек, как и всякая, не оправдавшая себя форма организма, будет изменяться, в виду изменения условий на Земле. Не надо думать, что человек сам меняет условия на Земле и этим сам себя губит. Хотя это конечно может произойти. Но это не единственный путь к дальнейшей эволюции организма, не единственный путь к краху его формы, его совершенного организма. Есть другие факторы, настоятельно зовущие природу к усовершенствованию этого «сооружения». Человек всецело отдался интеллекту, принижая значение инстинкта, что противоречит закону природы. В этом пожалуй бОльшая опасность, нежели создаваемые им физические опасности – нарушение уравновешенных природой естественных условий – загрязнение воздуха, отравление запасов питьевой воды, загрязнение океанов и суши. Биологическая жизнь во Вселенной вечна и бесконечна, как сама вселенная. Мы не знаем где её начало, как не знаем, где начало Вселенной. Неверно считать гены началом организмов, ибо сами гены имеют не менее подобное начало. Как и наименьшая частица материи, которую познал человек, не является началом тела, ибо сама имеет начало. Всякое начало не имеет начала, ибо всякое начало – есть, по сути, продолжение».

Гм, подумал я, какая игра слов. Но в ней надо разобраться. И опять я повторил только что прочитанное. И всё мне стало ясно. Тогда я решил прочитать следующую запись. Следующая запись напоминала хвалебное письмо кому-то, но написана была таким торопливым подчерком, что местами я затруднялся с прочтением. Тем не менее, не сразу, но я разобрался.

«О, Великие Труженики(!), создавшие мой организм! Кто вы? Гены? Не знаю, кто вы. Но знаю, что вы Великие, способные, грамотные, чудесные, умные, трудолюбивые, неутомимые. Какие прекрасные, разнообразные, какие громадные(!) по своим размерам вы создали организмы! Какую жизнь вы подарили Земле! Кто вас воспитывал чувству прекрасного, которым вы блещете при создании своих, таких чудесных сооружений-организмов? Кто вас учил таким точным наукам? Какой техникой вы снабжены для создания таких громадных сооружений? Доступно ли человеку получить ответы на все эти вопросы без ваших признаний? Сумеете ли вы подсказать человеку в его поисках ответов на эти вопросы? А человек ищет ответы. Ищет вот уже много, много лет. Для чего ищет? Наверное хочет быть таким же умным, способным, великим, как и вы. Человеку трудно разговаривать с вами – его с вами разделяет слишком огромное расстояние между вашими размерами и его.

Не от вас ли человек заимствовал волю для преодоления таких расстояний? Нет сомнения, что человек наделён многими качествами, которыми обладаете вы, потому что он – ваше детище. И вы, именно вы его наделили всеми его качествами. На что способен человек? Пока не более того, на что способны вы. В природе всё передаётся от малого к великому. В этом суть инерции природы».

Я перелистнул обратно к началу записи и представил, как дядя Серёжа приветствует великих тружеников – своих создателей. Вскинул руки вверх, словно обращаясь к Богу с молитвой, и торжественно произнёс: «О, Великие Труженики, создавшие мой организм!» И, немного постояв в этой позе, решил поскакать на одной ноге, да увидел, что в окна с улицы на меня смотрят – Алёшка, мой ровесник, который живёт напротив, его бабка и ещё какая-то женщина. Я, конечно, смутился и скакать раздумал. Они же, в свою очередь, поняв, что я их заметил, отошли от окон. Немного походив по избе, я подумал: день в разгаре, на воле тепло, чего мне взаперти сидеть? Пойду, погуляю. Вон и Алёшка кстати – с ним поиграю. Других друзей в Лубянке у меня пока нет, а с Алёшкой мы познакомились. Вышел на улицу. Алёшка расхаживает под окнами своей избы. Я его окликнул: «Эй, Алёха, иди поиграем. У нас под забором тень, а у вас там жарко». – «Нет». – «Что, нет?» – «Не пойду я к тебе». – «Почему?» – «Ты колдун. Ты дьявол». – «Это кто тебе сказал?» – «Сам я видел». – «Что ты видел?» – «Как ты колдуешь – руками машешь, в книжку заглядываешь». – «Так я упражнения делал. Болею вот, лечусь». – «Лечатся лекарствами да таблетками, а ты колдун». – «Ну что ты заладил: колдун, колдун. Ну какой я тебе колдун?» – «Ты медведя приколдовал. Вы с дядей Серёжей дерево уронили, вы из-под земли вылезли. Дьявол ты! И дядя Серёжа – дьявол». – «Да брось ты ерунду городить!» – «Ничего не ерунду… Ты на тучах в преисподнюю летаешь. С чертями советуешься. Сам Сатана – твой дядя. Не хочу я с тобой играть».

Смешно мне стало над Алёшкой. Я засмеялся и почувствовал в груди колотьё. Решил потянуться и глубоко вздохнуть. Мои движения для Алёшки были неожиданными – не только непонятными, но и странными. Ведь он и вправду думает, что я колдун. Он торопливо юркнул в калитку и больше не появлялся ни на улице, ни, даже, в окне. Я пошёл к забору в тень, но тень была короткая, от солнышка меня не скрывала, и я, немного походив вдоль забора, вернулся в избу, там было попрохладней. В общем, день я кое-как скоротал. Первой с работы пришла тётя Тая и сходу взялась за стряпню, поинтересовавшись моим здоровьем. Я сказал, что чувствую себя хорошо. Она была рада. На скорую руку напекла блинов и начинила их творогом, сдобренным сметаной, мёдом и малиной. Дядя Серёжа к ужину запаздывал. Тётя Тая усадила меня рядом с собой и попросила рассказать поподробнее, как я заблудился в лесу, как ночевал, что видал и испытал. Мне не охота было рассказывать эту историю ещё раз. Ведь я подробно рассказал всё дяде Серёже, а уж он, наверное, ей уже всё это поведал. Но она очень меня упрашивала – мол, дядя Серёжа рассказал вкратце, без подробностей. Пришлось рассказывать. Тётя Тая охала, качала головой, Шлёпала себя руками по бёдрам и приговаривала: «ужас», «ужас». Пришёл дядя Серёжа, умылся и мы сели за стол. Он спросил: «Зарядку делал?» – «Целый день». – «Ну и как?..» – «Чувствую себя хорошо». – «Молодец!»

Когда ели блины дядя Серёжа восхищался: «Какая прелесть! Ты, Васька, чаще к нам в гости приходи, чтобы тётя Тая почаще так вкусно стряпала».

Блины были действительно очень вкусными. Но тётя Тая ела и, видимо, всё размышляла над моим рассказом – почти после каждого блина повторяла своё: «ужас», «ужас». «А что за ужас-то? – спросил дядя Серёжа. – Ужас, как вкусно, что ли?» – «Да у меня всё из головы не выходит, какие страхи в лесу Вася испытал». – «Да-а-а, – протянул дядя Серёжа. – Ну, слава Богу, всё хорошо обошлось. Вот только простыл малость. Ну ничего, пройдёт». – «Это у него с малины, – сказала тётя Тая. – Нынче в лесу малины много». – «Это я виноват, – сказал дядя Серёжа. – Не надо было купаться, а мы с ним столько времени в воде булькались».

В общем, почти весь вечер разговоры крутились вокруг моего приключения. Только перед сном дядя Серёжа сходил на волю покурить, а когда вернулся, я ему признался, что без его разрешения брал его тетрадь, интересовался записями.