скачать книгу бесплатно
Гранд-Леонард
Александр Сергеевич Палкин
Первая книга о вымышленной вселенной, центр которой – сорокамиллионный мегаполис Гранд-Леонард. Пять произведений знакомят читателя с историями его жителей. Одни из них ведомы большими амбициями и ведут свою борьбу, тогда как другие ищут лишь тишины и покоя. Ненависть и любовь сражаются за место в их головах и сердцах, талант и страсть противостоят глупости и невежеству. И все это – на фоне нарастающего социального напряжения, которое грозит расколоть метрополию на враждующие территории. Каждое из произведений сборника без проблем читается отдельно, но при этом все они связаны между собой: некоторые персонажи встречаются сразу в нескольких историях, а их интересы пересекаются, приводя к новым жизненным ситуациям и переосмыслению окружающей действительности. К концу книги читатель собирает весь пазл под названием Гранд-Леонард, и в последующих книгах будет возвращаться в этот город с пониманием происходящего, среди новых лиц замечая знакомые, среди новых историй находя осколки старых.
Особая благодарность людям, без которых этой книги не было бы: Литвиной Илоне Владимировне (редактор) и Кобозевой Татьяне Евгеньевне (иллюстратор).
Предисловие
Гранд-Леонард – метрополия, мегаполис из множества мегаполисов.
Высшая точка глобализации пройдена относительно недавно. Само понятие «национальность» выветрилось из памяти сорока миллионов жителей этого исполина. Эклектика царит в искусстве, унификация живет в головах. Иван, Готфрид, Пабло или Акира – назовите свое сына, как хотите, ведь этимология утеряна. Религия? Никто не помнит, что это и зачем, хотя до сих пор в разговорах проскакивают возгласы «боже мой!» и «бога ради!».
Однако не обольщайтесь. Деление на тех, у кого денег много, и тех, кто за них надрывается до грыжи, никуда не делось: чтобы кто-то жил хорошо, надо, чтобы кто-то жил плохо, и так будет в любом людском мире.
В нем все циклично: на смену одним предрассудкам и конфликтам рано или поздно приходят другие. Деление города на так называемые сектора или «гиперрайоны» когда-то было условным. Теперь же между ними назревает раскол: у каждого свое правительство, своя элита, сильные и слабые стороны. Дух благородного соревнования во всех сферах городской жизни постепенно мутирует в противостояние и социальную напряженность.
На таком пестром фоне, в разных частях Гранд-Леонарда, разворачиваются важные для персонажей рассказов события. Здесь есть место как посредственности, апатии, невежеству – с одной стороны, так и амбициям, страсти, таланту – с другой, ибо на каждый внутренний конфликт всегда найдется несколько межличностых.
Оазис
– Что ж ты, такая красивая, и все не замужем? Дело-то хорошее. Я тридцать лет со своим Феодором прожила. Как нам было хорошо…, – свесив ноги с кровати, старуха с горькой ностальгией уставилась в окно.
Элинор устало потерла лоб. Ей хотелось смотреть куда угодно (даже на пожелтевшую оконную раму), только не на пациентку. Совсем у той голова отказала: пять или шесть раз было ей сказано, что замужем. Замужем! Но что теперь ждать от потерянных, забытых?
Она дала ей еще полминуты на разглагольствования о женском счастье, а потом подошла и, нацепив рабочую улыбку, погладила по плечу:
– Варвара, вам пора на водные процедуры. Давайте поднимемся, пожалуйста.
Та подняла на сестру-филомену растерянные серые глаза: очевидно, не услышала. Ничего нового. Люди с возрастом так погружаются в воспоминания, что вернуться в дряхлую реальность им все труднее и труднее. Кому-то не хочется, а другому не можется в силу сдающего позиции рассудка. За годы работы в приюте Элинор чего только не насмотрелась.
– Что, деточка? Я же кушала недавно, не хочу более.
– Мыться, вам надо мыться, – она стала поднимать бабку, стараясь не терять терпения и оставаться приветливо-тактичной.
– А, мыться. Да, наверно, можно, – закряхтев, пациентка медленно встала на ноги, и до ноздрей молодой женщины долетел запах гнилых зубов и чего-то еще, очень неприятного, так что даже передернуло.
– Вот так, вот так, – обнимая Варвару одной рукой, а другой придерживая ее неистово трясущееся запястье, филомена медленно повела ее в купальную комнату.
Боже, только утром ее мыли, откуда этот прокисший запах от редких, до единого седых волос и от шеи? Старость не просто печальна – она отвратительна. Не только приближением смерти и тоской по ушедшему, но и всеми сопутствующими бытовыми реалиями. Болью, вонью, бессилием. Деградацией по всем направлениям. И полувековым грузом воспоминаний. Разве они их грели? Не похоже. Просто дразнили, как исчезающий за поворотом хвост поезда, на который куплен билет, но нет уже в ногах силы, чтобы догнать и запрыгнуть.
Покончив с давно опостылевшим делом, Элинор вернула постоялицу в дормиторий[1 - Дормиторий – здесь: палата; комната в пансионе либо спальня в апартаментах, частной резиденции.], уложила, накрыла одеялом, несмотря на полубредовые возражения. И почувствовала кратковременное облегчение: ее ждали тридцать минут обеда вдали от стариков.
Коллеги Люсьена и Лидия еще не подошли, зато за круглым столом в маленькой кухне-кантине уплетала суп из термоса Мария. Элинор устроилась рядом, достав бутерброды и налив себе чай.
– Как сегодня мадам Аркёй? – спросила Мария, шумно прихлебывая.
– Все вздыхает у окна, руки трясутся еще сильнее. Ноги слабые стали, – произнеся это, она не почувствовала ничего, кроме равнодушия. Профессиональная пустота, усталость внутри давно вытеснили идеалистические образы и свели на нет порывы сострадания.
– Ой, что делать, что делать… Я ее проведаю к вечеру ближе. Она любит со мной болтать. Столько всего порасскажет интересного о прошлых временах, что я аж молодость сама вспоминаю, – Мария тепло улыбнулась и взглянула на Элинор как будто в ожидании аналогичной улыбки и понимания, но женщина опустила глаза и стала разворачивать обертку бутерброда. Ни к чему тратить последние силы на искусственный эмоциональный отклик. Мало того, что она давно уже не чувствовала удовлетворения от своей работы, так еще и разница поколений делала свое дело: Марии возиться с постояльцами куда интереснее и понять их легче, ведь она ненамного моложе…
В комнату, скривившись в отвращении, вошла Лидия.
– Обоссался, третий раз за день! Зачем я меняла ему трусы два часа назад?
Мария обернулась:
– Чего ты? Кто дел наделал на этот раз?
– Новый дед, Лукаш. Характер тот еще. Встать не в состоянии, зато высокомерный, будто что-то из себя представляет! – она подошла к раковине и повернула кран, все еще морщась и хмурясь.
– Руки моем в коридорном санблоке после пациентов! – поспешно напомнила коллеге Элинор.
– Да помыла я их, помыла. Это еще раз, на всякий случай, – Лидия с остервенением терла мылом ладонь и каждый палец около минуты – быть может, кому-то другому это показалось бы странным. А Элинор понимала. Ей самой хотелось иной раз также тщательно вымыть руки, но коллеги часто оказывались рядом, а при них было неловко показывать брезгливость. Мария, проработавшая в приюте женского благотворительного ордена «Филомена» двадцать лет с невероятной отдачей и неисчерпаемым состраданием, точно бы неодобрительно покачала головой. Настоящая Сестра не могла постоянно брезговать, раздражаться, быть глухой к просьбам и слепой к нуждам своих подопечных. Иначе выводы вышестоящих о некомпетентности такого работника напросились бы сами собой. Кроме того, у Элинор имелась веская причина, чтобы Мария была к ней настроена по-прежнему дружелюбно, по-матерински. И, наконец, если руки вымыть не трудно, то память очистить от всех жалких образов, вокруг которых протекали ее будни, не представлялось возможным.
– Ты что же, не знала, куда ты идешь работать? – спросила со спокойным, но твердым укором Мария, вернувшись к поеданию супа.
– Знала, знала. Но всему же есть предел, – Лидия все еще хмурилась, вытирая руки о белоснежное вафельное полотенце. – Ему операция какая-то нужна, или еще чего, а то он так и будет….
– Его не вылечить, к сожалению. Врачи повесили его на нас, чтобы остаток жизни облегчать муки, – вздохнув, напомнила Элинор.
Мария, стоически улыбнулась, затем снова обратилась к Лидии:
– Легкой работы в Ордене никогда не было и не будет, моя хорошая. Если чувствуешь, что не выдерживаешь, то лучше уходи. Не порти жизнь ни этим бедным людям, ни себе.
«Если чувствуешь, что не выдерживаешь, то лучше уходи».
Элинор будто током ударило. Да, конечно, эти слова были адресованы Лидии, но они почти полностью соответствовали тому, что твердила она сама себе последние месяцы.
– Настоящие филомены работают от души. Если нет души в том, что ты делаешь, то ты не филомена, – изрекла, наконец, Мария, завинчивая крышку пустого термоса.
Настоящие, вот именно! Уж она знала, о чем говорила. Правда, таких работниц, как эта немолодая женщина, было немного даже среди рядовых сестер. А уж что говорили про верхушку… Лучше бы Элинор вообще никогда не слышала всех этих слухов, не читала расследований журналистов и оставалась той юной дурочкой с большими глазами, готовой кинуться на помощь каждому, кого сюда привозили, верившей во все, что было в уставе ордена. Интересно, сколько раз те, кто его составлял, нюхали дерьмо и мочу у постели немощной старухи? Пробовали ли они перевернуть шестидесятикилограммового старика, чтобы спасти его сморщенное, синюшное тельце от пролежней? А случалось ли им заходить в дормиторий, обнаруживать, что…
– Рафаил – все, – Раиса, вторая по старшинству и по возрасту сестра после Марии, заглянула так тихо, что Элинор вздрогнула при звуках ее острого как бритва голоса. – Врач зафиксировал только что. – Сказав это, она исчезла внезапно и бесшумно – уже в который раз. Словно призрак, Раиса возникала из ниоткуда, чтобы сообщить дурные вести. И надо же ей было первой оказываться возле тех, кто только испустил дух! Ведь там все, в какой дормиторий ни зайди, стояли одной ногой в могиле и в любой момент могли…
Мария шумно, неловко отодвинула стул и поспешила следом, надевая на ходу очки; вовлеченность в работу вновь покрыла ее лицо вуалью морщин.
– Лучше бы ссыкун.., – послышалось Элинор, и она не удержалась от того, чтобы украдкой взглянуть на Лидию. Но, вполне возможно, в суматохе и шуме последнее слово породило ее воображение.
– Она себя не уважает, – буркнула Лидия спустя минуту, наливая воды.
– Кто? – Элинор рассеянно ковыряла вилкой остатки обеда и не сразу поняла, о ком речь. Ум осаждали смрадные тяготы дежурства. Через десять минут предстояло окунуться в них целиком.
– Мария, кто же еще. Как можно полжизни убить на вот это убожество? Она же прекрасно знает, что для крупного начальства приюты Ордена давно стали антерпризой[2 - Антерприза – коммерческая организация, компания с правом ведения деятельности на территории Империи (преимущественно в метрополии).]. Благотворители заваливают руководство деньгами, а сестрам предлагается вкалывать за благодарность от общества и монетки на хлеб. Но нет! Она знает и продолжает убиваться за свои гроши, да еще и нас гоняет, стыдит!
– Все всё знают. Но надо же кому-то честно работать. Вот если тяжело заболеет твоя мать, а у тебя не будет средств ее лечить и содержать в должных условиях, то ты же ее только сюда и сможешь привезти, разве нет? Никому она больше не нужна будет, только Марии.
Лидия поморщилась, но не нашлась, что возразить. Элинор же снова попыталась заткнуть чувство стыда, подававшее внутри нее голос. Мария – молодец, а она не такая. Мария решила положить себя всю на алтарь безвозмездного служения самым жалким, беспомощным среди живущих. А ей десяти лет хватило с лихвой, чтобы понять, что она имела право на счастье и покой. И глупее всего было продолжать искать его в местах, подобных этому. Кто-то может жить вот так, а кто-то – нет. Поэтому что ей остается? Возложить на Марию то, от чего ей просто жизненно необходимо было избавиться…. Марии не привыкать, а Элинор хотела пожить, вкусить плоды драгоценных лет, когда еще ходят ноги, и в порядке голова. Пока красота не слетела пеплом прошлого с лица и тела, оставив взамен себя уродливые борозды, пятна и дряблую кожу. Хотелось любить – по-настоящему, а не из жалости. И одного, а не всех, кого велели.
* * *
Рамон сжал в карманах кулаки и отвернулся к стеллажу, делая вид, что читает ярлыки: он боялся, что потеряет самообладание, что злость и обида исказят лицо. Кристоф, стряхивая пепел и снова затягиваясь, продолжал вздыхать, охать и прикрывать глаза, опасаясь, что иначе подчиненный не прочувствует, каким тяжким бременем лежит он на плечах руководства.
– В этом и заключается твоя главная проблема. Потому-то ты все еще простой мастер-наладчик.
– Почему? – тускло спросил Рамон, будто оцепенев и не находя сил повернуться. Он снова почувствовал слабость с налетом апатии.
– Потому что для роста надо самому принимать решения. Все ждешь и ждешь, пока тебе дадут указания: что взять, куда отвезти, во сколько, что сказать клиенту. Сам, сам уже мог бы проявить инициативу! Ты же хорошо знаешь аппаратуру. Там столько возможностей. Одну услугу предложил людям, вторую… Вон, глянь на Шантье. Три с половиной тысячи альберов вытянул за одни только дополнительные услуги на выездах. За неделю!
Вспышка едкой злобы все-таки заставила Рамона повернуться, и он почувствовал, как дрогнул голос:
– Я же прекрасно работаю! Клиенты присылают хорошие отзывы. А спустя время опять покупают у нас… Я помогаю поддерживать имидж.
– Имидж – это превосходно, да, – Кристоф снова вздохнул. – Но твоя эффективность измеряется количеством денег, которые ты приносишь. Вы с Шантье оба выезжаете за день в шесть-семь мест для доставки и установки одного и того же. Только он привозит вечером в бюро полторы тысячи альберов, а ты – семьсот, и это в лучшем случае.
– Я же доставщик и наладчик, а не продавец! – пробормотал Рамон, не зная, куда деть влажные от волнения руки.
Кристоф многозначительно направил указательный палец ему в грудь c улыбкой типа «об этом-то я и толкую».
– Вот видишь, ты сам признаешь, что просто мастер и ни к чему другому не стремишься. Так на что жаловаться? Ты не продавец. Вот Шантье – продавец, и ему дорога в бюро продаж на соответствующие должности.
– Именно! – Рамон ухватился за эту мысль, почувствовав прилив вдохновения и силы, чтобы возразить. – Вот именно, что в продажах занимаются продажами, а в техбюро – технической стороной. Продавать – это ваша работа, а не наша! Твоя работа! Я не могу и не буду ее за тебя делать.
– Я свою работу знаю! – Голос Кристофа сразу огрубел, потеряв самодовольно-жирный окрас; глаза же он выпучил так, как будто никто никогда его не задевал так сильно за живое. Но дальнейшие попытки Рамона защититься старший специалист отдела продаж успел пресечь, сменив вальяжные речи на быстрое, раздраженное тарахтение:
– Уперся, как баран, развиваться не хочешь, так чего жаловаться взял моду? Решения надо учиться принимать. А иначе можно и до старости одно и то же делать. Поэтому давай не будем тут мне про мою работу и твою. Я знаю, кто что должен делать. Все должны делать всё для развития нашей антерпризы. Вон, у Шантье спроси, как работать надо, он тебе расскажет. Вот уж кто продает, так продает! – Кристоф взял паузу – видимо, чтобы набрать в легкие воздуха и заодно с силой задвинуть нижний ящик стола.
– Да и пусть продает. А я давно заслужил старшего мастера, мне кажется.
– Кажется ему! Какие ко мне-то вопросы? К Игорю с этим иди, за ним последнее слово.
– Но Игорь сказал, что ему твое мнение важно, – раздосадовано буркнул Рамон. – Ты мог бы…
Кристоф отмахнулся, начав разбирать кипу свежих бумаг:
– Я ему все сказал, что думаю, вот пусть и чешется теперь. Все, отправляйся! Или ты что, ногами к полу приклеился?
Рамон вышел из бюро продаж, ощущая слабость. Даже хлопнуть дверью как следует не решился. Дело шло к вечеру, опять начинала болеть голова – ладно бы занимали ее лишь рабочие вопросы! Но ведь за ними стояла гораздо более глубокая проблема, преследовавшая его много лет.
Можно было сколько угодно менять место работы, уходить от одних людей и знакомиться с другими, но итог всегда один: прозябание в посредственности, бессилии и одиночестве. Одиночестве! И это в Гранд-Леонарде: метрополии, что была пустыней с сорока миллионами людей, которые являлись ее безликими песчинками. Ничтожные поодиночке, все вместе они сбивались в бесформенные барханы, окружая, нависая, не давая Рамону заглянуть за удручающе пустой горизонт, продвинуться. И он постепенно увязал в перипетиях социальной жизни, вяло барахтаясь, мучаясь от жажды…
– Все мы живем, как хотим, – спокойно изрек Михаил, облокотившись о барную стойку. С этим пожилым завсегдатаем дистракционной[3 - Дистракционная – гибридное развлекательное заведение эконом-класса. Обычно занимает два-три уровня здания: бар или кантина (столовая) – на первом, синематека или игровой клуб – на втором, мини-гостиница или бордель – на третьем.] Рамон познакомился здесь же, и, хотя это было уже довольно давно, до сих пор о нем толком ничего не знал. Не очень-то хотелось. Его ценность заключалась в другом: он был посторонним, незаинтересованным лицом, отчего Рамон общался с ним куда охотнее, чем с коллегами или женой и ее назойливыми родственниками. С Михаилом он чувствовал себя в безопасности, мог выговориться, мог быть собой, пусть даже и таким бессильным, вымотанным одиссеей по сыпучим волнам.
– Я – нет.
– Ну, знаешь ли, кто не хочет жить так, как живет, тот берет и что-то делает, чтобы произошли изменения в лучшую сторону. А если продолжаешь жить так же, значит, тебя устраивает.
– Я знаю, – Рамон вяло улыбнулся и взял протянутый барменом бокал. – Но не то что бы я ничего не делал. Я хорошо работал, а награды за это все не было и не было… Меня никто не оценил. И я… смирился. Я – слабый человек и этого не отрицаю.
Михаил посмотрел сочувственно, поглаживая седую бороду, но ничего на это признание не сказал.
– Мне понравилась мысль, которую я прочел в одной книге. Она такая простая и очевидная, но почему-то не приходила мне в голову… Кажется, за авторством Карлоса Гудмана.
– Что же за мысль? – поинтересовался Михаил, и Рамон почувствовал новый прилив благодарности внимательному и чуткому собеседнику. Неужели ему, и правда, все это интересно?
– Что-то вроде: «если делать постоянно одно и то же, то и результат будет один и тот же». Я-то думал прежде, что если долго заниматься одним делом, стараться, любить его, то будешь постепенно копить опыт, расти и развиваться. Но в моем случае это не сработало.
– И почему так вышло, как ты думаешь?
Прежде чем ответить, Рамон взял паузу, прислушиваясь к собственным ощущениям, мыслям, порожденным воспоминаниями и их периодически повторявшимся анализом.
– Я люблю работу. Но людей, с которыми на ней приходится иметь дело, я терпеть не могу. Я устал от людей. Они мне мешали и продолжают мешать жить так, как я хочу.
Чуть наклонив голову в сторону собеседника, Михаил вдохнул, как будто собирался возразить, но передумал. От Рамона этот порыв не ускользнул. Он догадывался, что мог услышать. Жена непременно прошипела бы: «Ты сам – ничтожество, но считаешь, что все кругом виноваты в твоих бедах. А ты просто не пытаешься понять людей и найти с ними общий язык!».
Какая дура. У нее случался приступ раздутого самомнения, стоило ей прочитать какую-нибудь новомодную книжку по психологии, адаптированную для туповатых дамочек. Она сводила всё к банальным, поверхностным тезисам, при этом даже их не понимая по-настоящему. В действительности же все было так сложно, так неоднозначно, что Рамон постоянно в великих муках пытался сопоставить ответы и вопросы, которые сформулировал за все годы взрослой жизни. И почему жизнь настолько сложна, что ее не хватает даже на понимание самого себя? Про других-то говорить вообще не приходится.
– Но ничего. Даже для таких олухов, как я, годы не проходят бесследно. Я сделал выводы. Грядут перемены, – Рамон с искрой воодушевления принялся за любимую яичницу с томатами, которую поставила перед ним официантка. Он, правда, так думал. Совсем скоро. И это было особенно приятно, учитывая, сколько времени велась подготовка.
– Я рад, если так. Ты неплохой парень, мне кажется. Давай за то, чтобы все получилось, – Михаил поднял бокал.
Вечер был не самый приятный в плане погоды. Да и дома, куда ему все же придется вернуться на ночь, душевного отдыха не видать. Но это потом. Прежде Рамона ждали спасительные ритуалы: обустройство нового места и встреча с той, которая его понимала, ценила и нуждалась в нем, как в опоре.
В той части сектора[4 - Сектор или гиперрайон – крупнейшая административно-территориальная единица Гранд-Леонарда, «город в городе».], где пролегал путь Рамона к «месту», машин было совсем мало. И ехать неспеша по вечерним улицам было особенно приятно. Мотор старой «Клементины» лениво бурчал, выдавая желаемые в данный момент сорок километров в час, и его звук ласкал ухо, заодно перекрывая голоса, шорох одежды и шарканье обуви всех тех, кто расплывчатыми пятнами на ленте тротуара проносился мимо. Как хорошо находиться не среди них, а ехать и на каждом светофоре успевать кинуть взгляд на знакомые пейзажи слева и справа. Рамон заглядывал в окна тех домов, какие ему особенно были симпатичны по внешнему или географическому признаку. Его интересовало, каково это – жить в тридцать четвертом квартале, в уютном голубом доме, на седьмом уровне, чтобы балкон выходил на канал и прилегающие к нему скверы. Было бы лучше просыпаться и ложиться спать здесь, отсюда ехать на работу? Нет. Место поменяешь, но сам останешься тем же. Но и это не самое страшное. Ведь люди, чертовы люди, никуда не денутся. Что с того, что у них будут другие имена, черты лица, голоса и собаки?
Нет, он все правильно делал. Существовало лишь одно место, достойное затрачиваемых на переезд усилий и способное оправдать возложенные на него надежды. Там его никто не достанет.
Выехав из сектора, Рамон ускорился: Леонард был велик, а ему предстояло все сделать и вернуться, успеть на встречу с ней в укромном уголке города. Да, и еще купить жене распроклятую запеченную рыбу в лавке Жако. Это должно было заткнуть ее на остаток вечера.
По своему обыкновению он заехал в переулок на границе последнего квартала Гранд-Леонарда и буферной зоны между метрополией и провинциями. «Клементину» оставил на пустынной парковке между двумя складами, хотя до «места» оставалось еще около километра. Но иначе никак. Периферик был огорожен и закрыт для въезда. Там и пеших-то не особо жаловали, пуская, разве что, редкие экскурсионные группы за взятку от гида. Так что пробраться на территорию не представлялось возможным. Но это если внаглую идти непосредственно к воротам и посту охраны при них. А Рамон давно разведал другой путь. Вряд ли кто-то вообще знал о его существовании или счел бы эту информацию сколько-нибудь ценной – тем лучше. Никто не мешал Рамону работать там над декором своего будущего.
Протиснувшись боком меж двух кирпичных стен, он сделал восемнадцать приставных шагов и оказался на заднем дворе заброшенных складов, где привычный холодный прием оказала безобразная ржавая груда металла. За ней края бетонной площадки крошились под напором травы, и гостя по-прежнему встречала стена в два человеческих роста – граница города. Облупившаяся табличка сообщала: «Экспериментальный сектор Периферик. Проникновение на территорию карается арестом или штрафом». Такие таблички, как обнаружил Рамон, висели по всему периметру через каждые полкилометра. Что ж, может, прежде любопытных и было больше, а теперь вряд ли кому-то было дело до давно брошенного детища выдающихся умов.
Чуть далее – в низине, переходящей в глубокую канаву, – под стеной буйствовали заросли ядовито-зеленой листвы. Лишь продравшись сквозь них и внимательно посмотрев под ноги, можно было обнаружить решетку канализации. Рамон привычным усилием вытащил ее из пазов, использовал давно установленную примитивную лебедку, чтобы аккуратно спустить груз, затем спрыгнул сам, предварительно обув высокие рыбацкие сапоги.
Со стороны города в лицо ударил тухлый ветер с капельками воды. В этой части коллектора она могла доходить до колена в дождливые периоды. Но сейчас поднялась лишь до середины голенища. Хорошо, значит, поток не должен был гнать так уж сильно вперед, риск потерять равновесие и упасть – минимальный. Сейчас мало кто помнил, что на месте окраинных складских зон текла небольшая, полувысохшая река: судя по длине сталактитов, замуровали ее в коллектор несколько десятилетий назад, когда район только начинал застраиваться. Определенно, в таком статусе толку от нее больше.
Вот справа проплыла лестница, исчезавшая в темноте сводчатого потолка. У самой поверхности – под люком, который давно никто не открывал, – свесив мохнатые тельца, спали летучие мыши. Впрочем, Рамона они не беспокоили: прямо над ними был центральный въезд в Периферик, так что, вылези он здесь, наверняка сразу получил бы по голове. Пожалуй, кроме беглых преступников «место» вряд бы кто-то нашел стоящим. Ну, еще тех, кто не видит альтернативу и готов ухватиться за любую предложенную возможность. К последним Рамон относил и себя: когда ты в отчаянии, даже канализация приобретает очарование. Однако и дураку понятно, что она куда-то да ведет. К счастью, за все разы, что он проделывал этот маршрут, мужчина не встретил никого ни внизу, ни наверху – в «месте». И каждый раз уединенность забытых всеми пространств согревала его лучше, чем кружка какао у камина.
Туннель начал неспешно изгибаться вправо, и темнота, будто испуганный светом фонарика зверек, пятилась, стремилась скрыться за поворотом. Одновременно в правой стене обозначился выступ на уровне груди, который с каждым шагом утолщался, пока, наконец, не превратился в платформу с ограждением, достаточно широкую, чтобы на ней могли разойтись два человека. Вскоре показалась и лестница, спускавшаяся с платформы в воду. На этот раз Рамон взобрался по ней с немалым усилием: после всего пути ноша оказалась тяжелее, чем думалось в начале, перед спуском. Порядка тридцати метров вперед по платформе – и в глубокой нише показалась знакомая металлическая дверь. За ней таились бесконечные хитросплетения коридоров, лестниц и помещений, которые все вместе составляли технический уровень сектора. Целый подземный город из двух ярусов: верхний, пешеходный, с подвалами и кладовыми под каждым зданием, а также сетью коммуникаций и нижний, куда поместили очистные сооружения и туннели, имевшие транспортно-логистическое назначение. Автомобильную и железнодорожную артерии провели сюда из Леонарда с тем, чтобы перевозить как грузы, так и людей. Все вместе они составляли исполинскую магистраль. Рамон сперва обрадовался, понадеявшись использовать ее – это могло бы сэкономить и время, и силы – но все выходы на поверхность в черте города оказались либо залиты бетоном, либо надежно заперты.
От главной подземной магистрали, тянувшейся на несколько километров, словно ветви от ствола громадного дерева, расходились в стороны многочисленные туннели на одну-две полосы или с одним-двумя железнодорожными путями. Каждый из них вел к подземному уровню конкретного строения или группы таковы, где располагались лифты и разного рода хозяйственные помещения. Когда Рамон только попал сюда, он долго блуждал по этим жутковатым, лишенным света и тепла лабиринтам, поражаясь масштабам и силясь понять задумку тех, кто все это проектировал. Был ли резон прорывать столько ходов, напичкивать их сотнями тысяч тонн бетона и металла только лишь затем, чтобы убрать под землю дороги и трубы с проводами? Более десяти часов было потрачено им в первые два визита в надежде найти выход на поверхность. Дверей обнаруживалось множество, куда бы он ни сунулся, но вот беда: одни строители запечатали намертво, другие вели туда, откуда его могла заметить охрана, не просто так занимавшая свой пост до сих пор (уж точно не ради тех зданий наверху, которые в массе своей были построены на восемьдесят-девяносто процентов!). Должно быть что-то еще…
Впрочем, Рамона больше интересовали именно здания. Те из них, что все-таки успели закончить перед заморозкой полусекретного проекта «Периферик». Таковых, как он выяснил позже, было всего два: первое – сорокауровневая башня в самом центре главной улицы. Взломать дверь в нее не представлялось возможным. Второе здание – учебный корпус императорского пансиона в дальней части сектора. И вот тут-то Рамону повезло! Пожарный выход его технического уровня оставили незапертым – забыли или же кто-то когда-то умудрился взломать. Помимо идеального местоположения трехуровневый корпус мог похвастаться наличием до сих пор исправно поступавшей воды, пусть и только холодной. Света не было: электростанция Периферик так и не была достроена, а кабели, протянутые из Леонарда, предназначались лишь для освещения подземного уровня. Проблему могли решить солнечные панели, но их придумали уже после того, как экспериментальный сектор был брошен на пожирание временем. С этим недостатком мужчина смирился, пусть даже он немного осложнял пребывание здесь. Ненависть к старой жизни была сильнее. Да и чем плохи вечера при мягком свете свечи?
Помещения с внутренней черновой отделкой оказались слишком большими и неуютными для обустройства жилья, но, поднявшись на третий уровень, Рамон обнаружил над ним четвертый, технический. Точнее, это была цилиндрическая надстройка площадью около семидесяти метров, где прозябали без дела выход на крышу и короб вентиляционной системы, да ржавел в абсолютной тишине подъемный механизм лифта. В самом центре потолок подпирала массивная бетонная колонна. Стены одели в шубу из толстых, рыхлых на вид плит утеплителя. Под самым потолком уровень опоясывала непрерывная лента узких окон – ту ее часть, что выходила на центр сектора и, соответственно, главный въезд, он заложил кирпичом, чтобы иметь возможность зажигать свет, не опасаясь быть замеченным. О, да, это усовершенствование обошлось в семь ходок, ведь материала на себе за раз много не дотащишь!
Но все могло сложиться куда хуже: не пришлось возить все добро из Леонарда и носить по крупицами через коллектор, потому как Рамон обнаружил складское помещение на техническом уровне пансиона, где помимо кое-каких стройматериалов давно ушедшие рабочие оставили компактный генератор – расточительство или глупость, которая была ему очень на руку. Вопрос с электричеством, таким образом, решился быстро и легко. Затем у Рамона возникло жгучее желание натаскать еще кирпичей и цемента, чтобы разделить помещение хотя бы на две комнаты. Но посчитав, сколько раз ему пришлось бы курсировать между Леонардом и пансионом, чтобы накопить достаточно стройматериалов, он был вынужден признать свою идею в крайней степени неразумной. А вот система перегородок помогла поделить чердак на множество небольших зон. Вполне себе комнаты в апартаментах. И не беда, что стены всего лишь из фанеры.
Обидно, что не удалось реализовать все задумки, ведь только оказавшись среди пыльного покоя чердака, он стал очень живо представлять свои будни здесь. Причем, не в одиночестве, а с ней. Это могла быть абсолютно спокойная, счастливая жизнь вдали от всех и всего. И разве не стоила она того, чтобы все это делать, чтобы забраться в столь необычное для постоянного проживания место? Конечно, стоила! И пусть бы многие сказали, что он выжил из ума, и что все, что он видел, было лишь проблеском ложной надежды – он решил, чего хочет. А сомнения только гробили нервы и драгоценные годы. Никого не слушать. Все равно никто из окружающих не в состоянии войти в положение. Они не хотели ему счастья, а значит, все их доводы вырастали из сухого, как песок, равнодушия и не были достойны его внимания. Да и не они ли все вечно упрекали, что Рамон не умел самостоятельно принимать решения? Вот пусть теперь подавятся своими словами!
