КамТугеза

– Ты его не слушай, – соврал казак снявший ремень, – он шутит. Отпустим. И тебя отпустим и парня твоего.

Катя подумала, что если они привяжут ее к сиденьям, то все равно сделают все, что захотят и она не только не сможет помешать, но и тогда у нее, связанной, не останется никакого шанса что‑либо предпринять для спасения себя и Родиона.

– Да, я все сделаю. Только потом выпустите нас.

– Потом и посмотрим, а сейчас пусть и он посмотрит, – Герман взял кем‑то оставленную бутылку с водой и вылил ее на голову Родиона, чтобы тот очнулся.

Катя одновременно и обрадовалась, и растерялась. Он жив – ликовало сердце. Но если он увидит, что сделают с ней эти твари, это будет гораздо хуже самого насилия.

– Ты что, окончательно с ума сошел, – с трудом приходя в себя, выдохнул Родион.

– Да, Родичка, окончательно, – злобно ухмыльнулся Герман. – И ты в этом убедишься. Поверь мне, для тебя все только начинается.

Рябов схватил его за волосы и поднял голову так, чтобы Родион видел Катю.

– Думал, только тебе хочется с красивыми девками трахаться? Нет, Родя, видишь – остальные тоже хотят. Так что надо делиться. Ты не переживай. Мы сначала её порадуем, а потом и до тебя очередь дойдет, – Герман подошел к Кате и без всякой необходимости ударил ее в живот. – Начинайте, – скомандовал он, – а то скоро остальные с митинга вернутся. Всех может не выдержать, – злорадно добавил он, переполняемый счастьем.

Звон разбившегося бокового стекла и грохот от влетевшей в салон здоровой железной урны ошеломил казаков. Поэтому никто не помешал Томасу быстро забраться в окно. Вся испанская кровь в его огромном теле сейчас кипела. Он был похож на разъяренного быка. Налитые кровью помутневшие от ярости глаза, прижатый к груди мощный подбородок с жесткой щетиной, искривленный ненавистью рот с частоколом крупных белых зубов, лохматая грива черных волос… Сто сорок килограммов смертельной злобы.

Если у растерявшихся казаков и был маленький шанс спастись, то они его упустили. Томас схватил за ножки лежащую на полу черную квадратную урну и, подлетев к первому оказавшемуся около него казаку, обрушил ее ему на голову. Можно было услышать хруст костей ломающихся рук, которыми тот пытался защитить свою голову. Урна вошла в череп углом и раскроила его почти пополам. Второй казак, успевший снять ремень, попытался схватить Томаса за руку, но был мгновенно отброшен и рухнул между сидениями. Он начал кричать от ужаса и боли, еще до того, как  урна в руках Томаса опустилась на него первый раз. А Томас как лесоруб, несколько раз выпрямлялся, откидывая урну далеко за спину, и несколько раз опускал ее на визжащего казака. После нескольких ударов он затих. Рябов, пытавшийся перерезать ножом хомут на задней двери автобуса, чуть замешкался, и следующий удар пришелся ему на спину. Он сразу упал вниз в яму, где ступеньки и закрыл голову руками. Томас не стал его добивать, а лишь с размаху кинул в него урну и бросился к Кате.

– Ты как? – он опустился на колени и стал зубами перекусывать хомут.

– Нормально. Ты откуда взялся? – Катя, потирая затекшую руку, потрясенно смотрела на Томаса.

– Я из дома. В окно за вами немного подсматривал, а потом здесь кое‑что успел услышать, – улыбнулся Томас. – Родион, ты живой? Это твои друзья были?

Они вдвоем подошли к нему и стали пытаться освободить его стянутые за спиной руки.

– Это наш общий друг – Гера Рябов, – ответил Родион. – Ты его разве не узнал?

– Это та мелкая гнида из нашей школы? Как он здесь оказался?

Освобождая Родиона от хомутов, никто не заметил, как Герман подполз к ним с задней площадки. И только когда он резко вскочил и несколько раз ударил Томаса сзади ножом в горло, закричала Катя. Перед тем как умереть, Томас схватил Германа и сдавил его горло своими толстыми пальцами. Тот несколько секунд дергал тонкими ручками, как препарированная лягушка. И по ужасу в его вытаращенных глазах, было ясно, что он и сам понял, что это смерть – шея его сломана, и черти его тащат куда‑то, зацепив за кишки и жилы ржавыми крючьями.

Глава 40

То, что происходило на огромной площади, даже отдаленно не напоминало какое‑то продуманное полицейское действие. В этом бардаке было не больше смысла и организованности, чем в деревенской драке после свадьбы. Речь уже не шла о вытеснении людей с площади. Без централизованного командования, разрозненные группы солдат действовали сами по себе. Где‑то они, сцепившись друг с другом руками, пытались не допустить проход людей, сами не зная куда. В другом месте растерянный конопатый лейтенант приказал своим бойцам не допустить разграбление магазина, витрину которого разбили кирпичами и уже выносили коробки с товаром. Но от солдат отмахивались, как от назойливых мух, не думая прекращать воровство.

Не успевших скрыться казаков, ловили и избивали молодые ребята. Они были похожи на футбольных болельщиков, но настоящие они или такие же ряженные, как и сами казаки, никто не знал. После того, как казаков на площади уже совсем не осталось, хорошо организованные молодые люди переключились на общественный транспорт. Десятка два автобусов стояли вдоль тротуара, заблокированные еще перед митингом. Водители были на своих местах и ждали, когда можно будет продолжить работу.

Сначала  болельщики попытались заполнить автобусы митингующими и рвануть в центр Москвы. Кто‑то кричал в мегафон: «Пора вернуть Кремль себе!» Но ехать штурмовать Кремль никто не хотел. Людей, как обычно, больше интересовало разграбление магазинов. Выносили все: нужное и не нужное. Какой‑то мужик тащил на плече женский манекен в купальнике, а в руке нес открытую бутылку вина, из которой, останавливаясь, делал большие глотки. Пожилая женщина, скрюченная ревматизмом, нагрузила магазинную тележку картошкой и катила ее за собой, разгоняя толпу своей палкой. Симпатичная сообразительная мамаша вытащила из детской коляски ребенка и взяла его на руки, чтобы муж мог положить в нее несколько коробок украденного алкоголя. Некоторые магазины, в которых взять было уже нечего, поджигали.

Невидимые организаторы сообразили, что увезти людей в центр города не получится, и поменяли план. Грубо вытащив нескольких водителей из автобусов, машины развернули поперек дороги, полностью перекрыв возможный подъезд.  Но и этого показалось мало. Тогда у каждого автобуса собрали большую толпу, опрокинули их на бок и подожгли. Целый район оказался в западне.

Командир СОБРа, полковник Андрей Алексеевич Тушин, сидел за небольшим железным столом, прикрученным к полу, один в штабном КУНГе, стоявшим около разрушенной сцены. Он уже догадался, что происходит. Это в августе 1991 года для него, молоденького курсанта, было непонятно, зачем в Москву нагнали никому ненужные и бесполезные в той ситуации танки. Почему солдаты, выставленные в оцепление, делали все наоборот: специально перегораживали соседние улицы, чтобы случайные прохожие могли выйти только на площадь перед Белым домом. Кто привез на автобусах пьяных, собранных непонятно откуда агрессивных людей. Но вечером, когда увидел по телевизору пьяного президента, он понял – организаторам нужна была красивая массовка для картинки, чтобы повторить уже отработанный еще в 1917 году сюжет с вождем революции, призывающим с броневика идти на штурм прогнившей власти. Как и тогда, никого штурма, конечно, не было. Для Тушина труднее всего было осознать, что все это лишь чудовищный обман многомиллионной страны. Поверить в это до конца, он тогда еще не мог. Это бы значило признать, что почти вся верхушка страны состоит из подлецов и предателей. Его служба стала бы бессмысленной.

Окончательно вера в честную и справедливую власть у него исчезла 13 января 1996 года. Поздно вечером его вызвали на доклад в штабную палатку. За два часа до этого, прямо у него на глазах пуля влетела в лоб его лучшего друга, Саши Сысоева, когда они лежали на сырой, перемешенной с грязным снегом земле, в оцеплении на окраине села Первомайское. Тогда ему казалось, что на этом клочке земли в излучине Терека сосредоточилось все зло на земле. Столько вранья, предательства, обмана и глупости он не видел больше никогда.

В центре палатки гудела раскаленная докрасна чугунная печка, со всех сторон обставленная валенками и сапогами, с развешанными на них носками и портянками. Чуть дальше, два больших стола сделанных из обычных дверей: один с картами и схемами, другой с водкой и закусками. На экране маленького переносного телевизора выступал президент. Любому мужику, находящемуся в палатке, давно было ясно, что этот алкаш‑подкаблучник в нахлобученной по самые брови нелепой большой песцовой шапке‑ушанке давно уже не управляет страной. Все вершат никому не известные люди у него за спиной. Поэтому каждый раз, когда он появлялся на экране, у любого приличного человека от жгучего стыда сжималось сердце. Но сегодня он превзошел сам себя. Видно было, что ему уже удалось с утра обмануть охрану и выпить заветную чекушку. Поэтому, уже с трудом подбирая слова, явно сам не понимая, о чем говорит, он рассказывал миллионам россиян, как очень и очень тщательно подготовлена та самая военная операция по освобождению заложников, в которой сейчас участвовал Андрей Тушин. Потом этот сумасшедший человек, президент огромной страны рассказал про каких‑то тридцать восемь снайперов. Для наглядности он приложил к плечу воображаемую винтовку и начал с трудом, по‑старчески осторожно, кружиться на месте, демонстрируя окружившим его  прихлебателям, как снайперы следят за назначенными целями. Тушин смотрел на свои мокрые, грязные ватные штаны, которые от жаркой печки уже начали дымиться, и слушал, как президент объяснял, что если заложники разбегаются в разные стороны, то террористам их труднее убивать.

Рота, в которой служил Тушин, была уже сутки на позиции, а горячую  еду ни разу не подвозили. Запасы сухого пайка кончились. А пропитый голос талдычил: «Все продумано до мелочей. Я вам гарантирую, что каждый бандит под прицелом и все заложники будут освобождены буквально вот‑вот, с минуты на минуту…»

Андрей думал, что скажет жене погибшего друга, у которой остались двое совсем маленьких детей. Если бы этот самовлюбленный болван, загнавший по пьянке в нищету и безнадегу всю страну, сейчас оказался здесь, в Первомайске, и военно‑полевой суд приговорил бы его к расстрелу, то Тушин не раздумывая, вызвался бы исполнить приговор тут же, на месте, где‑нибудь за этой палаткой.

Как боевой командир, он считал, что такое отношение к своим обязанностям для человека, отвечающего за жизни ста пятидесяти миллионов человек, это подлое предательство.

Следующие двадцать пять лет своей жизни Тушин сотни раз сталкивался и с предательством, и с коррупцией. Он заставлял себя думать, что это уже стало неизбежным злом, и он ничего не может изменить. И что, главное, не замараться в этом самому. «Тебе что, больше всех надо? – умоляла не вмешиваться жена. – Не можешь терпеть – выходи на пенсию. Купим маленький домик в Анапе. Будем фрукты выращивать, курочек заведем. С голоду не умрем».

Анапа, не Анапа, но бросить все и вернутся в старый родительский дом в десяти километрах от есенинского Константиново ему хотелось безумно. Он вспоминал, как пацаном бегал на рыбалку через заливные окские луга,  пугая птенцов куропаток, еще не умеющих летать, быстро прячущихся в густом разнотравье. Вспомнил как бесконечные ржаные поля за деревней, в конце августа превращались в золотое, шумящее от сильного ветра, море.

Первый раз Андрей Алексеевич не знал что делать. Выбор был такой: нарушить приказ генерала, то есть по факту пойти против государственной власти, или признать что ты не российский офицер, а обычный трус и приспособленец и вся твоя жизнь не имела смысла.

Он не сомневался, что это часть какой‑то грандиозной провокации. Генерал Кузнецов, может и циничный мерзавец, но он профессионал. И никогда бы не стал устраивать подобные рискованные качели лишь для того, чтобы разозлить народ без какой‑либо цели. Но вот какую цель он преследовал, Тушин понять не мог. А времени разбираться не было. Каждую минуту события грозили пройти точку невозврата. Жаловаться на действия генерала? Кому? Министру? Тот не сможет быстро отреагировать. А если все как в 91‑ом году? И все министры давно продались?

Вообще, было похоже, что все руководство куда‑то испарилось. Будто никто не хотел вмешиваться. Хотя кому там наверху вмешиваться: столько лет отрицательного отбора…

А действовать надо прямо сейчас. Выявить и нейтрализовать всех уличных провокаторов. Успокоить гражданских. Трудно, но еще возможно. Для этого нужен приказ Кузнецова. А такого приказа он не даст. Значит, крови будет еще больше. И потом уже цепная реакция с непредсказуемыми последствиями, остановить которую будет уже невозможно.

Тушин понимал, что беспорядками воспользуется тот, кто стоит за Кузнецовым. И вероятнее всего, для смены власти в стране. Никогда в мировой истории перевороты и революции не приносили пользу стране. За сладкими невыполнимыми лозунгами скрывались очередные жулики, желающие прорваться к кормушке. А кризисом власти, который при этом образовывался, всегда пользовались открытые враги. А страна скатывалась в нищету. «Неужели и сейчас так? Тогда, Кузнецов враг? А если нет? Может плюнуть на все? Уйти на пенсию? Сидеть ранним утром с удочкой на берегу Оки, любоваться на солнце, разгоняющее туман над водой. А смогу я смотреть на себя в зеркало, бреясь по утрам? Что будет со страной? Сохранится ли она? Или распадется, как СССР после похожей провокации в 1991 году?»

Низкая железная дверь открылась и в нее, согнувшись, чтобы не зацепиться фуражкой, вошел Кузнецов.

– Вы чего, полковник, здесь прячетесь? Переворот затеваете?

Несмотря на демонстративно грубый тон, по скованным движениям и по глазам, смотрящим в сторону, Тушин видел, что Кузнецов очень нервничает. Поэтому решил действовать незамедлительно.

– Ты лучше, генерал, скажи мне, что ты здесь затеял? – Андрей Алексеевич пытался поймать взгляд Кузнецова, чтобы понять соврет он или нет. Но тот, молча отошел к маленькому мутному окошку и даже не стал реагировать на неуставное обращение.

– Если ты немедленно не примешь меры, я тебя арестую, – не получив ответа, предупредил Тушин и встал из‑за стола.

Генерал повернулся от окна, сложил руки за спину и устало улыбаясь, ответил:

– Арестуешь? Хорошо. Только объясни мне сначала, зачем тебе это нужно. Вот я, понятно, за деньги… За очень большие деньги стараюсь, а ты? Ради чего? Ради этих людей? Допустим, я немного дровишек подбросил и поджог. Но машины жечь кто начал? А витрины в магазинах бить? А тащить все оттуда, пользуясь случаем? Это кто делает? Я почти уверен, что по углам уже и грабить начали, и насиловать. Ты же тридцать лет на службе – все сам знаешь. А не веришь, вон, в окошко посмотри.

– На что способен человек, я не хуже тебя знаю. Только наша работа в том и заключается, чтобы здесь не законы джунглей работали, а человеческие законы.

– Прекрати эту демагогию! – зло выкрикнул Кузнецов. – Человеческие законы, джунгли… Ты мне еще про Маугли расскажи. Закон везде один. И в джунглях, и в обществе. «Каждый сам за себя». Тот же Маугли за свою семью держался, а семья у него – волчья стая. А друзья у него – хищники. И жрал не траву, а всех, кто его слабее. Такова природа человека. С этим ты ничего не сделаешь. А все сказки про «возлюби ближнего», про «подставь вторую щеку» – это для самоуспокоения рабов и неудачников.

– То есть просто деньги? – насмешливо уточнил Тушин.

– Да, деньги, – честно ответил Кузнецов. – Деньги – это власть. Ради власти над другими, все в мире и крутиться. Начиная от джунглей и кончая Генеральной ассамблей ООН. Я верю только в эту религию.

– То есть все лишь ради денег? – повторил Тушин, глядя куда‑то в сторону опять вспомнив заливные луга и старицу с огромными карасями на противоположном берегу. Потом рассмеялся, расстегнул кобуру и вытащил пистолет. – Только у меня своя религия. Я свои заповеди сам себе написал. Там у меня про вторую щеку ничего нет. И поэтому или ты здесь сейчас сам себя кончишь, или я тебя у всех на глазах прямо на сцене расстреляю. Выбирай.

В глубине души Кузнецов знал, что как‑то так все и получится. Уже не один год он, ворочаясь по ночам без сна, просчитывая возможные варианты, понимал, что какого‑то хорошего выхода для него не существует.  Его мечта уехать отсюда, никогда не осуществится. Всем он был нужен только как генерал‑майор Кузнецов. На следующий день после увольнения, все его деньги отняли бы и там, и здесь. А самого, скорее всего, тихо придушили бы подушкой и записали эту смерть на сердечный приступ. Слишком много он знал лишнего. И слишком многим перешел дорогу в своей жизни. Видимо количество зла, которое он совершил, переполнило какую‑то чашу там наверху. И пора дать за все ответ.

Еще несколько минут назад Кузнецов был уверен, что за те деньги и за возможность вытащить из тюрьмы сына, он готов положить здесь на площади столько людей, сколько понадобится. А любому, кто встанет у него на дороге, он зубами горло перегрызет. Но сейчас вдруг обмяк и сдался, легко и даже с облегчением.

А может, он был просто уверен, что этот обычный курносый рязанский мужик, с невзрачным скуластым лицом, глубокими длинными морщинами на лбу, чуть скрытыми светлыми волосами и голубыми спокойными глазами  выполнит свое обещание. Генерал даже не испугался. Он всегда чувствовал, что умрет не в той теплой стране, где он копил и прятал свои деньги, а здесь дома. Ему лишь было обидно, что проходя по одним с ним дорогам, Тушин смог сохранить то, что дает ему возможность уважать себя и, помирая, он сможет сказать самому себе: «Ты все сделал правильно». А ему, генералу Кузнецову, придется сейчас сдохнуть, зная, что его деньгами, которые были той иллюзией, ради которой он жил, ради которых он сделал столько мерзости, воспользуются чужие неизвестные ему люди.

– Что решил? – спросил Тушин. Взгляд у него был уверенный, как у человека, который знает, что нужно делать и который знает, что то, что он делает, правильно. Кузнецову захотелось, чтобы Тушин хотя бы напоследок подумал о нем хорошо и поэтому, коротко ответил.

– Выйди, я сам.

Глава 41

«Интересно, он знает, что Софья нашла себе молодого любовника? – подумал Семен, глядя на улыбающегося Прохора. – Даже если и знает, похоже, ему на это наплевать. Не изменился. Весь сияет как юноша на первом свидании. Ну ничего, сейчас мы его немножко опечалим».

Об этой неофициальной встрече попросил Прохор, когда его прекрасный план регулируемого протеста в Некрасовке провалился и там начался безобразный, неконтролируемый и очень опасный  бунт. Прохор знал, что стоит за этим его бывший однокурсник и приятель. Знал он, и чьи интересы тот представляет. Поэтому, когда все вышло из‑под контроля, решил разузнать, какая, собственно, у Семена цель. Встречу назначили на нейтральной полосе: между их домами, под липами на Покровском бульваре. Здесь ничто не говорило о кровавом погроме на окраине столицы. Красивые девушки, дорогие машины, тихий шелест зеленой листвы, мягкие белые пенистые облака в бесконечном голубом небе… Даже вони от свалки больше не было. То ли ветер переменился, то ли липовый цвет нейтрализовал все прочие запахи.

Они не виделись лет двадцать. И сейчас Прохор со злорадным удовлетворением смотрел на обрюзгшего, расплывшегося, облысевшего и почти круглого Семена, разделенного как большой мяч ремнем на две половины. Верхнюю: в белой рубашке с твердым воротничком, который  впился в его толстую короткую шею. И нижнюю: в черных широченных брюках со стрелками. В руке он держал большой кожаный коричневый портфель с двумя медными замками, напоминающий тот, с которым Прохор ходил еще в институт. Подойдя ближе, он увидел умные внимательные глаза и почувствовал, как Семен быстро просканировал его от кончика носа, до самой потаенной мысли, спрятанной Прохором даже от самого себя. Чтобы скрыть смущение, Прохор начал преувеличенно бодро:

– Привет, дорогой Семен Тимурович! Помнишь ли ты, как на этом самом месте ты напился так, что тебя забрали в вытрезвитель? А я из солидарности поехал с тобой.

– Лучше бы ты тогда остался на свободе и нашел бы денег на взятку, чтобы нам там не пришлось ночевать на железных кроватях, связанными в позе «ласточки», – добродушно улыбаясь, ответил Семен.

Они обнялись, что на такой жаре не доставило им удовольствия.

– Если бы тогда милиция знала, что перед ней будущий глава российского либерализма, – иронично заметил Прохор.

– И будущий спаситель земли русской от глобальных проектов мирового правительства, – съязвил Семен и аккуратно похлопал своей пухлой ладошкой по плечу старого приятеля.

– Тогда СССР казался вечным. И мы мечтали всего лишь о месте секретаря райкома партии и государственной черной «Волге» у подъезда, – с ностальгией вспомнил Прохор.

– Да уж. О том, что мы будем с тобой серьезно обсуждать участь оставшегося от Советского Союза куска страны в виде Российской Федерации, нам могло прийти в голову только в сумасшедшем доме, – вернул его в действительность Семен.

– Мы действительно будем обсуждать такие мрачные перспективы? –  Прохор шутливо нахмурил брови. – Тогда, может, бутылочку возьмем? Можно, конечно, пойти в ресторан… – он посмотрел по сторонам, потом вверх на кроны деревьев, – но больше хочется в скверике.

– А я все взял, – Семен приподнял и потряс свой большой портфель.

– Ну ты даешь! – искренне восхитился Прохор. – Как ты догадался?

– Я вчера смотрел у себя дома в окошко на распивающую компанию в соседнем дворике… И завидовал… Сейчас мне кажется, что я тогда уже спланировал весь сегодняшний день.

– У тебя  появился дар предвидения? – предположил Прохор. Потом, на секунду задумавшись, шутливо спросил: – А нас здесь опять не арестуют? Что твой дар говорит?

– Вообще‑то, кроме всего прочего, я генерал ФСБ. Так что арестовать меня сложно будет, – успокоил его Семен. – Да и за тобой, я уверен, приглядывают специальные люди. Но мы все равно, чтобы окружающие не завидовали, все сделаем незаметно. Я перелил коньяк в термос – никто даже не заподозрит. Со стороны – просто два старых приятеля решили выпить чай в парке… с лимончиком.

– Ты гений! – воскликнул Прохор и громко расхохотался. – Как по‑твоему, Милютинский парк, который сейчас прямо напротив нас, подойдет для обсуждения будущего страны?

– Лучше места и не придумаешь.

Они перешли дорогу с трамвайными путями, открыли высокую чугунную калитку и оказались в небольшом безлюдном сквере со столетними деревьями и аккуратными дорожками под ними. Приятели удобно расположились на одной из скамеек с облезшей краской, которая, казалась, так здесь и стояла со времен их молодости. Тут же выпили, быстро, как в старые добрые времена.

Через несколько минут Прохор почувствовал состояние легкого приятного опьянения, даже не заметив, как прошла ноющая боль в затылке. Ему показалось, что он стал видеть мельчайшие детали, различать ранее не замечаемые запахи, острее понимать происходящее. Под ногами в песочке с гомоном прыгали воробьи, а чуть дальше ворковали голуби, в надежде на возможные подачки. Прохор поймал себя на мысли, что ему совсем не хочется ничего обсуждать, а хочется опять стать молодым беззаботным студентом. Но Семен опять вернул его в реальность.

– Тридцать лет назад, если ты не в курсе, договор был такой: мы сохраняем Россию, как единое государство, а вы обещаете привести ее во всем под общемировые стандарты: от прав человека до свободы предпринимательства и сокращения вооруженных сил. Прошло достаточно лет и можно подвести итоги. Договор вы не выполнили по всем пунктам. Не знаю, из‑за неспособности или из‑за нежелания – это уже не важно. Собственно, мне поручено заявить, что договора больше нет и мы закрываем проект «Россия». Завтра об этом узнает весь мир.

– Ну, Семен Тимурович, – капризно пропел Прохор. – Даже мелкому воришке объясняют, за что его наказывают, а тут все‑таки 150 миллионов человек. Может, расскажешь более подробно?

– Вообще‑то, 150 миллионов ни о чем не спрашивали. Но тебе, как старому приятелю, с которым я в этом скверике не одну бутылку портвейна выпил, я объясню. Но для этого придется сделать небольшой экскурс в историю.

Семен к любому делу подходил основательно. Коротко объяснить то, над чем он думал несколько лет, было трудно. Да и хорошо помня характер неусидчивого Прохора, он знал, что долгих лекций тот не выдержит. – Ты не торопишься? – переспросил он на всякий случай.

– Да нет, не тороплюсь, – думая уже о чем‑то своем, ответил Прохор, – Я когда сюда шел, посмотрел на высотку на Котельнической и мне показалось, что она какая‑то маленькая стала…

– Маленьким стал весь мир, – назидательно уточнил Семен. – Раньше за речкой у Павелецкого вокзала жили другие племена. А сейчас… Да, мир стал маленьким и поэтому очень уязвимым. Время для экспериментов закончилось. Миром должен управлять один настоящий хозяин.